000
ОтложитьЧитал
– Ничего не понимаете! – расстроилась Люська. – Технари. Вот пришельцы бы поняли.
– Их интересуют не моды, а научно-технические и культурные достижения,
– сформулировала Ира. – Надо думать не о платьях, а о своём духовном облике.
Женька заржал и повалился на кучу веток, приготовленных для вывоза. Гордеевская сигарета проточила прах старых листьев, и в звонкий воздух взошла нежная вибрирующая струйка дыма. Наши КБ-шники уставились на неё, охваченные созерцательным отупением. Грело солнышко. По соседству, во владениях подшефной школы, дикие школяры тоже отдраивали территорию и вопили, как резаные. От нас было видно, как там, между ними, снуёт Оксана, высокая, в яркой куртке.
Женька поднялся, хрустнул молодым телом и одним прыжком прибил зыбкий дымок.
– Я эту лабуду ещё в прошлом году читал, – объявил он. – Развесили уши… Скажите, работать неохота!
Он поднял грабли, сбалансировал их на плече и ушёл, крепко тараня землю новыми кроссовками.
– Врёт, – убито сказала Люська, глядя ему вслед. – Врёт, правда, Гена?
Гена Гордеев молчал, сосредоточенно разглядывал верхушки тополей, в которых уже вился зеленоватый предмайский туманчик.
– А я видела этого вашего пришельца, – вдруг незапланированно внедрилась в дискуссию тётя Феня. Она стояла под рукописным плакатом «Все – на субботник!», в белом платочке, воинственная.
– Говорит, – авторитетно начала она, – купи, говорит, бабка, груши. Открыл котомку – а там и правда груши. Во-от такие, – тётя Феня потрясла сложенными кулаками. – Сразу видать, не наши груши. И сам с усами! – торжественно закончила она.
– И груши были из солнечной Грузии, – весело заключил Кондратьев.
– Что же я, грузина не узнаю, – обиделась тётя Феня.
– Атас, – спокойно провозгласил Гордеев, дальнозорко вглядываясь вдаль. – Близится шеф. Все по местам!
Наши отдохнувшие КБ-шники резво вскочили. Кондратьев виртуозным жестом карманника упрятал шахматы и подмигнул мне. Я молча отвернулась.
– А почём были груши, тётя Феня? – заинтересованно спросила за моей спиной Люська.
3
В восемь часов вечера я вышла из дома, чтобы начать всё сначала. Итак, мои сотрудники нас не поняли. Нас с пришельцами. И сейчас я делала вторую попытку поделиться счастливой новостью. Я очень старалась не расстраиваться. Конечно, надо было знать наше проектное КБ-2. И особенно иронического Гену Гордеева. И особенно скептического Диму Горлова. А уж Женьку подавно. Не говоря уж о Кондратьеве. Но пусть, пусть ребята, они насквозь материалисты, пусть Ирка, вечный сухарь, но Люська, Люська…
Пока я вспоминала своих сотоварищей поимённо добрым словом, путь мой пролегал прямиком к общежитию рабочей молодёжи. Нет, девчонки – это не, то, что наши – утешала я себя. Это совсем другое дело. Танечка всё-таки физик с правом преподавания астрономии. Ей будет интересно. А Оксана – и вовсе литератор и вообще утончённая натура – пишет стихи, играет на гитаре, она очень одухотворённая… Нет-нет, они – совсем другое дело. Они, конечно, поверят и поймут.
Я поднялась на третий этаж, прошла по коридору направо и толкнула дверь комнаты с номером 307.
Картина, представшая передо мной, была до боли знакома. Физичка Танечка, примостившись за обеденным столом, склонилась, как орлица над орлёнком, над раскрытыми книгами. Оксана с вымытыми, распущенными по плечам волосами сидела на кровати, заваленной школьными тетрадями. В комнате утончённо пахло польским шампунем, сигаретным дымом, старыми бумагами и другими высокими материями. То есть, ничем съестным.
– Ой, что я расскажу! – пугала я, бегая взад-вперёд по комнате. – Ой-ой! Ух, ты! Ого-го!
Танечка пискнула: «Мамочки!», а Оксана схватилась за сердце:
– Живы-то останемся?
– Умрёте! – радостно пообещала я, села за стол и выложила всё единым духом.
После моего рассказа в комнате зависла зловещая тишина. Первой сдалась Танечка.
– Какой ужас! – проговорила она. – У меня и так одни проблемы. Павлик не кормленый. А тут ещё и пришельцы…
Она закусила губу, сгребла книги и прижала их к груди, словно мадонна младенца. – У меня ужина нет, – горестно объявила она. – А уже девятый час… Я пошла.
Я с последней надеждой посмотрела на Оксану, как на существо более одухотворённое. На её лице, лишённом на ночь косметики и потому особенно просветлённом, появилась знакомая сень вдохновения.
– Боже, как я устала! – эпически начала она. – Вчера в театр ездили, совершенно не выспались. Сегодня субботник, устали, как собаки. Завтра – детей на олимпиаду везти. К десяти утра. Считай, воскресенье – коту под хвост. В понедельник – педсовет, мне выступать…
Тут она, наконец, обратила внимание на моё лицо.
– Есть ли пришельцы, нет ли их – всё равно замуж не за кого выходить, – успокоила она меня.
И мы, три красивые, образованные, молодые специалистки замолчали, думая каждая о своём. Оксана о том, что не за кого выходить замуж. Танечка о том, что нечем кормить мужа-студента. Я – о том, сколько лететь до звезды альфы Центавра.
– Тань, сколько до звезды альфа Центавра? Только точно.
– Сейчас учебник принесу, – пообещала Танечка. – Ой, меня сейчас Павлик съест. Я ничего, ничего не успеваю, – в полном отчаянии пожаловалась она. – Во вторник у меня открытый урок. «Коэффициент размножения нейтронов и критическая масса ядер урана».
Я уставилась на Танечку.
– Размножения нейтронов? – переспросила я, на минуту забыв о пришельцах. – Они что, тоже?..
– В нашей школьной программе ещё и не то бывает, – припечатала Оксана, а Танечка сомнамбулически покивала. – Павлик меня съест, – обречённо повторила она.
– Возьми у меня булочек, – осенило Оксану. – Остались от детей после субботника.
Дверь скрипнула, отворилась, в ней возникла кудлатая, бородатая физиономия некормленого Павлика.
– А-а, – поздоровался он, увидев меня, и посмотрел в потолок. – Я жрать хочу, – напомнил он.
Танечка с книгами и булочками исчезла. Оксана обернулась ко мне.
– Вот, – потрясла она тетрадками. – В школу бы к нам, твоих пришельце. Сразу бы раскололись! На, посмотри! – она стала бросать мне тетрадки. – Почитай вот, что пишут мои дети. «Лермонтов пришел к Печорину в гости, – с чувством продекламировала она, – и сказал: «А Бэлу советую припрятать». А вот ещё, слушай: «Татьяна – удивительное вещество». И это мои ученики!
Я почитала сочинения, посмеялась, поговорила с Оксаной о проблемах воспитания подростков и о юбках с разрезами и пошла. В коридоре, возле двери, на ящике с обувью сидел с книжкой Павлик. В руке он держал булочку с котлетой из школьной столовой. Я подошла к дверям.
– Слушай, – встрепенулся Павлик. – Танька говорит, ты пришельцев видела?
Лицо у него было детское, глаза голодные, в бороде сидели крошки.
– Ага, – сказала я.
– Ну, и как? – сочувственно спросил Павлик.
– Нормально, – сказала я.
– Вот, – сказал Павлик, – а мы тут, как эти…. Вот, скажи, – он потряс учебником с надписью «Гидродинамика». – Ну, выучу я. Ну, сдам. Ну, получу корочки. И чего? Сколько я ей буду приносить, в натуре? Она же первая завоет. Ни на квартиру, ни на машину… Верно?
– Не знаю, – я пожала плечами. – Дай пройти.
– А сами… – Павлик подобрал длинные ноги и кивнул на комнаты. – У одной шестнадцать часов, у другой двадцать. А какая жизнь? Днём тетрадки, ночью пишут. Спроси у них, чего они пишут, они сами не знают. Телевизора нет, в кино не ходим, обедаем раз в неделю, на фиг…
– Я пошла, – сказала я.
– Ты, давай, заходи, – пригласил Павлик и куснул булочку. – Расскажешь там чего-нибудь. А то мы совсем уже одичали, как эти…
Сокращая путь, я шла домой через школьный стадион. Весенняя земля, еще не просохшая, пружинила под ногами. Там и сям длинно поблёскивали остатки луж. Огромное чёрное небо стояло надо мной. Оно должно было сиять сейчас, как пишут в романах, мириадами далёких звёзд. Но я была без очков и видела всего несколько штук. Остальные подразумевались. Созвездие Центавра тоже только подразумевалось. А, может быть, в это время года оно у нас вообще не наблюдается. Возможно, оно сияет сейчас совсем в другом месте. Например, над Канадой. И какой-нибудь канадский лесоруб, задрав вверх бороду, видит над головой в тёмном небе его четкое очертание, и в нём – маленькую звёздочку-блёстку. Звезду Альфу. Такую кличку дают иногда собакам. А Центавр-Кентавр – сказочный человек-конь. Между прочим, мой знак Зодиака – Стрелец – как раз и есть Кентавр. И, наверное, именно поэтому такой праздник у меня в душе. Даже несмотря на то, что мне никто не верит.
Я пришла домой, открыла взятую у Танечки старую школьную «Астрономию» Воронцова-Вельяминова и нашла, что до звезды альфы Центавра четыре световых года. Потом я взяла листок бумаги и высчитала, что, если скорость космического корабля будет превышать скорость света в двести тысяч раз, то пришельцы смогут летать на свою альфу обедать, а потом возвращаться к нам, на работу.
И это меня успокоило. Только почему я, дура, не спросила у Танечки, что происходит с телами, летящими со сверхзвуковой скоростью…
4
Наутро я сидела в автобусе на заднем сиденье с дорожной сумкой в обнимку и в любимой кепке, сваливающейся с головы. Я ехала в город своего детства. Я подскакивала на ухабах, смотрела в окно и думала о том, что там, в городе моего детства, меня поймут и послушают. И мне поверят.
Коллаж – Лариса Ритта
И ещё я думала о том, как в 12 часов дня по нашей улице опять пройдёт художник с двумя овчарками колли на поводке. Одна собака будет посветлее, другая потемнее. Собаки пройдут гордо, не суетясь, высокомерно неся над землёй свои длинные аристократические морды, а художник пройдёт незаметно, скромно, словно не он вывел собак на прогулку, а они его.