000
ОтложитьЧитал
Возле милиции, под ёлочками, стояли на солнышке дружинники с красными повязками и с ними номенклатурного вида дяденьки в шляпах. Проверяющие. По их скучным серым шляпам и скучным серым плащам было видно, что они ничего не знают о пришельцах.
Мы приблизились.
«Это что такое? – запаниковали дяденьки. – Чья это ещё собака такая? Бродячая? Бешеная?»
– Это моя собака, – с достоинством сказала я, жуя булку. Дяденьки увидели меня и озадаченно примолкли. Дружинники оскалились. Они были молодые, симпатичные и жаждали весенних развлечений.
– Не бойтесь, – успокоила я всю компанию. – Мой Дружок абсолютно нормальный. И блох у него нет, – заверила я напоследок. Дружок взглянул на меня преданно, озабоченно плюхнулся под ёлку и принялся остервенело чесать себя за ухом. «Рыбий жир ему нужен», – подумала я, а дружинники обрадовано заржали. «Это та девушка в красном», – поделились они между собой, провожая нас с Дружком взглядами.
А ничего у меня красного и не было. Это уж я знала точно. Дружинники меня с кем-то перепутали. А может, страдали дальтонизмом. Все, как один.
Часы на колокольне отбили два раза. Одна за другой начали захлопываться на обеденный перерыв двери магазинов, выпроваживая застрявших покупателей. А из-за последней двери вдруг вылетел вихрь, подхватил меня в объятия и оказался моей Лёлькой. Была моя подруга детства вся весенняя, победоносная и с тортом в руках. И кстати, как раз вся в красном.
– Лёлька, – растроганно разулыбалась я, – Лёлька, ты послушай только!.. К нам пришельцы прилетели!
– Ну! – удивилась Лёлька, дыша духами и туманами. – Вот это да! А пойдём ко мне чай с тортом пить!
– Они высокие, светловолосые. Как викинги, – сказала я.
– Правда? – удивилась Лёлька. – Слушай, а я такую же водолазку, как у тебя, купила!
И она пристально посмотрела мне за шиворот, стараясь разглядеть, в водолазке я или нет. Но куртка у меня была застёгнута на «молнию», и она ничего не разглядела.
– Я потом зайду, – сказала я, неприметно вздыхая. – Оставь мне тортика.
6
Тихий час в городе моего детства. Все магазины закрыты. Все куда-то подевались. Хотя, почему «куда-то». Ясно, куда. На обед. А я уже пообедала булочкой. Точнее, половиной булочки. Поэтому я совершенно свободна. Могу пойти к Лёльке, сесть в её кухоньке с клетчатыми занавесками, Лёлька расскажет про одноклассников – кто уехал, кто приехал, кто женился, кто родил. Потом расскажет про работу. Потом про любовь. Потом покажет новую водолазку, и мы сравним её с моей. Лёлькин дом недалеко. Но Лёлька – это программа часа на три. И тогда я не увижу реку. А мне надо её увидеть.
И я иду вниз по главной улице.
Медленно улица теряет городские приметы – сначала пропадают магазины, потом асфальт, потом фонари. То есть, фонари остаются, но такие, которые называются фонарными столбами – деревянные, с подпорками в виде буквы «Л» или буквы «А», а есть и без подпорок – опасно накренившиеся, и не факт, что на них есть лампочки, а если есть – что они горят. Улица круто ломается вниз, дорога превращается в большую промоину, и это уже интересно – видно, как шумно бежала по ней талая вода, торопясь к реке, видно, какие камешки она намыла, разноцветные, весёлые, знакомые с детства.
Коллаж – Лариса Ритта
Нужно много раз повернуть в разные стороны – так устроена дорога к реке, – и вот наконец – первозданный, запущенный обрыв крутого берега. Слишком неудобный подход и совершенно неудобный спуск. И только воде привольно обрушиваться отсюда вниз, и шумят здесь поэтому неумолчно и днём, и ночью, и весной, и летом, и даже зимой, бесчисленные извилистые, большие и маленькие ручьи.
Река лежит внизу. Она ещё не вошла в берега, ещё проплывают по ней редкие, недотаявшие льдины – грязные, почти чёрные, впитавшие всю зимнюю спячку. Река тиха, успокоена после половодья и словно не знает, что делать теперь. Монастырь на противоположном берегу – почти над самой водой. И солнце над всем этим застывшим умиротворением.
Я прохожу вдоль обрыва, сворачиваю на крайнюю улицу – и вот он распахивается передо мной сразу, словно подняли занавес – просторный, спокойный, необъятный взглядом речной берег. И я прерывисто вздыхаю, словно поднятая воздушной волной.
Он ещё не оброс луговой травой. Это потом, летом, замельтешат под ногами мелкие ромашечки, анис, дикий цикорий, клевер. А сейчас голо, черно, беззащитно и трогательно, словно в первый день творения. Лишь сырая земля, кочки и проблески мелких лужиц. Здесь недавно была река… она здесь стояла хозяйкой, подобравшись к самым заборам из штакетника. Подмывала их, рвалась в сады, в огороды. И даже в дома. А когда-то давно она всё-таки ворвалась. И оставила отметину на бревенчатой стене крепкого дома. А потом ещё одну отметину. И потом успокоилась: теперь её, настоящую хозяйку города, запомнили надолго, пока дом жив.
Коллаж – Лариса Ритта
Я пробралась через лужи к историческому дому и в сотый раз прочитала метки. Каждую весну я их читаю. Потом я стояла над рекой, впитывала её весеннюю шалую воду. А река впитывала меня – мои весенние шалые чувства. Я рассказала ей о пришельцах – вслух, никого не боясь, я одна-одинёшенька на берегу. Посмотрела на город снизу – пряничные домики на высокой горе, заборы и голые сады за заборами…
Наконец, я наобщалась с рекой и начала подниматься по крутизне – улица совершенно пуста, только мелкие собаки да величественные кошки на заборах.
«По этой дороге будет ходить твой сын», – услышала я вдруг голос.
Я остановилась и оглянулась. Никого. Только я посреди весны, притихший, старый город вокруг и притихшая, проснувшаяся река в изножии города.
«Кто здесь?» – на всякий случай спросила я шёпотом.
Тишина.
Я подняла голову – пусто. Небо, голуби, облака. И никого я опять не увидела, только кепка в очередной раз свалилась с головы. Или это я всё время падаю на землю?
Я посмотрела вниз, чтобы не поскользнуться. Увидела рядом маленькие ноги в белых сандаликах. Маленькая ладошка зашевелилась в моей руке… кто это со мной? Мы пошли дальше вдвоём. Сандалики мелко перебирали и иногда спотыкались и камни, и тогда я крепче сжимала ручонку. Может, это и правда, шёл мой сын, о котором я ничего не знаю ещё? А, может, это детство моё шло рядом – это я иду с мамой из леса, держусь за её руку и еле плетусь от усталости, а дорога длинна, и в руке – игрушечный бидончик с ключевой родниковой водой, пахнущей тёплой жестью и земляникой… Но кто, кто это мог сказать про сына? Сама я не придумала бы такого… Кого я веду за руку?
Я возвращаюсь по дороге, зачарованная, а кошки смотрят с заборов презрительно, уж они-то знают, кто это сказал и кто это со мной идёт рядом…
7
Вечером я выставила в своей комнате зимнюю раму. Теперь я была отделена от божьего мира одним только тонким стёклышком. Я вымыла его, обобрала прошлогоднюю вату, и через открытую форточку на меня дохнула весна.
Потом я вытащила из-под кровати чемодан, а из него – кучу летних платьев – и пошла к зеркалу.
Платья были все ужасные: то слишком короткие, то слишком длинные, то просто облинявшие. Я смотрела в зеркало на своё вымороченное долгой зимой, авитаминозное тело и делала поправку на загар, на здоровое кокетство и на то особенное летнее состояние лёгкости и освобождённости, когда кажется, что зимы никогда не бывает и что все наряды – к лицу.
Я выбрала два старых платья и порезала их на косынки. Когда не хочется ухаживать за головой, можно повязать такую косынку, набекрень, в стиле двадцатых годов – и будет очень модно.
Тишина стояла в доме, особенная, внимательная, живая тишина старого дома и старого города, далекого от заводских труб. В таком городе время от времени должны происходить чудеса. Они должны случаться в этот легчайший час между светом и темнотой, когда весна объяла всё живое. Ничего особенного не произойдёт. Просто прозвучат два звонка – один долгий, другой краткий – но я отделюсь от земли и вернусь к ней не скоро: это чудо тронет меня. Ничего особенного не случится. Мы послушаем музыку, допьём вино и скажем пять слов на двоих. И снова послушаем музыку, даже не глядя друг на друга, но это будет неважно, потому что музыка будет для нас одна. А потом я заварю чай, и он скажет: «Не умеешь заваривать чай». И скажет: «Врёшь, что сама варила варенье». И скажет ещё: «Сегодня опять летал во сне». И скажет: «Жду, когда прилетят соловьи» Всё это будет называться чудом, потому что это невозможно. Всё это могло быть одиннадцать месяцев назад, а сейчас – нет. Я знаю об этом. Но хожу осторожно: боюсь, что скрипнет половица и заглушит звонки – один долгий, другой краткий.
Совсем вечером я вышла из дома. Было тепло, но от земли ещё несло холодком – так бывает весной. Я прошла по улицам в центр и остановилась возле аптеки. Когда-то здесь, на стене этой аптеки, было написано чёрными буквами длинное пугающее слово «Бомбоубежище». Я помнила его, хотя ещё не умела читать, правда, при мне оно уже было перечёркнуто широкой коричневой чертой. Потом стену покрасили, но слово проступало через слой краски, а потом через два слоя краски, напоминая и напоминая о себе. Потом стену облицевали пёстрой каменной крошкой, и слово осталось там, внутри. Те, кто родились позже, уже не знают, что за этой весёлой облицовкой замуровано огромное, чёрное, пахнущее войной слово. И
Из сквера рядом неслись волнующие гитарные переливы, юный, ломающийся голос пел, вкладывая в немудрящие слова всю грусть и томление первой любви: