000
ОтложитьЧитал
То, что он художник, считаю я. На самом деле, он может быть кем угодно. Например, главным технологом судостроительного завода. Или фотографом. Или плотником, сыном плотника. Кем угодно. Я не знаю, откуда он берётся, но в 12 часов дня он проходит по нашей улице с запада на восток, а в час возвращается обратно на свой необжитый, туманный запад, и каждый раз его спина выражает глубокое отрешение от земных суетных дел.
А ещё я думала о том, о чём думать было нельзя. О том, что до сих пор коллекционирую двушки на телефон-автомат. На всякий случай. А никаких всяких случаев быть не должно – всё кончено раз и навсегда. Одиннадцать месяцев назад. В самое цветение садов – в вишнёво-яблоневые метели, в отчаянные, зеленоватые соловьиные ночи, в бело-розовые потрясённые дни. А я тогда всё не верила, что конец, всё надеялась, что это ошибка, всё прибегала в сад, чтобы поплакать в одиночестве, чтобы ещё раз всё вспомнить и обдумать… А сад молчал, не зная, чем помочь, и только осыпал на меня свои белые лепестки…
Нет, нельзя было об этом вспоминать, и монеты автоматные надо истратить сегодня же все до единой – и дело с концом.
И за всеми этими лёгкими и тяжкими думами я не заметила, как влетела в свой город, и он открылся передо мной сразу – мой город, уютный, деревянный, весёлый, умытый ночным коротким дождём.
Я вылезла на остановке возле кинотеатра, и автобус помчался дальше, сияя грязными боками. Я повесила сумку на плечо и огляделась.
Город массированно готовился к первомайским праздникам. В воздухе пахло краской. Вышедшие из сказок Андерсена маляры несли по улицам высокие лестницы, длинные кисти и окрашенные разноцветными красками вёдра. Под их руками всё волшебно преображалось. Кинотеатр довоенной архитектуры красили в розовый цвет, ограду сквера – в свеже-зелёный, патриархальные водоразборные колонки – жёлтенькой нитроэмалью, а магазин «Ткани» – в цвет, не поддающийся никакому описанию. Я вспомнила у одного молодого известного автора цвет «греющейся на солнце анаконды, только что проглотившей молодую мартышку» и подумала, что это тот самый цвет и есть.
Часы на колокольне ожили, зазвонили три четверти, и я задрала голову – над городом летели облака, перезвоны, голуби…
Если бы только пришельцы могли увидеть мой город! Его круто убегающие к реке узкие улицы, его домишки, резные наличники, переплёты на окнах буквой «Т», и некрашеные заборы, и лавочки перед заборами, и кошек на заборах, и бабушек на лавочках… И эти первые лужи с голубиным пухом, отражающие небо, облака, колокола…
А, может, они уже видели всё это? А, может быть, они ходят здесь, рядом? Или они ещё там, далеко?..
Я задрала голову ещё выше, и кепка немедленно свалилась прямиком в грязь. Я наклонилась её поднять – и вдруг услышала своё имя. Казалось, меня позвали с самого неба, куда я только что вглядывалась, щурясь от солнца. А вдруг? А почему нет?
Я оглянулась. Через дорогу ко мне бежал Санька.
Когда-то давно, сто лет назад мы учились в одном классе. Он писал мне объяснения в любви. Сначала печатными буквами, потом прописными. Потом преподносил букеты цветов, похищенных в чужих садах. Потом мы катались вдвоём на одном велосипеде. А потом мы стали взрослыми, и я влюбилась в другого человека.
– Санька, привет! Ой, слушай, – затараторила я. – Ты не представляешь! К нам пришельцы прилетели! Санька был худой, и глаза у него были тревожные.
– Это правда, что ты выходишь замуж?
Я вздохнула и закрыла глаза. Три года назад между нами встал другой человек. А одиннадцать месяцев назад этот человек исчез из моей жизни. А Санька не хотел исчезать. Хотя ему давно уже было пора.
– Ну, правда, – сказала я, закипая.
Он стал смотреть поверх моей головы.
– Пришельцы, – напомнила я тему беседы.
– А… – он очнулся. – А свадьба будет? Где вы жить будете?
– На альфе Центавра! – разозлилась я.
– Далеко… – он задумался.
– Ну, хватит! – закричала я, чуть не заплакав. – Никуда я не выхожу! Пришельцы прилетели, ты что, не понимаешь?!
Он смотрел на меня сверху вниз глазами скорбными и серыми и молчал. Было ясно, что дело вовсе не в сплетне о моей свадьбе. Просто, каждый раз, встречая меня, он прощался со своим детством. Я ещё раз вздохнула и пошла.
Коллаж – Лариса Ритта
И мой город меня обнял и успокоил. Какой мягкий, какой весенний стоял день! Белый-белый, сияющий и свежий, пахнущий рекой. Конечно, Санька опять сошёл с ума от ревности. Но мой город меня поймёт и поверит. Ведь так не хочется падать с облаков в лужу. Так хочется парить и петь. Особенно весной.
5
Я свернула за угол к дому.
По нашей улице синусоидой, то поднимаясь, то пропадая, тянется длинный извилистый земляной гребень. Говорят, что этот вал остался со времён татаро-монгольского нашествия. Вот здесь, стало быть, под старой ветлой, возле моего забора, сиживал 600 лет назад какой-нибудь бедный кровожадный татарин-маньяк и чистил свой ятаган. А, может, наоборот, вглядывался вдаль из-под руки светлейший русоволосый князь…
Я берусь за кольцо своей калитки. Оно гладкое, высветленное человеческими руками. Может быть, за него уже брались пришельцы? Первым меня встречал Дружок. Он вырвался из своей будки и описал вокруг меня восторженный круг почёта. А потом преданно положил свои грязные лапы на моё светлое пальто. Я не прогоняю его. Нельзя быть мелочным, когда тебя любит какое-то живое существо. А пальто через два дня всё равно снимать – весна…
Дикий посвист спугнул нашу лирическую встречу. Это с крыши своего сарая приветствовал меня Толян, профессиональный голубятник и потомственный философ. Он стоял, прочно укоренившись между небом и землёй, красиво держа в чёрной руке белоснежную голубку. Я помахала ему.
– Опять приехала, балерина? – глубокомысленно заметил Толян. – И чего тебе надо в этой дыре?
– Ничего себе, – сказала я, лаская собаку. – Здесь моя родина. – Ро-о-дина… – скептически протянул Толян, следя за синхронным полётом в небе голубиной стаи. – Какая у вас, баб, может быть родина? Куда вас мужик привезёт, там ваша и родина…
Он собрался свистнуть ещё раз, но вдруг что-то такое учуял в небе. В один миг его неказистое приземистое тело стало напружиненным и прекрасным. Он сделал какое-то неуловимое, разбойничье движение – и из рук его, словно белый факел, с шумом вырвалась голубка и понеслась в небо, стремительно расширяя круг. Толян наблюдал за ней, прищурившись, и лицо его было вдохновенным, как у музыканта. Я отряхнула пальто и подошла к сараю поближе.
– Толян, слушай, – позвала я, глядя вверх, – помнишь, ты летающую тарелку видел?
– Я? – оскорбился Толян.
– Ну, да. Ну, ты рассказывал, помнишь? Ну, вспомни! – понукала я.
– А-а, – вспомнил Толян, тяжело вздохнул и стал смотреть с крыши вниз. – Это я пьяный был, – сознался он сокрушенно. – А, может, и не пьяный, – добавил он, поразмыслив, – может, пошутил.
– Не может быть, – расстроилась я.
– Нет, – принял окончательное решение Толян. – Пошутил. Не грусти, балерина!
Что ж, хорошо. Я постараюсь не грустить. Хотя мне сейчас это трудно. И я иду в дом – меня он не предаст, мой старый дом. Он послушает меня.
«Пришельцы прилетели», – говорю я тихо старинной медной дверной ручке, и дверь распахивается, впуская меня такую, как есть – в грязном пальто, в кепке, сваливающейся с головы и с головой, полной фантазий.
«Пришельцы прилетели», – делюсь я со старинным мраморным умывальником, и умывальник почтительно качает носиком, выплёскивая мне на руки чистую водицу.
«Пришельцы прилетели!» – объявляю я стенам, старому шкафу, умолкнувшим часам, половикам на полу.
«Они высокие, светловолосые», – рассказываю я высокому старинному зеркалу в тёмной оправе с резными завитушками – в него впору смотреться красавицам в бальных платьях, с меховыми боа на голых плечах. Или бравым гусарам, или господам в цилиндрах… Но я вижу в нём только себя – лохматую модную девицу, одетую в стиле «диверсант» – в высоких сапогах, с широким солдатским ремнём поверх длинного грубошёрстного свитера.
Я прохожу по дому, половицы скрипят под моими ногами, половицы широкие, с выпуклыми от времени сучками, со щелями в промежутках. Они помнят моё детство. Если сесть на корточки, можно наковырять в щелях в разных местах всякое добро – бусинки, бисеринки, застрявшие ребром старые монетки, ржавые патефонные иголки или даже кукольный маленький ножичек из пластмассы. И со всем будут связаны истории: как потеряли, как искали-искали и не нашли. А теперь вот, через двадцать лет, нашли. Только уже не нужно это никому. Слишком поздно нашлось. И это грустно, когда ищешь, а находишь слишком поздно…
Я вытаскиваю из старого шкафа весеннюю куртку, выхожу из дома и свищу Дружку.
– По магазинам! – даю я команду.
Когда мне бывает грустно, я всегда иду в магазины. Смотрю на вещи, которые купила бы, но не куплю, потому что нет денег. И на вещи, которые не куплю никогда. Даже если будут деньги. Дружок исправно ждал меня возле дверей магазинов, а, увидев, кидался с нежностями. Возле банка он обнюхался с маленькой кокетливой жёлтой собачкой. Собачка эта ночевала на задворках банка, а днём сидела на ступеньках этого государственного учреждения и зорко сторожила. Иногда она изгоняла со своей территории подозрительных личностей, а, изгнавши, возвращалась на своё место и садилась сфинксом. Жёлтую собачку знали все в городе. Звали её Чек.
Возле лотков мы с Дружком сделали привал, и я истратила телефонные «двушки» – купила булочку с орехами. Я разделила её с Рыжиком по-братски, и мы двинулись дальше.