Пинок сонетов (2020)

«У людей появляются дети…»

 
У людей появляются дети,
А потом шатаются нервы.
И, конечно, проблемы эти
В хит-параде на месте первом.
У людей развивается астма,
А кому-то везёт: одышка.
И потом, всё как будто в красном,
И внезапная смерть, как вспышка.
У людей рассыхается совесть,
Атавизмом в душе колея.
Но им нужно детей готовить
К приходящему поскорее.
У детей появляются тайны,
И мечты, как следы обиды.
И сболтнув их кому-то случайно,
Всё же не подают и виду.
А потом они подрастают
И как семечки из кармана,
Свои тайны где-то теряют,
И мечты, как следы обмана.
Вряд ли кто-то хотел быть несчастным,
Они жить хотели как в книжках.
Но, в итоге, развилась астма,
А кому-то свезло: одышка.
Они вяло встают на рассвете,
Машинально жуют консервы.
А потом появляются дети.
И, конечно, шатаются нервы.
 

«я далеко не летов…»

 
я далеко не летов
и летов уже не летов
а память уже не общество
а точно такое же тождество
как летов и небытиё
странное и своё
а я далеко не он
я далеко вообще
и с голубем на плече
сажусь в прицепной вагон
и где б меня не качало
я возвращался в начало
того невеселого лета,
где я был совсем не летов
а ты как из песни мышь
думаешь но молчишь
сказала б тогда хоть слово
я был бы не так изломан
сейчас от переживания
нашего расставания
но я далеко собрался
тебе туда не ходить бы
ах только бы я не дождался
твоей и его женитьбы
а то что еще не спето
справляет в мозгах поминки
ведь летов давно не летов
а просто лицо с картинки
 

«Утро шарило в поисках человека…»

 
Утро шарило в поисках человека,
Человек лежал с алкогольным ранением в печень.
Донимая себя вопросами: чем же лечат
Болезни последнего, 21-го века?
Человек подавлен. На него надавила совесть,
Луна раскрошилась над молчаливым лесом
И утро было таким непонятным стрессом,
Что там, в лесу тревожно заухали совы.
У человека один за другим умирали соседи.
Ночью опять коридоры, стены и двери.
Человек до последнего силился в это не верить,
Но крыша кричала ему, что скоро уедет.
Свет, свет, поистине много света,
Как в полуночной пустующей электричке,
Цепляя антенны из города валит лето
И человек напивается по привычке,
Создавая видимость правильности поступков,
Человек бичует себя за каждое слово,
Но ложится под оправдания как проститутка
И, как награду, опять получает повод
Пить, и наращивать шизофрению как жир
На безнадёжно тупеющем, сохнущем мозге,
Способном только считать на обоях полоски
Или ближайших соседних домов этажи.
 

«Солнце сядет неслышно в нагретый песок…»

 
Солнце сядет неслышно в нагретый песок
И луна колыбель закачает.
Время быстро течёт и берёзовый сок
Станет горше полынного чая.
Подскажите, как жизнь разводить на бобах
И хлебать из пустого корыта,
Или скалиться кровью на белых зубах,
И гордиться пиелонефритом?..
Расползаются сплетен коренья в земле
И со всей сорняковою силой,
Душат правды ростки, словно шею в петле,
Расчищают места под могилы.
И не нужно им будет здесь почвы иной,
Кроме мёрзлого, мёртвого грунта.
Но настанет момент, и взойдут под луной
Орхидеи кровавого бунта.
 

«Нет ничего реального…»

 
Нет ничего реального
Лишь “синева” рассветная…
У павильона печально
Курит свои сигареты.
Здесь контингент отборный,
Не молодой, не старый,
С запахом общей уборной
И музыкой стеклотары.
 

Фенечки

 
Природа плетёт из людей презабавные фенечки,
А людям так хочется вить друг из друга верёвочки.
Поэтому ведьмами злыми становятся феечки,
А маги волшебные палочки прячут в коробочки.
Время стремится людей рассовать по тарелочкам —
Нет ни весёлого в этом, ни толики грустного.
Люди для времени словно минутные стрелочки.
На циферблате плясать – это тоже искусство.
А жизнь превращает людей в интереснейших куколок,
Выпустит в мир, поиграет, оттяпает ниточки
И ринется куколка вниз, как гимнаст из-под купола,
А там уже досочки сбиты и камешек выточен.
Вина бы, да только такого, чтоб было полезное
И дыма такого, чтоб кашлем не портил дыхание.
На карте руки блок-посты обозначены лезвием,
А линия жизни отмерит до них расстояние.
Кораблик души поплывёт, завлекаемый нимфами,
На поиск бесценных сокровищ любви человеческой.
Но море сердец обернётся костлявыми рифами
И Сцилла с Харибдой закусят салатом “по-гречески”.
Ты знаешь, мой друг, удивляться здесь вовсе и нечему
Пускай наше счастье тебя не пугает отсрочками.
Природа сплетёт из людей ещё множество фенечек,
Чтоб те, закалённые временем, стали цепочками.
 

Старший товарищ

 
Конечно же можно придумать смешней и нелепей,
Да только куда уж смешнее, когда над тобой
Твой старший товарищ с кувалдой, скобою и цепью,
Готовый навеки тебя обручить со столбом.
С позорным столбом, не каким-нибудь там телеграфным.
Таких раритетов повсюду теперь уже нет.
Почётнее только стоять в зоопарке жирафом,
Но должность такую дают лишь за выслугу лет.
И тихо ходили вокруг разномастные твари,
Привыкшее в Боге рассматривать дар подлеца,
Плевали несмело и только мой старший товарищ
С улыбкой грозился остаться со мной до конца.
 

«Так обостряется чувство реальности…»

 
Так обостряется чувство реальности,
Что была серой, сумбурной и скомканной,
Лишь появляются скромные радости
Вроде случайных встреч с незнакомками.
 
 
Сопровождать её робкими взглядами,
Чтобы она, не дай бог, не заметила,
Думать, мечтать и загадки разгадывать:
Ты её или она тебя встретила.
 
 
Но так не бывает, чтоб стало как хочется,
Такое порой только в книгах читается.
Слово, другое и вскоре закончится
Сказка, которая не начинается.
 
 
Сердце, которое стонет и ноет
Нужно опять успокаивать молотом,
Чтобы оно, как посудина Ноя,
Где-то застряло меж льдами и холодом.
 
 
Если б я Вас не нашёл по случайности
Я бы, наверное, резал газеты,
Чтобы Ваш образ оставшийся в памяти
Перенести в коллажи и портреты.
 
 
А если не выйдет, то в диком отчаяньи
Резал бы, резал бездарные пальцы,
Чтобы хоть так сочинить окончание
В сказке, которая не начинается.
 

Сновиденья о счастье (К тебе)

 
Сновиденья о счастье под тусклой, неяркою лампой.
И котёнок, на первый снежок наступающий лапкой.
Керосиновый запах росы.
И опавшая плеть виноградной лозы,
Камуфляж почерневших лесов,
И крадущейся жилкой любовь
Наполняет биеньем висок.
На холодных вокзалах плевки и окурки,
Отъезжающий поезд и груз переполненной сумки,
И протяжный гудок, объявивший “пора”,
Запах гари и звон серебра.
Я минутною стрелкой застыл в ожидании звонка,
И раскрывшимся сердцем алеет осенний закат.
А котёнок играет с ним будто бы это клубочек
И закатит куда-то его по пришествии ночи.
Стук вагонных колёс, непроглядная сажа стекла,
Я не стану звонить – ты, похоже, уже прилега.
Об одном попрошу машиниста: чтоб только довёз
Или в город к тебе или просто с моста, под откос.
 

«Бывает, радость так мимолётна…»

 
Бывает, радость так мимолётна,
Что память вечно желает хранить
Моменты эти, мечты полотна,
И слов обрывки всекать в гранит.
 
 
В моей рутине живёт надежда,
Она же будит меня по утрам.
И я готовлюсь терпеть прилежно
И не страдать от пустячных драм.
 
 
Не буду виселицами бредить,
На крюк повесив гитарный шнур.
(Воображаю: вот ты приедешь,
А я весь синий такой вишу).
 
 
Да разве можно так безобразно
Лишить себя твоих милых черт.
Тоска стоит со стаканом грязным:
"Извольте пить, гражданин поэт".
 
 
А я в отказ и прогнал мерзавку,
Во след рукою отправив крест.
Заботы все отложив до завтра,
Взял сигареты, ушёл в подъезд.
 
 
И там я, в качестве манифеста,
Булавкой выскреб на стенке речь:
"Чем реже возможность твоих приездов,
Тем больше радость от этих встреч".
 

«Гудки поездов разорались, но маленький город…»

 
Гудки поездов разорались, но маленький город
Израненный рвами траншей так болезненно дремлет.
Парами рассвет разрывая, проносится “скорый”.
Время стояло, время упало на землю.
Солнышку машут руками высотные краны,
Первый мороз на желтеющих травах, как пудра.
Хрупкие сны взмахом век разбивая, ты встанешь,
А я уже здесь. И шепчу тебе: доброе утро.
 

«Солнце проклюнулось в заспанном облаке…»

 
Солнце проклюнулось в заспанном облаке,
Город заплаканный после дождя.
Я выхожу в диогеновом облике.
Люди прицелами в спину глядят.
Кашляет в небо авто без глушителя,
Громко ковшом экскаватор скрипит.
Как же, ответьте скорей, небожители,
Мне до её появленья дожить.
 
 
Мысли о смерти проносятся в воздухе —
Это всего лишь период такой.
Но можно ли нынче подумать об отдыхе,
Если несётся строка за строкой?
Всё запишу, всё отдам без сомнения,
До многоточия, до запятой.
Я не стремлюсь быть непризнанным гением,
Чтобы стихи оставлять напотом.
 
 
Сложно с огнём человека разыскивать
Днём, среди следствий унылых причин.
Сложно делиться печалями с близкими,
Чтоб их нечаянно не огорчить.
Вот потому-то молчания долгого
Цепко засела заноза в мозгу.
Чтобы с больной на здоровую голову
Не перекладывать сердца тоску.
 
 
Стук в голове – это грохот отбойника,
Что за окном ковыряет асфальт.
Сердце практически как у покойника.
Мозг не желает закончить "гештальт".
Винные сны под осенними крышами,
Нежность, застрявшая в горле комком,
Ты раз пятнадцать, наверное, слышала,
Как я называю себя дураком.
 
 
В этом есть шарм самоуничижения
Или реального взгляда на вещи.
Честные слёзы – не унижение.
Есть унижения в мире похлеще.
А ты, как подобие светлого ангела,
Вывела прочь из кромешного ада.
И в сердце больное так сладостно ранила.
Большего мне в этом мире не надо.
 
 
Перемешались реальность и вымысел,
Всё что творится во мне и вокруг.
Ты извини, что я всё это выносил
И для тебя это выплеснул вдруг —
Письма всё стерпят, бумага всё выдержит…
Ты приезжай, просто так, без звонка.
Сердце моё к тебе радостно выбежит —
Я его даже спущу с поводка.
 

«Ветра, пришедшие с востока…»

 
Ветра, пришедшие с востока,
Несли с собой осколки звёзд.
Я, в ожидании восторга,
Осоловел у "ГосПромТорга"
И не сдержал при этом слёз,
 
 
Вдруг накативших от чего-то.
Я даже знаю от чего —
Она прислала своё фото…
Мне ночью снился белый лотос,
Я любовался на него.
 
 
И солнце одевалось в зелень,
Журчала тихая вода,
Цикады осторожно пели
И было слышно еле-еле,
Как где-то ходят поезда.
 
 
О сны – изящные вериги,
И пробуждение, как плеть.
Я вспомнил старые интриги,
Все непрочитанные книги
И в зеркале увидел Смерть.
 
 
И я смотрел тупым бараном
Ей прямо в синие глаза.
Не быть мне кочевым цыганом,
Не пить бальзамов Ханаана
И с опиатов не слезать.
 
 
Так думал я, приросший к полу,
И сердце замерло внутри.
Она же вдруг из-под подола
Достала пачку "Циклодола",
Сказала: "Милый, не хандри".
 
 
Но я лишь выдохнул и с жаром
Вдохнул, как терпкую смолу,
Её волос копну так жадно,
И, спаленный Её пожаром,
Я вдруг проснулся… на полу.
 
 
Умыл лицо под ржавым краном,
Чтоб окончательно прогнать
Сна бесполезную нирвану,
Бодун бальзамов Ханаана
И… начал тихо исчезать,
 
 
Влекомый тающим потоком
Её сновидческих идей.
И лишь тогда я понял только,
Что лотос и ветра с востока,
И я… всего лишь снились Ей.
 

«Я корабль подожгу помоги мне, Господь, керосином…»

 
Я корабль подожгу помоги мне, Господь, керосином,
Паруса натяну, рулевое сожму колесо.
С журавлём из бумаги письмо отошлю в Хиросиму,
Чтобы сердце моё ты нашла и зарыла в песок.
 
 
Чтоб из тысячи тысяч страниц, не написанных мною
Ты давила по капле любовь в небольшой пузырёк,
Понимая, что я взял с собой, уподобившись Ною,
На пылающий борт, не нашедшее пары зверьё.
 
 
Там была моя лень, словно тучный, раздувшийся боров,
И зелёною змейкой тоска вокруг шеи свилась,
Лев гордыни моей одиноко показывал норов
И уныния скользкая тварь возле ног улеглась.
 
 
Я хватался за образ твой, словно за бритву руками,
Убеждал себя громко, что вовсе не так одинок.
Но корабль догорел и лишь серый, скучающий камень
У японского берега тихо спустился на дно.
 
 
Вновь в тумане появится солнце, слегка косоглазо,
И на сакуру брызнет лучом его первая кровь.
Пусть поднимут тогда моё сердце со дна водолазы
И доставят его тебе в ящике с биркой "любовь".
 
 
В этот миг залетит к тебе в дом мой журавлик бумажный
И сгорит на столе словно феникс, оставив письмо.
Не пугайся, пожалуйста, это ведь вовсе не страшно.
Вырой ямку в песке, положи в неё камушек мой.
 
 
И тогда загудят над твоей головой самолёты,
Небо станет зелёным и тихо земля задрожит.
Всё, что чувствовал я, принесут тебе в бомбах пилоты
И взорвут, наконец, Хиросиму твоей души.