000
ОтложитьЧитал
Мастер взгляд потупил долу, на свое взошел крыльцо. Вдруг печальное дотоле озарилося лицо. Александр в ладоши хлопнул и в светелку побежал, бухнулся за стол и долго все чертил, соображал…
Глава 3
Вот неделя пролетела. Как недели-то летят, когда к сроку нужно дело завершать и предъявлять!
В царской золотой палате словно улей пчел жужжит: все министры, дипломаты да солидные мужи. Стражник посохом пристукнул, и из расписных дверей вышел царь Егор с супругой, самый лучший из царей. За царицей величавой, будто бы царев двойник, шел царевич, парень бравый, шалопай и озорник. Замыкали всю процессию (коль стражей не считать) писарь (нам уже известный) и девица-секретарь.
Царь с царицею на троны сели под узорный свод, а царевич-сын, Ерема, рядом встал и чуть вперед. Круглолицая девица – секретарша-референт – возле трона очутиться поспешила сей момент. Сенька, писарь неказистый, за резной свой столик сел, государевы министры разместились возле стен.
Поутихли все немножко, и, чтоб время не терять, встал Премьер-министр и вот что стал собранию вещать:
– Выскажу мненье свое, государь, я вам по поводу смотра: зря собирали людишек сюда. Что бы народ этот смог бы сделать, чтоб Запад не знал иль Восток? Знают все граждане наши: лишь заграница приводит в восторг даже безделицей каждой. А доморощенные мастера пусть бы хотя переняли, что заграница придумать смогла, да повторили б в деталях. Чем наши ваньки весь мир удивят? Валенками да матрешкой? На «механизмы» хомут да ухват разве похожи немножко… В этом суконно-сермяжном краю как мастерам появиться? В мире повсюду живут, как в раю. Нам вовсе нечем хвалиться. Я самолично прошел по цехам наших ведущих заводов. Всюду разор, беспорядок и хлам. И никому нет заботы, чтобы порядок вокруг навести. Элементарный порядок. Я говорю: «Можешь здесь подмести?» А мне: «На кой это надо?» Мир проявляет сейчас интерес к строгости, ладу, гармонии, всюду внедряя систему «Пять Эс», что зародилась в Японии. Пять легких правил, что здесь пояснять, может быть, и неуместно, но в нашу дикость начать насаждать надо бы их повсеместно. Ну, а по поводу новых идей, чтоб повезти их в Европу… Мы не нашли их у наших людей, в общем – напрасная проба. Сразу, я помнится, вам предлагал вызвать людей от науки. Да, чужеземцы, но в их головах – истинно хитрые штуки!
По присутственному месту прокатился робко гвалт. Не пришелся, знать, по сердцу никому такой доклад. Ропот взмыл, как стая птичья, к золотому потолку. Все решили, будто лично его оплевали тут. Поднял руку царь. Притихли. Ждут, что скажет им Егор…
Пыльные апреля вихри бились в окна, а во двор уж входили два умельца – наши слесарь и столяр. А в подмышке – ближе к сердцу – каждый узелок держал. Александры друг на дружку чуть косились, но пока верили, что их игрушки победят наверняка! Встретил их мужчина дюжий, ожидавший у ворот, молвил: «Торопиться нужно, Виктор Александрыч ждет!» И повел по коридорам распрекрасного дворца, вверх по лестницам, которым долго не было конца.
Мастера видали много – все ж народец не простой. Только у царя в чертогах поразились красотой. И резьба, и позолота, и картины, и ковры – будто не людей работа, а волшебника дары.
Отворилась дверь без скрипа, мастера вступили в зал, и чего там все притихли, так никто из них не знал; почему так все смотрели в направлении царя, хоть сидел он перед всеми, ничего не говоря… Но вниманье молодого Александра тут привлек облик девушки особой – светлой, словно ангелок, с чуть смущенною улыбкой наблюдавшей за царем и с царевичем стоявшей рядышком, как бы вдвоем. И глаза от той красавицы не мог он отвести. Думал: всем она так нравится, вот то-то зал и стих. Взором, полным восхищенья Александр глядел, глядел и влюбиться, без сомненья, был теперь его удел. Девушка смущенно-нервно головою повела и приметила у двери Александра-столяра. И – как будто свежий ветер вдруг ворвался в душный зал, тайною волшебной лентой судьбы их перевязал. Словно через очи в душу залетел огонь любви, словно в юных райских кущах, в сердце розы расцвели. И, как пишется в романах, закипела в жилах кровь, и накрыла их нежданно с взгляда первого любовь.
«Ты на девку глаз не пяль! Или жить уже устал? Не тебе чета. Подумай, куда губы раскатал? Наденьку-секретаря не высматривай зазря: чай, любимица, а может, и любовница царя!» – прошептал механик-мастер Александру-столяру, прерывая его счастье и мечты его игру…
Встал Егор и, взглядом черным (видно сильно осерчал) глядя на своих придворных, так Премьеру отвечал:
– Я не знаю, как в Японии – пока там не бывал. Только в нашем родном доме все не так, как ты сказал. Если б не хватало вкуса, а тем более ума, кто бы сделал эти бусы или эти терема? Вот французы – те, конечно, по искусству мастера и в архитектуре вечно были первыми всегда. Но в Версале захотел, я извиняюсь, в туалет – мне сказали, не смущаясь: туалетов в замке нет! А то я все думал-думал, что там за «амбре» висит… Вот духи им потому-то и пришлось изобрести. Хоть у нас и грязен разве, ну, кузнец или пастух, да у них от дам прекрасных так разит, что прямо ух! А по делу повникаем – англичане поумней, и промышленность Британии работает дельней. Но поверить, что в России нет достойных мастеров, убедить меня не в силах никаким набором слов. Да, передовой манере в производстве должно быть. Поручаю я Премьеру этим и руководить. А японской ли, немецкой ли, английской – дела нет, должен стать завод российский образцом на целый свет!
Как зерцало царским мыслям, все набычившись стоят. Только лишь у Техминистра чуть подобострастный взгляд:
– Государь, Егор Иваныч! Правда ваша: есть они, мастера, что могут за ночь сделать чудо для страны! – И рукой своей огромной из толпы он поманил кума своего, что скромно сверток под рукой таил. – Вот он – Александр Андреич! Ну, любезный, покажи, как работать ты умеешь и с умом, и от души!
Тот, кивнув главой седою, перво-наперво сказал, чтоб побольше чан с водою принесли немедля в зал. Чан доставили мгновенно (для царя проблемы нет), и механик наш степенно стал развертывать пакет. Наконец, явил на волю и на воду опустил… золотую утку, коей все собранье восхитил. Поплыла она по глади без усилья всякого, головою закрутила, разве что не крякала. Поразительное дело! Все глядели, не дыша, а царица зажалела (добрая она душа!):
– Что содеял, аспид-мастер? Тварь живую повредил! Ты почто златою краской птичке перышки залил?
– Никому я не вредил, разве что не упредил: эта птичка не живая. Ты получше погляди. Она вся хоть золота, да внутри не пустота, а занятный механизмик. Уточка-то не проста! Под хвостом у ней стоит, извиняюсь, гребной винт; завернет пружинку ключик, он усилье накопит и вращение начнет; утка поплывет вперед, а коль хвостиком покрутишь – то и в сторону свернет!
Царь смотрел и дивовался, а народ, что сзади был, через головы старался разглядеть, кто в чане плыл. Надавили – непременно затолкали б и царя. Хорошо, что здоровенный Техминистр рядом стоял.
– Ну, Андреич, дорогой мой, смог работой удивить! С этой уткой золотою как же нам не победить? Пусть она пока – игрушка, но размеры не важны. Те винты сильней, чем пушки кораблям будут нужны. Винт – не весла и не парус, это надо понимать… Разве что, еще осталось двигатель к нему создать. Эта утка золотая в будущее нас ведет! И молиться еще станет вся Европа на нее!
Как митрополит Игнатий свои очи округлил! И царю при всей палате гнев свой праведный излил:
– Господи Боже, спаситель наш! Что, государь, ты сказал? Вновь золотого кумира блажь этот мужик навязал? Разве молиться пристало нам утке (мамоне, сиречь)? Не славить этого малого, а в подземелье упечь!
Бородою царь подвигал и промолвил не спеша, чтобы у митрополита успокоилась душа:
– Мы вас поняли, владыко. Так и вы поймите нас. Может, я не точен шибко в выраженьях был сейчас. Я имел в виду, что утка нам успехи принесет – ведь Европа больно чутко на новинки все клюет. Так что, мастер, – обратился к сникшему механику, – труд твой очень пригодится, куш нам даст немаленький.
Наш механик оживился, Техминистр просиял, а царевич обратился к государю через зал:
– Батюшка, а что не спросишь мастера другого ты? У него чего-то тоже в узелке завернуто!
Александр-механик торкнул столяра легонько в бок (тот все от своей девчонки взгляда отвести не мог). А когда он вдруг увидел, что все на него глядят, с искренне смущенным видом отошел было назад. Царь тут кашлянул:
– Голубчик, что рассеянный такой? Ну-ка покажи нам лучше, что ты держишь под рукой?
Из холстяного мешочка начал мастер доставать свежеструганы досочки и друг с дружкой их скреплять. Зал наполнился чудесным, слышимым издалека, духом бересты древесной, юного березняка. Споро – досочка к досочке – он в конце концов собрал без единого гвоздочка деревянного орла! Ух, красавец, что там утка?! Весь затейливо-резной, под блестящим лаком грудка, крылья в сажень шириной. И в лучах несмелых солнца птица золотом горит!
– Государь, нельзя ль оконце в этой зале отворить?
Бровью царь повел – и просьба вмиг исполнена была. Перенес легко и просто Александр того орла, положил на подоконник, покрестился, шапку снял, вспрыгнул на орла, как конник, и толкнулся от окна… Челюсти у всех отвисли, вырвалось невольно: «Ах!» Кто такое мог помыслить, чтоб столяр сей сделал шаг?
А столяр манером чудным над землею полетел! Да, поверить в это трудно, и не каждый бы сумел… Только как же не поверить своим собственным глазам? Он летит, клюв птице вертит, и куда тот показал, туда птица устремляет свой невиданный полет! Александр ей управляет, и орел летит вперед, вверх и вниз… Лишь свежий ветер треплет полы сюртука, но его порывы эти не смущают седока. Покружил еще немного и влетел в окно назад.
От окна и до порога весь стоял безмолвным зал. Увидав эффект внезапный, наш столяр решился слезть. Наконец, царевич брякнул в тишине: «Вот это жесть!» – «Нет, не жесть, а деревяшка,» – свое темя почесав, уточнил кум-Алексашка те Еремы словеса.
Кто смутился, кто молился, а блажной митрополит вновь к Егору обратился, страстный обретая вид:
– О, государь православный! Вспомни, какой слух идет, как завершился бесславно прошлый похожий полет. Некий подьячий Крякутный, что под Рязанью служил, видимо, бесом попутан, – шар агромадный пошил. Дымом вонючим наполнил – и тут его понесло, стукнуло о колокольню и повредило зело. Не проявил Святый Боже к делу сему благодать. Ползать рожденный – не может по поднебесью летать!
Тут Министр культуры выдал во весь молодецкий пыл (часто он митрополита взглядов супротиву был):
– Нет, никакой там подьячий шар в небо не поднимал . Все это слух, не иначе, это б вам каждый сказал. Первыми шар запускали двое французских месье. В «Ведомостях» отыскали вы б это в давней статье.
Слыша это, от колонны Премьер сделал шаг вперед, хмыкнув удовлетворенно и скривив ехидно рот. Краем глаза царь заметил сей демонстративный шаг, но закончить пренья эти нужным посчитал вот так:
– Ну, летали, не летали – нам детали не важны. Что мы здесь сейчас видали, то и обсудить должны. Вас послушаешь, владыко: то не делай, так не строй – жил народ доныне б диким, был бы первобытный строй. Ваше дело: вера, души, нравственность моих людей, и не трогайте вы лучше новой техники идей. Богу – Богово, а кесарево – кесарю отдай! Мы с техническим прогрессом на земле построим рай. А народ наш еще может думать светлой головой, и в любых делах он тоже, раз не первый, так второй! Коль уж из поповской братии кто в небеса взлетел, поощрять изобретателей царю сам Бог велел!
Отповедь митрополиту дал изрядную Егор, и, сочтя тему закрытой, вперил в Александра взор:
– Александр… э…
– Федорович!
– Ну, ты, чего говоришь… стало быть, того… Захочешь – чудеса прямо творишь! Так сказать, явил уменье… И уж я не погрешу, что не только свое мненье, а и мненье всех скажу: твоя птица просто чудо! Молодец. Я сильно рад: за границей она будет продаваться «на ура». «Инновэйшн», одно слово. Техники рывок настал. Плавают давно и много, а никто так не летал! Решено: на кон поставим деревянного орла, а умельца мы представим к высшей изо всех наград. И, конечно, к поощренью с государевой казны, и, конечно, к повышенью в должности – ведь нам нужны умные и деловые. Только, братец, расскажи, как ты сказку сделал былью, претворил мечтанье в жизнь?
Сашка говорить не дока, зато рисовал хитро. Взял у писаря листок он, взял чернила, взял перо и неспешно и степенно сев за вычурным столом, стал чертить подробно схему управления орлом. И сейчас не все министры могут чертежи читать, а в тот век, что здесь описан, таких вовсе не сыскать. Но все дружно обступили стол, куда присел столяр, и умно глаза лупили в то, что он им рисовал.
Толком не успел наш мастер ничего и начертить, как истошный крик раздался, всех заставив обратить головы назад, к окошку, где пыталась тщетно мать, уцепившись за одежку, Еремея удержать. А царевич уже прыгнул потихоньку на орла, пока отвлеклись все, видно, бестолковясь у стола. И, рукою помахавши, он орла с окна столкнул, и рванул вперед отважно, даже глазом не моргнул!
Мать-царица вслед кричала: «Ой, держи его, держи!» А Ереме нет печали – по подворью покружил и, подхваченный ветрами, смело взрезал синь небес, а потом за куполами старой церкви – фюить – исчез.
Рухнула без чувств царица, царь вдогонку стражу шлет. Все кружится-колготится, себе места не найдет, ускользает от контроля. От бессилья в горечах раздраженный царь Егорий львом разгневанным рычал. Но устроено в природе, что правительственный круг – не абы какой народец, а царев родня иль друг. Всем хотя министры важны, но сейчас они при чем? Напустился царь на стражу, разгильдяйство им причел, и с дальнейшим возмущеньем налетел на столяра:
– Из каких соображений ты подсунул нам орла? Заговор плетешь, скотина? Кто тебя сюда пустил? Ты единственного сына цель поставил извести?
– Может, он сейчас вернется?..
– Замолчи, презренный раб! Да над нами он смеется! Что погиб царевич, рад? Стража! Негодяя – быстро в подземелье! Без еды! И попутал же нечистый похвалить его труды! Коль Ерему за неделю не найдем здорового, то получит твоя шея галстука пенькового! Хороша тебе награда? Век не будешь ты прощен! А что из казны потратил – все на твой запишут счет.
Парня тут и повязали. Знать, недаром говорят: пусть обходят вас подалее любовь и гнев царя…
Глава 4
Вольный ветер веселится, все свистит, шумит в ушах – на орле царевич мчится. А погодка хороша: солнце, неба синь, желтящая былой травой земля, паводковых вод блестящие безбрежные моря, кроны порыжевших ветел, тронутых весны теплом, журавлиный клин в полете над сиреневым холмом. Крепкий ветер кудри треплет, озорует в голове, но сидит Ерема цепко на невиданном орле. С высоты полета птицы, чьи крыла его несут, все глядит – не наглядится на земли родной красу. А в лазурной чистой выси над Еремой петли плел, все не отставал, кружился, наблюдал большой орел.
– Эй, почетный караульный, ну-тка, наперегонки! Перегоним ветер буйный, дующий повдоль реки?
Но орел проигнорировал Еремины слова, где-то в вышине лавировал и виден стал едва. И над бором зеленеющим пошел на разворот, будто бы зовя царевича назад, а не вперед.
Тут опомнился Ерема, что далёко залетел, и орла к родному дому повернуть он захотел. Но как только не крутил он деревянную главу, только над летящим дивом властвовал вихорь-ревун. Ветер хлестче, ветер злее пробивался под сюртук. Словно вновь зимой завеяло средь дней весенних вдруг. Смог Ерема оглянуться – тучи черною горой! Как же мог он обмануться переменчивой порой?
Он представил, что творится в им покинутом дворце. В мыслях маме повинился, загрустился об отце…
Да куда же приземлиться – всюду воды да леса? Но бояться не годится! Вон речная полоса с бережком сухим граничит… И, остатком своих сил правя головою птичьей, скорость резко погасил, вниз повел орла Ерема, хоть и сам не знал пока, что за место незнакомо и неведома река. «Только не разбиться как бы!» – мысль искрою пронеслась, и меж кочек и ухабов угодил Ерема в грязь.
Встал, кряхтя, орла приподнял – вроде цел и невредим. Взял его, пошел, но понял: здешний лес непроходим. Впрочем, надписи тут нету, ни столба, ни камня тож: «Коль пойдешь дорогой этой… Коль другою ты пойдешь…» Значит, есть одна дорога: вдоль по берегу реки, до чьего-нибудь порога, злому року вопреки. А река катила глади с запада и на восток. Еремей, на солнце глядя, в путь пошел искать исток. Слава Богу, что хоть тучи не дошли до этих мест: было тихо и получше видно местность всю окрест. Ясно солнышко блистало, но, хоть ноша тяжела – на плечах своих усталых Еремей тащил орла. Вот и час, другой и третий близ воды Ерема брел, только так и не приметил ни намека на жилье. И какой там холод – жаркий пар от потных плеч валил! Но орла-то бросить жалко – он его спасеньем был. Отдохнуть, за крылья взяться и как крест его взвалить. Так сказать, любил кататься, люби саночки возить. Спину, ноги, руки больно, и закат угас давно. Глядь – меж сосен гладкоствольных вроде светится окно.
Поспешил туда царевич… Впрочем, нет – поковылял. Силы-то ему взять где уж – почитай, полдня шагал. Не видение, не грезы: там, за просекой, стоят высоченная береза да домишек сонный ряд. Ближняя изба большая (на крылечко, на порог!), ветхая, но ведь жилая: из трубы идет дымок. Двери изнутри закрыты (ручку не найти во тьме): «Христа ради, отворите!» – принялся кольцом греметь.
Приоткрылась дверь наружу. На пороге – со свечой в сухонькой руке – старушка:
– Это кто ж такой еще?
– Да я, бабушка, Ерема, сын Егория-царя. Ты пусти меня до дому – утомился очень я.
Та промолвила, взирая из-под спутанных седин:
– И откуда в нашем крае очутился царский сын?
– Бабушка, я без утайки все тебе готов сказать, но, пожалуйста, мне дай-ка хоть горбушку покусать. Я не ворог, не грабитель, я крещеный, как и ты, только вот свою обитель не могу пока найти.
Мать седая повернулась и Ерему позвала. Тот забрал с собою с улицы летучего орла.
В горнице, под светом тусклым трех иль четырех свечей, скарба виделось не густо, ценных не было вещей. Чисто по углам, но балки перекошены слегка. Знать, одна живет хозяйка, нету в доме мужика.
– Грабить, как ты видишь, неча: злата нет, да не беда. Вот полати, щи из печи, да кусочек хлеба дам. И сними свою одежу. Ее надо постирать. Сыну царскому негоже в грязной свитке щеголять. А чтобы не застудиться, это вот одень пока, – и какие-то тряпицы подала из сундука. В другой раз Ерема вряд ли захотел надеть бы их. Но какие варианты? Вариантов никаких!
Щи простецкие, конечно, есть царевичу нельзя. Только он ведь, делом грешным, провиант с собой не взял! С молодецким аппетитом принялся их уплетать; через пять минут был сытым, и по телу благодать заструилась теплой гущей. Веки стали тяжелеть, и, чтобы пока грядущий сон ему преодолеть, он спросил:
– А как, бабуля, звать тебя и величать?
– Катериной. Так какую ты у нас забыл печаль?
Рассказал Ерема кратко, как то утро началось. Как он на орле украдкой улетел, и как пришлось, с ветром споря, опуститься у разлившейся реки, после берегом тащиться, как увидел огоньки и к ней в двери постучался.