000
ОтложитьЧитал
Отворилась дверь резная и вошла, неся с собой папку с чертежами, Надя, василечек луговой. Со вполне спокойным видом подошла к начальству, и порешил министр, что выдал одобрения свои генерал мудреной утке. Ощутив приливы сил, он так шуткой-прибауткой, улыбаясь, вопросил:
– Ишь, какая быстрая! Ты не от Дениса ли? Коими об утке нашей поделился мыслями?
Взгляд пытливый повстречала двух вельможных мужиков, но министру отвечала Надя без обиняков:
– Полистал ваши бумажки, на чертеж взглянул едва, и, как чайник закипавший, стал выплевывать слова. Так кричал, что я сначала захотела убежать, но потом перетерпела и писала все в тетрадь.
И, открыв свою тетрадку, пошуршав страницами, рассказала по порядку, хлопая ресницами:
– Воевода без вопросов папку с чертежами взял, посмотрел, потом отбросил и ужасно закричал. До конца не поняла я, в чем там вас он обвинил, все героев вспоминая неизвестной мне войны. Он сказал, чтоб с этой уткой к его мосту не гребли, что вы со своей наукой заклевали что могли; что он эту утку мог бы поместить в ваш старый сад; что его держат залогом; снова нагибать хотят; но он вовсе не Котовский, мать Буденного видал, и что маршал Блюхер жесткий вам при встрече б показал; он не понял, уткой вашей как собрались воевать и Буденного мамашу громко помянул опять; с той идеей неудачной он велел не приставать; мне ж куда-нибудь подальше от него все издавать.
К окончанию доклада оба – и страны глава и министр – все так, как надо, поняли его слова.
– Ну, спасибо, – царь ответил. – Ты иди, Надя, иди.
Сам же после речи этой с пола взгляд не отводил. Не поняв, с чего понуро выглядели два мужа, Надя, шевеля фигурой, вышла, плечиком пожав.
Глава 7
И на третий день Ерема все ходил по городку, как разведчик за кордоном. Стену осмотрел, реку, что разлилася широко хмурой серою водой, башню у дворца высокую с княжною молодой. А едва завечерело – вновь пошел под добрый кров, где хозяйка уже грела к ужину ему блинов.
Вот, поужинав блинами, ей Ерема говорит:
– Матушка, скажу меж нами – на свободу путь открыт! Где стена подходит к речке, выставлен сейчас дозор, но разлив ему, конечно, сильно затруднил обзор. Если малость постараться, то помеха не сильна. Надо по реке спасаться, и река нам не страшна.
– От чего же мне спасаться? И зачем куда бежать? С жизнью час придет расстаться – хоть в родной земле лежать!
– Зря ты, мать, себя хоронишь. Помирать не торопись. Утверждаю я одно лишь: скоро повернется жизнь! Мне-то что рекой спасаться – у меня есть путь другой. А еще хочу добраться я до дочки княжеской. На своем орле чудесном как-нибудь к ней подлечу, умыкну ее из башни и с собою прихвачу!
– Экий прыткий! Ну, попробуй! Может быть, и повезет…
– А скажи, красива Ольга?
– Я ж тебе сказала все… Я княжну уж не видала, почитай, пятнадцать лет. Мультимеру ее жалко показать на белый свет. Горемыка из оконца, кой-когда и выглянет, да ведь издали все девушки неплохо выглядят.
– Поглядим… Когда стемнеет, я на башню полечу. Кто мне помешать посмеет сделать то, что я хочу?
Он умолк, в мечтах витая где-то очень далеко. Но мечты исчезли, тая, будто в небе облако.
– Есть еще соображенье к теме, значимой для вас, – с некоторым возбужденьем продолжал Ерема сказ. – Слушая недавно вашу грустную историю, об одной девчонке нашей вспомнил кое-что и я. Сколько лет назад – не помню (я тогда мальчонкой был) к нам в столицу ночью темной плотик по реке приплыл. И пристал тот плот удачно аккурат к стене дворца. Стража, слыша лай собачий, смотрит и ей видится: на плоту сидит, глазея, с перепугу чуть дыша, девочка в рубашке белой, словно ангел хороша. Я всего не помню четко, только в общем говорю… Привели эту девчонку к бате моему, царю. Долго ничего добиться от девицы не могли: как попала к нам в столицу, из какой она земли, дочка чья? Она молчала месяца, наверно, три. И хоть ей и полегчало, о себе не говорит. Я к чему веду: когда я к вам ветрами был несом, подо мной река, петляя, пробивалась средь лесов. Так что, коль ваша речонка та же, что течет у нас, может быть, твоя Аленка при царе живет сейчас?
На глаза Екатерины навернулася слеза:
– Что же ты, царевич милый, все мне раньше не сказал? Неужель мои молитвы услыхал-таки Господь? Моя дочка не убита, во дворце царя живет?
Катерина заметалась, как в сарае курица, в дальний путь засобиралась, поглядев на улицу.
– Эй, куда вы, на ночь глядя? Погодите до утра! Может статься, наша Надя и не дочка вовсе вам? Да и путь совсем не близкий: чай, идти, а не лететь! Взяли бы баранок сниску и каких-нибудь конфет…
– Утром не пройти заставы. А баранок негде взять. Так что, милый мой, не стану я сидеть, рассвета ждать. Сердцу матери неймется к дочери спешить своей. А прокорм в пути найдется – не без добрых мир людей…
Отломив краюху хлеба, теплую схватила шаль, узелок связала крепко и к реке во тьму пошла. Глядя, как ее фигура растворялась в темноте, ласково царевич думал: «Да поможет Бог тебе не запутаться в чащобе, не промокнуть под дождем и твои надежды чтобы воплотились бы еще».
Серп луны растущей вышел из-за темно-серых туч. На соломенную крышу уронил прозрачный луч. Осветил он на опушке ствол березы, белый весь, что расщепленной верхушкой дотянулся до небес. И граница леса с небом снова сделалась видна. И как будто бы от света стала тише тишина. Лишь холодный – да не очень – ветер ветками шуршит…
Так весна дарит нам ночи романтично-хороши!
Воротился наш Ерема снова в избу и в углу у печи нашел веревку, привязал ее к орлу. Опоясался парнишка, взяв другой ее конец, и с орлом под мышкой вышел наш удалый молодец. На березу влез он ловко до развилки на стволе, закрепился и веревкой подтянул орла к себе. На спину орла уселся и так сильно, как сумел, напевая «Светит месяц», оттолкнулся, полетел, направляя свою птицу прямо к башне у дворца, где который год томится чудо – красна девица. Ветерок едва заметный в спину парня еле дул, но до башенки заветной наш Ерема дотянул. Вот желанное окошко видно уж невдалеке; вот Ерема осторожно сел на подоконнике; вот с орла слез потихоньку, створки рамы распахнул, спрыгнул в девичью светелку, замерев, передохнул. Постоял. Глаза привыкли к тусклой лампе месяца. Зеркало. Комод. На тумбе – ожерелье светится. Вот – кровать резной работы, над кроватью – образа, а в кровати беззаботно дремлет девица-краса.
Ветерок, устав резвиться, лег на девичьи уста. Заворочалась девица и очнулась ото сна. Всполошилась: «Кто здесь? Кто здесь?» – и затеплила свечу. – «Выходи, пока не поздно, а не то я закричу!»
От стены вперед шагнул он под прохладный синий свет, чтоб в сиянии подлунном показать свой силуэт. Тихо, словно привиденье, в сторону княжны пошел, но она его движенье встретила нехорошо:
– Подходить не думай даже – иль дурного жди конца: у меня за дверью стража – враз повяжут наглеца.
– Не шуми ты, ради Бога. Я не враг тебе, а друг! И сюда меня дорога привела совсем не вдруг. Твоего прошу прощенья, что осмелился будить. Я ж хочу из заточения тебя освободить!
– Ишь ты! А чего должна я верить в то, что ты сказал?
– Посмотри, краса земная, в мои ясные глаза…
Свет свечи негромкий, зыбкий по Ереме заскользил, на лице его улыбку и румянец отразил. А царевич чуть смущенно девушке вопрос задал (хоть в ответе убежден был, потому что его знал):
– Я Ерема, а тебя мне как прикажешь называть?
– Мое имя или званье для чего тебе бы знать? И раз здесь ты не случайно – не такой уж мир большой! Но открой свою мне тайну: как же ты сюда вошел?
– Сам я, так сказать, не местный, я в столице нашей рос. На окне – орел чудесный, он меня сюда принес. Лучший в государстве мастер птичку эту вырезал. Я ж, из озорства отчасти, как коня ее угнал. А лишь о тебе услышал, вознамерился спасти, чтобы ты на волю вышла, перестала бы грустить.
– А чему мне веселиться? Только вора вижу я. Умыкнул сначала птицу, а теперь хочешь меня?
– Что ты, я не вор – царевич, хоть характер шебутной. Ты, красавица, поверь лишь, полетим ко мне домой!
Впрочем, дорогой читатель, если на мой вкус решать, девушка, сказать некстати, не особо хороша. Скулы впалые, раскосый взгляд зеленоватых глаз, нос веснушчато-курносый… Правда – кожу, как атлас гладкую, так простодушно для Ереминых очей обнажила соскользнувшая рубашка на плече. А еще – пышны на зависть – волосы, что цветом в медь, груди трепетной касались, рассыпались по спине.
В возрасте девичьей страсти, в ситуации такой, всяк покажется прекрасным – и горбатый и кривой. А Ерема-то красавец: строен, крепок, кучеряв, хоть по виду оборванец, но глаза огнем горят.
Тут, как пишется в романах, закипела в жилах кровь, и накрыла их нежданно с взгляда первого любовь. Словно через очи в душу залетел огонь любви, словно в юных райских кущах, в сердце розы расцвели. И – как будто свежий ветер вдруг ворвался в душный зал… Впрочем, я уже об этом где-то, кажется, писал. Но не я же в том повинный, что все повторилось здесь!
– А меня зовут Алина…
– Как же… Как же это есть? Разве звать тебя не Ольга? Ты не княжеская дочь?
– Тот, кто здесь меня неволит, так назвал меня в ту ночь, когда у меня, ребенка, мамочку мою отнял. И не стало больше Ольги. Он другое имя дал, чтобы я совсем забыла, нравы княжеской семьи. Поначалу велел, было, отчимом считать своим. Звать его так я не стала, а когда чуть подросла, то ко мне теперь пристал он, чтоб женой его была! Почитай, уже три года не уймется паразит: каждый день ко мне приходит – умоляет и грозит. Но не дело дочке князя быть разбойника женой. Лучше с этой башни наземь упаду я головой.
– Я душой кривить не буду – доверяй, Алина, мне. Руку дай – и прочь отсюда на летающем орле!
Не успела засветиться радость в девичьих глазах, распахнулась дверь в светлицу, ветер дунул в образа, и от сквозняка захлопнулось раскрытое окно, опрокинув с подоконника орла во мрак ночной… Со свечой в руке ввалилась нянька молодой княжны и в истерике забилась, видя парня у стены.
– Караул, разбой, бесчестье! – заорала, что есть сил, и Ерема наш на месте, словно вкопанный, застыл. Стражники тут подскочили (вот такие бугаи!), враз царевича скрутили и куда-то повели. Протащили по ступеням высоченной башни вниз и в подвал без сожаленья бросили на землю ниц…
Вот так так! Хотел девицу из неволи вызволить, а теперь будет в темнице без волшебной птицы гнить! Не рассчитывал Ерема в переплет попасть такой. Думал он, что будет дома где-то через день-другой. И, мозгуя, как теперь ему отсюда улизнуть, запастись решил терпеньем, молодецким сном уснул.
Солнце было уж высоко, когда трое молодцов растолкав его жестоко, потащили на крыльцо. Он под окнами Алины под охраною прошел и в увиденной картине, плохо или хорошо – он не понял, – но от птицы деревянной ни следа! И какая же случиться с ней могла тогда беда?
Вскоре привели Ерему, как он понял, во дворец, где сидел на княжьем троне злобный Мультимер-подлец. Остроносый, лысоватый, лет на вид пятьдесят пять. Уж тебе ль, сморчок проклятый, молодую в жены брать? Грузный и одутловатый, да животик округлен. И не скажешь, что когда-то был воякой грозным он.
Мультимер, нахмурив брови, у Еремы попытал:
– Ты откуда? Чьей ты крови? И к Алине как попал?
– Я Ерема, сын Егора, православного царя. И с тобою разговоры я вести не буду зря. Вот я доложу в столице, когда возвращусь домой, что в сей вотчине творится за высокою стеной. Думаешь – отгородился, затаился – и конец? Погоди, пришлет Дениса-воеводу мой отец. У него такие пушки и такие мужики – твои стены как игрушки разметают вдоль реки. А когда за эти стены он прорвется, матерясь, всех ребят твоих военных закопает в вашу грязь.
– И за что ж такая кара? Правлю я не первый год, и что малый, и что старый – всем доволен мой народ!
– Ты – безумный самозванец, силой захвативший власть. А народ одним лишь занят – как с тобой бы не пропасть!
Черный взгляд грозой наполнив, рот презрительно скривил, но подчеркнуто спокойно Мультимер проговорил:
– Не смеши меня, мальчишка! Даже слушать не хочу! Ты не возносись уж слишком и не городи здесь чушь. Ишь, назвался царским сыном… Что ж не Божиим тогда? Как в тряпье таком пустили из дворца тебя сюда? Скажи честно: я – лазутчик, в ваш пробрался тихий стан. В это я поверю лучше. Так что врать-то перестань.
Как с Еремой шла беседа зорко бдили сторожа, от излишнего усердья больно парню руки сжав. Мультимер на княжьем троне ноги под себя поджал и насмешливо с Еремой разговоры продолжал:
– Чтоб добраться до столицы, от меня сперва уйди. А вот это не случится: нет отсюдова пути. Мы живем-то в глухомани: лишь озера да леса. Нету хода тут для армий: заросла дорога вся. И чего это вдруг будет рваться к нам какой смельчак: весточку ему отсюда невозможно дать никак! А сдается мне: случайно оказался ты у нас. И для всех большая тайна, в коем месте ты сейчас. Так что, на свое спасенье можешь не рассчитывать, сгинешь, позабытый всеми, рожа неумытая. Страшной смертью сдохнешь здесь ты, раз как тать решился ты в комнату моей невесты незамеченным пройти. Но прощу тебя: возможно, будет смерть твоя легка. Ты скажи, пройти как можно мимо стражей и замка?
– Как попал к княжне я в башню, не дождешься ты ответ. Только знай: в сторонке нашей каких только чудес нет! А чтоб их не ждать напрасно – руки есть и голова. Это только дед из сказки золотую рыбку звал. Если цель поставил смело, сам смекай, чтоб вышел толк. А коли благое дело, то поможет и сам Бог!
– Бог ли? Может, ведьмы чары? Сам колдуешь в темный час? Не желаешь отвечать мне? Что, вторую жизнь припас?
Разъярился лысый ворог, вперив в парня злобный взор. Страж Ерему хвать за ворот – и швырнул ничком на пол.
– Я даю на размышленье только три последних дня. Посиди-ка в подземелье без еды, питья, огня! Как надумаешь открыть мне чуда своего секрет, что ж, стучи со всею прытью – вытащу на белый свет. А потом уже посмотрим, что с тобою совершить. Разрешу, коль буду добрым, в вотчине моей пожить. Ну, а ежели в молчаньи твой последний срок пройдет – унесешь в могилу тайну: виселица тебя ждет.
…В мрачном затхлом подземелье окон, ясно дело, нет. Лишь из щелочки под дверью проникает слабый свет. Хоть глаза давно привыкли к непроглядной темноте, да смотреть особо не куда глазам привычным тем. Пол сырой, стена из камня, да в углу соломы чуть – разве так дожить пристало юному царевичу? Спать ли – да кому же спится, чуя на пороге смерть? От нее не откреститься и укрыться не суметь. Только думы, думы, думы мозг туманят без вина, бесконечны и угрюмы, как тюремная стена. Будут как его родные после смерти поминать, выходки его блажные, озорные времена? Мать заплачет безутешно, будет горевать отец, Надя загрустит, конечно, про его узнав конец. Не собраться с мужиками из ружьишка пострелять, не попарить тело в бане, на коне не проскакать. И с Алиной обвенчаться так судьба и не дала… Не нашла б охрана части деревянного орла… День прошел, иль два иль боле – все минуте лишней рад. Без оружья, денег, воли – что царевич ты, что раб – всех сравняет час последний, миг единого конца… Но за правду стой до смерти, коль язык не отнялся!
Глава 8
Рядом с площадью базарной недалече от дворца в одночасье утром ранним выросла виселица. Три глашатая горластых, выстроив лошадок в цуг, и работавших, и праздных созывали ко дворцу. По проснувшемуся городу понесся ропоток, что лазутчика от ворога повесят нынче в срок. И не знамо, чей лазутчик, и не знамо, ворог чей. Раз повесят, значит надо, Мультимеру то видней. Так судил народец местный, рассуждая между дел: что там дурень неизвестный повидать у нас хотел? Жили мы покойно-тихо, все привычно-хорошо, нет – какой-то теперь вихорь баламутить нас пришел.
Собралась толпа. Толкутся. Пересудов шепоток. Тут зевают, там смеются. Молится один дедок. Из окна дворцовой башни, будто бы из-под небес, смотрит Аля взглядом влажным на начавшийся процесс.
Во дворце у Мультимера на балкон открылась дверь. Вышел, шествуя манерно, он со свитою своей. Под конвоем здоровенных и усатых сторожей вывели Ерему следом, на помост втолкнув взашей. Встал царевич, брови хмуря, на челе – беды печать, а рябой какой-то дурень начал приговор читать.
«…Гнусный враг пришел незваным с неизвестных дальних мест, колдовством или обманом смог проникнуть во дворец, чтобы дерзкое злодейство там коварно совершить: князя нашего невесту чести девичьей лишить…» И так дале, и так дале – до черта наверчено. И в конце концов читает: «…казнь через повешенье!»
Чтоб о Мультимере «добрая» в народе шла молва, право дал он для Еремы на последние слова. Легкий ветерок родился и исчез среди толпы. Еремей перекрестился и на шаг вперед ступил:
– Люди добрые, глядите: не лазутчик я, не вор. Мой отец и ваш правитель – царь наш истинный, Егор. Что мне лгать-то перед смертью? Говорю в последний час: православные, поверьте – жизнь не праведна у вас! Вы живете среди ночи, даже днем над вами мрак. Смирным людом править проще – понимает это враг. Хватит жить, как овощ в грядке. Становитесь, как семья! Дедов и отцов порядки вновь верните для себя! Вы должны над Мультимером справедливый суд свершить. Встаньте на борьбу всем миром, чтобы после миром жить. Это должен быть последний и решительный ваш бой, но в финале станет светел и погибший, и живой!
Ветерок вернулся снова, заметался над толпой, неподвижной и безмолвной, будто был лишь он живой, а все люди – неживые… Только старый Пантелей слезы горькие, скупые шапкою утер своей.
– Хватит слушать нам смутьяна, бредни шалые его! – крикнул Мультимер. И рьяно, словно ждал давно того, подскочил палач к Ереме, к виселице подтолкнул. Но стоял царевич ровно, твердо сам вперед шагнул, голову поднявши гордо, дабы честь не замарать. Нет, не страшно, только горько в эти годы помирать.
Эх, какой денек чудесный! Солнце красное горит. По лазури поднебесной птица вольная летит. За холмистым поворотом речка синяя бежит. Площадь вся полна народом, что и дальше будет жить… Эта птица… Что за птица? Направляется сюда! Будто бы успеть стремится до неправого суда. Гость неведомый, крылатый приближается, растет и в своих когтистых лапах что-то желтое несет. Пригляделся вдаль Ерема: чьи там машут два крыла? То несет орел знакомый деревянного орла! Подлетел орел огромный и, над площадью кружа, прямо над самим Еремой свои когти и разжал. Деревянная поделка грохнулась у самых ног, вспрыгнуть быстроногой белкой на нее царевич смог. И заботясь, как о друге, раскусил орел родной вервь, что связывала руки у Еремы за спиной. Только тут же пот холодный заструился по спине: с ужасом царевич вспомнил, что пригорка рядом нет. Оттолкнуться невозможно, высоту набрать нельзя. Значит, стражникам несложно так с орлом его и взять!
Шум, смятенье, суматоха, охи, ветер, толкотня, шорох крыльев, грозный клекот – из огня да в полымя!
Мультимер орет: «Ребята, подстрелите вы его!» Да боятся все стрелять-то: ведь народ стоит кругом.
– Что стоите, ротозеи! Ну, хватайте же их всех! – Мультимер кричал грознее, предвкушая свой успех. От Еремы отгоняя мультимеровых солдат, замахал орел крылами, с шумом их тесня назад. И, взлетев на перекладину с подвешенной петлей, своим клювом крючковатым откусил с бревна ее. Так, держа веревку в клюве, в воздухе орел завис и конец с петлей упругой опустил Ереме вниз. Мигом все царевич понял. Взялся цепко за петлю, а ногами птицу обнял деревянную свою. И орел рванул победно в голубые небеса, а за ним Ерема следом на буксире поднялся.