000
ОтложитьЧитал
В какой-то момент все кончилось. Тело Вити ныло и стонало, он одевался и ватным диском убирал с лица пудру. Он не заметил начала всеобщего движения, не увидел конца. Он только хотел оказаться сверху всего этого действа и наблюдать за изгибами кругов и спиралей из человеческих тел. И оказался бы, если бы не боль.
Витя стоял в ожидании лифта, замотанный в свой совсем не зимний плащ, когда увидел дамочку, просидевшую весь кастинг с поднятой к матовому потолку головой. Он тогда подумал, что это, может быть, от того, что она тоже хотела выплыть из своего глубокого кресла под натяжные небеса. Сейчас ее голова была опущена слегка вниз. Может быть, ей тоже больно?
– Может, здесь все болезные? – от этой мысли Витенька вжался воротник сильнее, – вряд ли. Я бы им тогда не нравился так сильно.
А может быть, дело в том, что без страдания нет красоты? Но Витя и до этого порядочно страдал. Он точно знал, как пульсирует сердце, и болят ребра в самом центре. Знал, как кровь приливает к вискам и ноет, бродя в замкнутом кругу. Знал, чем чувство тошноты от пищевого отравления отличается от несдержимого желания блевать, вызванного необъяснимым страхом. И как хочется тереть запястья, от того, что плохо внутри. В голове. В том, что разные люди называет по-разному – в душе?
Идти работать и ублажать текилой и случайными ласковыми касаниями мужиков в стиле «круче чем яйца», не хотелось. Но было нужно. Нужно было поблагодарить Соленого за содействие.
Витя решил не заезжать домой – ушло бы много времени – и сразу поехать в центр.
Соленый был уже на месте. Так случалось редко. Но сегодня Витеньку было трудно удивить. В принципе трудно удивить человека, побывавшего на балу Сатаны. Так он представлял себе это действо, только еще не мог объяснить, где был сам Сатана. И посещает ли он вообще подобные мероприятия.
Соленый радушно, как было ему свойственно, встречал гостей. Было еще рано, хотя на площадь и прилегающие к ней достопримечательности, разбросанные по всевозможным эпохам, архитектурным стилям и культурам, уже уверенно спускались сумерки. Чем светлее на улице, тем больше парочек внутри царства Соленого. Все они разномастные: Красивые молодые женщины с прекрасными юношами, постаревшие элегантные девушки с обрюзгшими, не всегда от возраста, мужчинами. Невероятные, похожие на ангелов, идущие под руку с дурнушками и дураками.
Всех их торжественно и одновременно с этим тепло встречал Соленый. Целовал ручки с массивными кольцами, похлопывал по спинам, облаченным в темно-синие, переливчатые пиджаки.
Заметив входящего Витеньку, он даже захихикал от радости. Очевидно, он был в приподнятом настроении.
– Мой хороший! Как ты рано, – Соленый сильным движением привлек его к себе и звонко чмокнул в щеку, – прихорошился, я смотрю!
– Да, спасибо большое, – освобождаясь произнес Виктор.
– У меня снова новости. Кстати, раз я веду эти твои делишки, мне полагается некоторая доля, – начал было Соленый, но увидев хмурый взгляд Витеньки исподлобья, понял, что шутка не нашла своего слушателя, и осекся, – да шучу я, Витька!
А новости хорошие, чудесные, восхитительные, – последнее слово он отчеканил по слогам, – звонил мне этот человечек, сказал, что ты всех покорил. Долго думать не стали и скоро подпишут с тобой контракт.
– Я не заметил…
– Ну конечно, не заметил. Зато там все заметили, какой ты неземной.
Вите стало ужасно противно от этих слов, по спине пробежала мурашка, и он с ее помощью проследил неровную змеевидную линию позвоночника.
– Ген, я так устал. Можно я сегодня не выйду в смену, домой пойду, – слова его вышли случайными и естественными.
– Разумеется! Беги, мой хороший, отдыхай. Кстати, как твое здоровье?
– Ничего, – И Витя снова поежился.
Поблагодарив Соленого, и получив еще один смачный поцелуй на прощание, он вышел за дверь.
На улице курили два официанта и девочка с бара, Настасья. Было холодно и они постоянно меняли руку, в которой держали сигарету. Свободную интенсивно сжимали и прятали в карманы наспех накинутого пальто.
Настасья окликнула Витю.
– Ну что, скоро увидим тебя звездой? – спросила она с привычной холодностью и совсем без злобы.
– Наверное. Я не очень понял пока, – Витя почувствовал себя приятно среди этих людей. Мальчики-официанты растерянно улыбались, их немного стеснял морозец.
– Настенька, – Витя вдруг почувствовал, что должен обязательно задать вслух вопрос, родившийся в его голове секунду назад, – почему Соленый «Соленый»?
Официанты засмеялись. И один даже закашлялся от внезапного количества воздуха, хлынувшего в легкие с здоровым, румяным смехом.
Настасья отвечала:
– Потому что у него хер соленый.
* * *
Витя уже давно не появлялся в Соленом царстве. Только иногда, но уже в качестве гостя и очень ненадолго: он тщательно берег силы. Тело ныло и ревело.
В модном доме шла масштабная подготовка к съемкам рекламы. Вите дали послушать аромат, который он должен представлять. Он был бы самый обычный, емкий, послушный, в меру агрессивный, если бы не послевкусие кислого молока.
Это молоко Витя полюбил, и, хотя многого не понимал, продолжал ходить к серьезным ребятам, служившим шмоткам, запахам и косметике.
Павильон, в котором должны были снимать, строили отдельно. В кадре должны были сочетаться оба полярные времени года, поэтому в заваленный цветами павильон пускали искусственный снег. И массовка, насколько было известно Виктору, должна быть в теплой зимней одежде.
Писался сценарий, бессчетное количество раз переделывалась раскадровка. Витя должен был присутствовать на большинстве репетиций. И, несмотря на то, что тело уже перестало прогрессивно деформироваться, боль усиливалась.
Но день съемок приближался, и Витя думал, что сделав дело, он выполнит свое обещание, все исправит, и сможет улететь на небеса, к Леночке и другим ангелам. И он точно знал, что ангелы не чувствуют боль. Он только надеялся, что его тело станет таким, каким оно было до того, как бомжи потрогали его яблоки. А больше его ничего не волновало – смерть была ему спокойной и нежной подругой.
Был вторник, когда Витеньку познакомили с актерами массовки. Несколько кадров, в которых он был один, уже отсняли. Массовку оставили на конец: чтобы отснять все разом и, наверное, меньше заплатить.
Витя из здорового любопытства при удобном случае залезал в бумажки к главному режиссеру. Кроме того, что можно было узнать все, что готовит грядущий день, листы формата А4 были ужасно привлекательны. Рисуночки режиссера корейца с фамилией Иль-гон, красовавшейся на кресле манили Витю к себе. Иль-гон не был против, он видел сморщенную стеснением фигурку Витеньки и смеялся – кожа вокруг глаз сплошь покрывалась морщинками.
Витя знал, что это последние дни съемки и ему было ужасно интересно, чем все кончится – должен быть как минимум фейерверк, как минимум восхитительная тусовка в честь окончания работы. День только начинался, солнце еще не встало, хотя в съемочном павильоне его в принципе не было видно, и никто не обращал на светило внимание. Иль-гон уже пришел: на стульчике висела толстовка и валялась стопка бумаг.
Витя решил читать не все, а только то, что первое бросится в глаза. В глаза бросило кусочком из чернового сценария главного режиссера: М. (модель) пролезает сквозь «кроличью нору» (снежная или цветочная???? срочно) => коброй выползает (должно быть очень красиво) в обнимания цыган.
Какова будет кроличья нора – уже давно было известно, вся словно из колючей проволоки, украшенной холодными голубыми огоньками. Как Витя туда влезал, уже отсняли. Оставалось вылезти. Это не было странно. Все знали, что режиссер, смеющийся миллиардами морщин, оставляет все свои бумаги с первого дня работы и до конца. Ничего не выбрасывает и не теряет.
Витя поспешно отодвинул от себя листы – голос звал его выпить кофе.
* * *
Ползать «коброй», как было написано в черновиках Иль-гона, было невыносимо. Каждый член Витеньки кричал и рвался, он чувствовал каждую жилку, каждую связку. Сосуды скручивались и голова огненно пульсировала. В прочем, и ходить, и стоять, и сидеть было адски сложно.
Но камера, плывущая прямо перед лицом Вити, ловила его мученический взгляд, и съемочная группа неудержимо кричала «ваау» после каждого удачного дубля.
После «кроличьей норы», так называли страшный тоннель, в котором, Снежная королева могла бы заточить чувства и сердце Кая, Витя и правда попал в объятия цыган.
Они были облачены в цветные одежды, темные, густые люди, казалось, что кровь у них черного цвета. На них были звериные шкурки, небогатые и блеклые – полушубки на голую грудь. Без своих одежд, бродящие по площадке между светоотражателями, они были совершенно обычные люди, и Виктор хотел знать: какие они на самом деле.
Он упал на подушку голубоватых подснежников – вокруг витали лица, смех, органза. Горячими тисками сжало ребро, толчок внутри черепной коробки от лица к затылку – так поет пуля в лоб.
Снято.
* * *
Одна большая расчлененная и несвязанная вечеринка в честь окончания съемок разделилась на две относительно цельные: веселую и с приблеском интеллекта. У тех, что разговаривали о серьезном, жаловались и обсуждали нерадивых коллег, стоявших тут же, около соседнего стола с закусками, впереди было еще много работы – постпродакшн. Другие, получившие свои деньги и абсолютно свободные от интерьера этого биполярного павильона, внимательных режиссерских глаз, гримерных кисточек и искусственного света, хотели выпивать халявный виски и рассказывать анекдоты категории Б.
Витю крепко держали интеллектуалы. Он не то что бы хотел к другим, но он немножечко хотел умереть. Болели ресницы и копчик, так, словно растет хвост. Но сценарист и исполнительный директор, настроенные друг к другу явно презрительно, сжимали его с двух сторон. Хотелось пить, но вода, добравшись до глотки, исчезала – жажда не проходила.
Виктор выбрался в туалет. Уселся на унитазе с опущенной крышкой, широко расставив ноги. Словно это было единственно безопасное устойчивое положение.
Он с шумным вдохом опустил голову на руки. В кабинку вошла женщина. Приклеилась к стенке и закрыла за собой дверь. Поза Виктора мешала ей, но она смущалась его и ничего не говорила. А Витю, кажется, ничего не смущало. Он только испугался, что перепутал и зашел в женский туалет. Спросил у нее.
– Нет. Это я зашла в мужской, – проговорила она алыми, кровавыми губами. Уголки рта были опущены.
Витя мужественно совершил кивок головой, но взгляд не поднял.
– Я тебе могу помочь, – сказала цыганка. Она, прислонившаяся к стенке, выглядела нахально.
Витя нехотя поднялся. Рубина, таким одарили ее при рождении именем, скованным в пространстве движением поправляла челку, открывавшую маслянистые густые брови. Декольте обнажало грудную клетку, ребристую поверхность, похожую на старую стиральную доску. Ее платье напоминало серебряную рыбью чешую.
– Тебе больно. Ты страдаешь, – она внезапно перестала казаться наглой и самоуверенной, несмотря на категоричный утвердительный тон, претензию на знание человеческой души.
Она продолжала:
– Но болит только твое тело. Это болит не сердце, это болит грудь. Твоя душа здорова, болят суставы и внутренности. Ты внутри здоров, ты сильный новорожденный младенец, крепкий, хоть и хрупкий, наивный и чистый. Скажи, ты хоть раз вспоминал человека, которого ты убил? Потому что ты невинный.
– Мне нужно к доктору? – робко оглянулся Витя. Глаза пробежали по стенкам кабинки туалета.
– Ты бы уже сходил, если бы было нужно, – лицо Рубины озарилось короткой вспышкой смеха.
– Были съемки. И я должен был терпеть.
– Ты и теперь должен терпеть.
– О, нет, ты не права. Как тебя зовут?
– Мое имя – Рубина. Ты подписался и теперь ты должен, – ее хмурое лицо мгновенно, но плавно стало приятным и заботливым, – но, если что-то болит, надо от этого избавиться.
– Так у меня меня все болит! Что же тогда останется, если я избавлюсь от всего?
Рубина снисходительно улыбнулась, наклонив голову в сторону Вити:
– Не все, а только тело. Фигурка, внешняя оболочка, куколка, кокон. Вот и все.
Она схватила его за руку и стремительно потянула в коридор. По коридору шатались.
Витя заметил, что из группы выпивающих интеллигентов остались единицы. Рубина ответила, что они переместились в какой-то бар, где-то на крыше, под небом. Цыгане, шурша и пританцовывая, передвигались на полусогнутых коленях.
Медленно исчезали, выеденные щелочью, узкие длинные галстуки, по-дендистски расслабленные у шеи, рубашки с манящими тканями.
Это был танец пожирающих друг друга медуз всевозможных видов и расцветок. Врезывались друг в друга, одно тело немного проникало во второе и отталкивалось что было силы. Резкий толчок – мягкое движение желейной упругой субстанции. Иногда пожирало, иногда отталкивалось, чтобы продолжить танец. Встали на носочки. Опустились на полупальцы.
Витя хотел и себе такое желейное тело. Желал желейное тело. Желал жизнь – движение. От толчка до полной остановки, то есть одновременно с этим нового толчка.
– Где моя медуза! – Витя кричал. Витя нечаянно, внезапно думал о Леночке.
Рубина толкнула его в грудь своей грудью – она не была похожа на желе, она была твердой и сильной – грудь каменной статуи, Виктор упал на чьи-то формы, густо покрытые волосами.
– Это хорошо так лежать, – решил Витенька. Боль давно требовала внимания и плакала, не унимаясь, – но лежа тоже чувствуется.
Открывшийся в копне вьющихся волос рот, на которых расположился Витя, медленно, обдумывая каждое слово, проговорил:
– Конечно чувствуется. Пока тело есть, будет и чувствоваться.
Слова эти перенеслись в рот Рубины, она, смеющаяся и красная от духоты, помогала Виктору встать, тянула его за руку.
– Посмотри на свою голову, посмотри на свою корону! – повторяла Рубина, счастливая и прекрасная.
А Витенька в этот момент любил, и ему было не до короны. Рубину, всех этих людей вокруг, всех медуз, Иль-гона, Соленого, маму, Максимова, Васеньку и его тетку, Леночку – любил их всех. В неоне колыхались прекрасные неведомые птицы, рыбы просвечивали тонкими оболочками. Витя чувствовал касание игл. Сосны или ели.
Цыгане трогали ему руки, гладили лысую голову, отчетливо пульсировала кровь.
* * *
В съемочном павильоне ничего не меняли, так, говорят, нужно для успокоения души. Но пускали всех, абсолютно бесплатно. Приходили смотреть на Витеньку, распятого на декорациях в цветочной зоне. На голове его был венок из колючей проволоки тоннеля, через который Виктор пролезал в руки массовки.
Благодаря встроенному датчику, Витя механическим голосом рассказывал один и тот же анекдот:
«– Скучно тут у вас. Позвали бы цыган.
– Мы и позвали. Они посидели, посидели, а потом говорят: «скучно у вас». И ушли».
Россия
Бабушкины базарчики – дары огородов, выстроившиеся в линию, достигают своего изобилия, как правило, к концу августа. Даже если лето выдалось не особенно сладким, а больше слякотным: после дождя как грибы распускается укроп, сельдерей, петрушка и базилик (зелёный и фиолетовый). В то лето солнце разбаловало наш провинциальный городок к самому его завершению, поэтому базарчики наводнились не только кабачками, яблоками и вышеупомянутой зеленью, но и помидорами по 35 рублей за килограмм.
Мы с мамой набрали все, что душа возжелала, плюс ведерко облепихи за 120, и уже на выходе заприметили красные клубни картохи.
«Скороспелка!» – бабуля-продавщица знала, как заворожить мою маму.
«Не унесём, мам, пошли, – только облепихи на 120 рублей. – Я вернусь, куплю».
Бабуля с картохой перемигнулась с женщиной с грушами и спустя секунду они синхронно сканировали меня взглядом:
«По-моему, женщина всё, что угодно может унести».
«Так она, наверное, ещё не женщина».
Именно в тот день, в тот момент я понял, что буду астрологом и переберусь в большой город. Кроме этого решил отрезать свои волосы ниже плеч. А чёрный лак на ногтях оставить: для антуража.
Решение оказалось судьбоносным и правильным:
1). Уже через два месяца, в день моего рождения, мне в видении явился сомнительный, но супер мощный дух и наградил меня даром читать судьбы людей по их ладоням.
2). Уже через два года я покупал квартиру в Подмосковье.
Я позвал маму с собой. Без неё всегда было одиноко и грязно, плюс это она настояла на том, чтобы купить квартиру с окнами на канал, так пусть сама им наслаждается. С другой стороны окна выходили то ли на лес, то ли на парк. Я склонялся к тому, что на лесопарк и в ночь, когда окончательно перевёз вещи со съемной квартиры, пошёл разведывать обстановку.
Врезавшись в высокий тупой забор, я было двинулся изучать территорию по его периметру, но быстро наступил на говно вряд ли человечье и точно не собачье, и вернулся домой.
Спать не хотелось, несмотря на усталость – я открыл гуглкарты. Согласно их данным никакого здания в лесопарке напротив не было, только деревья, а значит, не должно было быть забора, но он был, я видел его своими глазами, и даже наступил на говно.
Если бы я взял квартиру с окнами на лесопарк и на достаточно высоком этаже, чтобы видеть, что среди деревьев стоят дома, похожие на банный комплекс, обнесённые забором, я бы знал, что среди деревьев стоят дома, обнесённые забором и похожие на банный комплекс, но у меня не было квартиры с окнами на лесопарк и на достаточно высоком этаже.
Весь следующий день любопытство меня не сильно тревожило, я занимался обустройством квартиры, а к началу его завершения я двинул в лесопарк.
При свете дня мое путешествие начиналось успешнее. Я обошёл забор. В глубине деревьев, на поваленной сосне сидел мужчина. Лучи закатного солнца, отфильтрованные хвоей, мягко оттеняли бутылочку “Жигулей”.
Я хотел свернуть, обойти и его, но он четким тихим голосом подозвал меня к себе:
– Товарищ, ты зверя не видел?
– Какого? – Меня смутило приветствие, неосознанно захотелось схамить, но я не нашелся.
– Страшного, – он перекинул ногу на ногу и я заметил, что слишком длинные брючины скрывали небольшую платформу его вышедших из моды лет восемь назад ботинок. Погодя он добавил, – ОЧЕНЬ страшного.
– Не видел.
– Даже говняшек не видел?
Я замотал головой, и с каждым моим поворотом шеи вправо-влево его глаза все сильнее сщуривались.
Я понял, что соврал и поспешил исправиться:
– Хотя видел, даже вляпался.
– Вонь сильная была? – мой собеседник расслабил лоб, отчего лицо его показалось доброжелательным и внимательным, как-то по-отечески.
– Ну, как говно.
– Тогда может и не он… – он задумался и потянулся за второй бутылкой пива, она стояла на земле, и я ее сразу не заметил, – Там зверь серьезный. А каков зверь, таково и говно его.
Его слова звучали как из священного писания. Я подумал разрядить обстановку и сообщил ему о своем наблюдении.
Он усмехнулся:
– Так откуда же еще. В месяц Рамадан пророк Мухаммед, продолжатель пророческой традиции Моисея и Христа, ушел на гору Хера подумать, как водится, о чистом и светлом. Там к нему пришел Джибриль, Гавриил по-нашему, начал говорить про Бога нашего единого, но далеко не ушел. Потому что увидел отчаянно подозрительные фекалии, понял, что это горный дракон – его тогда так называли – и отчитал Мухаммеда, чтобы берегся.
Я перебил:
– Кого называли?
– Его.
– А откуда вы все это знаете?
– Да у меня жена мусульманка, – он отхлебнул с горла. – Красавица. И терпеливая. Правда алкоголь не приемлет. А иногда так хочется после тяжелого трудового дня. Приходится в лес уходить и на пень садиться.
– А зовут ее как?
– Россия.
– А вас?
– Владимир. Владимир Владимирович.
Так я познакомился со своим соседом из лесопарка. Я очень надеялся, что он пригласит меня в дом: территория за убогим зеленым забором была неприступна и от этого еще больше манила, но он не пригласил. Зато позвал охотиться на зверя.
Я думал, Зверь, в его случае, это кличка. Он говорил о совершенно определенном существе, которого определенно желал за что-то наказать. Но сам он опроверг мои догадки:
– Я что, дурак, имена кому-то давать. Дать имя – это значит привязаться. Привязаться – это значит повернуться спиной. Повернуться спиной – значит получить в эту спину нож. Я никому не даю имен.
– А дети, Владимир Владимирович?
– А у меня их нет, – он был серьезен, – не может Россия. Выкидывает моего ребенка. Каждый раз, уже со счета сбились.
– А врачи что говорят?
– Что у меня член слишком большой, – Владимир поймал на себе мой оторопелый взгляд и продолжил, – каждый раз как у России под сердцем жизнь затеплится, я ребенку членом голову пробиваю. Нехорошо природа придумала малыша головой вниз класть.
Я собрал всю свою храбрость в руках и спросил:
– А если с ней во время беременности не спать?
– Не спать? – мой вопрос озадачил Владимира Владимировича, но только на долю секунды, – как же ее Россию не ебать-то? Больно хороша.
Я сказал, что умею читать судьбу и могу посмотреть, будут ли у него дети и когда.
Вообще-то это стоило денег, но Владимир Владимирович так не думал. Он сделал мне одолжение, протянув мне руку ладонью вверх.
И такой руки я до этого не видел.
Ко мне приходили разные люди. Был человек, скормивший жену собаке в порыве гнева, вызванного тем, что та не понимала его историко-политической значимости. Он был крупным чиновником, и ему удалось положить то, что осталось от несмышленой возлюбленной в закрытый гроб, заглядывать в который не хотелось никому, ибо каждый понимал, что бы там не лежало, места хватит на всех любопытных.
Ко мне приходили близнецы со сросшимися головами, чтобы узнать, как сложится их судьба с любимой женщиной. Женщина у них была одна на двоих, зато головы у нее было две на нее одну.
Ко мне приходила женщина, протягивала ладонь своего новорожденного сына с вопросом, можно ли сына, льва с асцендентом в весах, назвать Эдипом. И я сказал, что можно, а она сказала мне спасибо.
Ко мне приходили очень разные люди, но такой ладони, на которой нет ни линии ума, ни линии сердца я не видел никогда. На холме Венеры три звезды и росчерк там, где я меньше всего ожидал его увидеть. Это означало и могло означать одно: этот человек получит смерть только от рук своего ребенка. А если нет, то смерть никогда его не настигнет.
Ровно секунду длилось мое помешательство, вторую секунду я видел зверя, а третью, его смерть.
Он бежал на ловца, чего и следовало было ожидать. Ростом мне по пояс и по плечо Владимиру Владимировичу, зверь меня совсем не напугал, по двум причинам.
Во-первых, вид у него был добродушный, он стремился к охотнику с явным намерением поиграться, ласково направив рога в его сторону.
Во-вторых, мгновение, которое я его видел полностью живым, было отчаянно коротким.
Затем было долгое прощание зверя с миром, сосредоточенное, в основном на прощании с Владимиром Владимировичем. Он пытался положить тяжелую голову ему на колени, но безуспешно. Отказ за отказом зверь из последних сил поднимал пяточек к убийце. По правому копыту текла темная кровь.
Наконец последний взял его за морду и не моргая глядя в глаза сказал:
– Прощение заслужишь, если глаза отдашь.
И я клянусь, я видел, как он кивнул головой и покорно выпучил на него глазищи.
Я не стал смотреть, как зверь добровольно лишается глаз. Я ничего не видел – я демонстративно отвернулся и задал пафосный вопрос:
– Во имя чего?
– Во имя любви, – ответил Владимир Владимирович. Свинья устало взвизгнула. Визг перешёл в низкий недолгий рёв разочарования.
– Нет, я имел в виду, за что вы с ним так?
– Так он мне прям у калитки нагадил.
– И все?
– Ненавижу, когда так делают. Не по-людски.
– Так он не человек.
Владимир Владимирович понял, что я напрягся, стал говорить мягче и тон его стал серьезнее.
– У нас тут свои дела. Но я виноват. Как водится, ссор из избы не выносят, а я вынес, тебя напугал. Давай, иди домой, отдохни, большое дело сделали. За свинью эту не переживай, она заслужила, уж поверь мне. Тебе подробностей знать не надо. А завтра вечерком приходи. Пива выпьем.
Я бы тебя к себе позвал, но Россия не любит. Давай, добрых снов.
Во имя любви.
Я перестал серьёзно относиться к любви, когда закончились мои первые серьезные отношения. Я, конечно, не перестал верить. По большому счёту, я никогда не верил, потому что знал. Я знал это чувство, оно было приятное, иногда слишком и тогда морозило скулы.
Я знал:
1). Что эта штука существует.
Что я не знал, но верил:
1). Что любовь всеобъемлющая;
2). Что она вечная.
Конечно, вечность там с большими оговорками. Мне ведь нужно было оставить пути отхода, если я перестану любить одну персоналию и залюблю другую. И я придумал вот что.
Любовь можно представить в виде луча, исходящего из самой твоей сути. Этот луч сильнее и слабее в зависимости от того, насколько ты способен любить. Этот луч есть всегда и он на кого-то может быть направлен, а может быть ни на кого. А так как любовь – дело добровольное, если одна персоналия открепляется от твоего луча, то вполне может прикрепиться другая.
Так я себя успокоил, рационализировав мировой хаос, строящийся исключительно на случайностях.
Я, конечно, понимал, что это обман, но свято в него верил. Это легко, когда обман такой красивый, а главное, ты такой красивый благодаря ему.
Перестал я себя обманывать в тот момент, когда персоналия из моих первых серьезных отношений пришла в дом моих родителей, чтобы объявить о нашем расставании.