000
ОтложитьЧитал
PS
Только Аня не узнала и вряд ли узнает, что на следующий день, после того как за обедом она, вместо того, чтобы рассказывать продолжение истории, шепнула “это точка, конец, меня выписывают” Настасью нашли мертвой в её кровати. Всего одно ранение исписанным стержнем ручки точно в артерию, без зеркала. И кипу исписанных по полям кроссвордов…
В дверь колотят. Дубасят как не в себя. А эта женщина – из рода Плешивых, по их женщинам всегда все мужики сходили с ума, что приводило к рождению и формированию в селе не только здоровой любви и крепких семейных ценностей, но и масштабных катастроф на фоне безрассудной страсти. Область ягодичных мышц у них была мощная и рабочая. И толкала мужскую часть населения на совершенно сумасшедшие поступки.
Это её батя говорит, головой качает, мол послал же бог испытание, а ничего не поделаешь, назад не вернёшь, а если вернёшь, себя потеряешь, а это считай мгновенная смерть вот и выбирай.
И зашагал. Руки в рукава засунул. Левую в правое, а правое наоборот, поглаживает рука руку, воздух в рукавах циркулирует, живет, и миру рассказывает шепотом эх Людка боль моя душа Людмила.
А что это значит, не говорит, говорит только эх Людка боль моя душа Людмила
Вскоре стало понятно, что у старика ответов просить дело заведомо проигрышное, а Людмила ничего не объясняет, визжит, Вано, говорит, убьёт меня нахер, зарежет, без ножа зарежет.
А Вано раскраснелся, дверь ломает, выходи, говорит, Людмила, я жить без тебя не могу, значит, тебе придётся со мной жить, а не пойдёшь, вообще не будешь жить. Я не могу и ты не будешь.
В руке шашку держит и булыжник. Шашку с ковра снял, булыжник уже у ворот поднял, Людмила, подзови Геннадия, я с ним дипломатически вопрос решать буду, и не визжи, я ведь люблю тебя огнём горю.
Геннадий дверь открывает, Вано на него летит ако ястреб с оголенной шашкой и в самое солнечное сплетение ему норовит вонзить. Но ломается сталь о грудь могучую старика.
“Интересно девки пляшут”, – только в задумчивости и смог произнести Вано.
А про камень свой забыл.
“Ты про камень то свой забыл”, – говорил Геннадий.
“Не забыл, – врет Вано и не краснеет, – это я к нему Людмилку привяжу и в пруд кину, если со мной не пойдёт”.
“Не пойдёт! Бросай свой камень, да прямо в голову”, – закричала Людмила истошно, но быстро притихла.
Вано в слезу возлюбленной своей заглянул, и у самого к горлу подкатило. Горько.
Он за руку её взял и прошептал:
“Душа моя, голову разбивать я тебе не буду. Я тебе этот скалы кусок на шею привяжу и в пруд брошу. А сам застрелюсь. Поэтому иди неси шмайсер да с отцом прощайся. А я тебя тут ждать буду”.
И облокотился о косяк дверной.
Людмила шмайсер передаёт Вано и рассказывает:
“Так Геннадий сказал, что шмайсер тогда выстрелит, когда там будет патрон из соли и сахара заложен. Я и заложила, чтобы ты один на белом свете не остался ходить, когда я с концами утону”.
Вано аж присел и говорит:
“Утица моя, голубушка, так ты любишь меня что ли?”
“Люблю, любимый! Люблю! Но с тобой все равно не пойду капец ты меня обидел”.
Загрустил снова Вано, не хочет Людмилу топить.
Идёт, голову повесил, а сам думает-думает-и-придумал!
Остановился резко, привлёк к груди мохнатой возлюбленную – к самому сердцу:
“Иди, Людмила, домой, я все придумал”.
Раз я жить без тебя не могу, я без тебя застрелюсь. Один!
А у Людмилы лицо все пятнами покрылось нет говорит я тебе одному уметь не дам.
А тот – дашь!
Не дам!
“Дашь, – говорит, – и мозги мне, дорогая, не кушай”.
А Вано шмайсер вверх дулом держит, на изводе, и быстренько нажала на курок Людмила.
“Не хило, – Вано говорит, – да это, спасибо небесам, не последний патрон из сахара и соли на планете Земля”.
Но Вано ошибался, Людмила ему про это рассказывает, а у самой сердце все сильнее и сильнее скукоживается.
Вано за голову – что делать без патрона? Камень из рук Людмилы вырывает и за пазуху кладёт, и бросается в пруд.
Людмила снова орать! Но недолго орала – Вано вылезает и признаётся:
“Я камень уронил, он без меня на корм рыбам ушёл, а я вот к тебе”.
Шашки нет, камня нет, шмайсер есть, но без патрона, да и шмайсера нет, Людмила признаётся, а зачем он нужен, я его выбросила.
И тут Вано:
“Значит, мне ещё жить, а жить без тебя я не могу. Вот это во времена Софокла и звалось трагедией. Баста – конфликт неразрешим – глубже смерти небытие”.
Людмила в ответ ничего не говорит. Людмила думает. Так они сидят.
И тут – опа – признаки жизни от Плешивых; повод – всплывший из забытья факт наличия трёх бутербродов с докторской колбасой в закромах вместительного бюстгальтера.
Вано второй доедает, Людмила первый жуёт, по-маленьку откусывает.
“Ты так хоть вкус чувствуешь, милая моя?” – спрашивает Вано и в глаза заглядывает.
“Друг мой, так если я тебя люблю, а ты меня, а друг без друга мы ни жить, ни умереть, так может вместе пойдём?”
Говорит это Людмилка, а над ней венец мудрости сияет. Вано ей руку протянул, и в землю смотрит. Чувствует, к ладони тепло и нежность котёночком слепым свернулось.
И идут уже, болтают, Геннадий из окна их увидел, слава, говорит, вселенной, она не навредит, она любовь уважает, и уважение любит.
Знаешь, – говорит Вано, – а я так рад, что мы с тобой идём, хоть и непонятно куда.
Умер. Да здравствует король!
здесь за гаражами возле ржавых баков
Боже! наконец-то… Господи! мы одни…
кирпичи и камни битые бутылки —
прекрасная природа и поле для любви
На Виктора налетел мускусный траурный запах: после смерти Леночки зеркала завесили худой черной тканью, переставили мебель: раздвинули пространство, чтобы поставить гроб. Все остальное оставили так, как было при жизни покойницы: говорят, так нужно для успокоения души.
Обойдя все комнаты, удостоверившись, что в квартире по-прежнему уютно, несмотря на похоронную атмосферу, Виктор сел за круглый стол, заботливо накрытый желтой скатертью в мелкий цветочек, и облегченно вздохнул. Его вдруг обволокла тихая бытовая радость от того, что он не успел жениться на Леночке. Не было никаких справок, нотариусов, оформления наследства. Было короткое письмо о смерти, и все.
Леночку Витя обожал и единственный не верил, что она слабоумная. И имел основания: документально подтверждено это не было. Леночка даже работала, швеей в ателье, располагающемся в их доме на первом этаже, пришивала пуговки, молнии на ширинки, укорачивала юбки. В какой-то степени, именно это ателье стало причиной, по которой Виктор сел в тюрьму на восемь лет, срок которых истек этим утром.
Тогда, чуть больше восьми лет назад, молодой человек по фамилии Максимов, это Виктор узнал уже в ходе следствия, забежал в ателье. На его руке висели брюки.
– Надо срочно поменять молнию и пуговку пришить. Ширинка разошлась, представляете, и так хорошо видно! А я в крупной компании работаю, мне проект презентовать сегодня, полчаса осталось. Одна надежда на вас!
Максимов улыбался широко и красиво. Леночка смотрела на него разинув рот, очень ей понравились его волосы, белые-белые. Она мотнула головой – Да.
– Только мне срочно надо, вот прямо сейчас.
Леночка снова понимающе кивнула и взяла из его рук брюки, гладко выглаженные, плотные на ощупь. Лена показала пальцами «десять минут» и Максимов, успокоившись, вышел на улицу.
Леночке ужасно понравился молодой человек, она понимала, что у него сегодня важная встреча и ей захотелось сделать ему что-нибудь приятное. Она отыскала в коробке самую яркую, кислотного желтого цвета молнию и решила пришить ее так, чтобы как можно лучше было видно. А пуговку выбрала синюю со светло-зелеными разводами.
Ловко и аккуратно пришила ее к скучным брюкам Максимова и села лицом к двери в ожидании полюбившегося клиента.
Он скоро вернулся.
– Это, блять, что? – Рот Максимова был искривлен смешком, он решил, что это может быть просто шутка.
Лена протянула ему брюки.
– На удачу, – она робко взглянула на Максимова снизу вверх.
– Где брюки мои?
Лена снова настойчиво протянула их ему.
– Твою ж мать! – белокурый бельмондо смачно выругался, – Я ведь объяснил, у меня встреча, важная презентация, мне уже ехать нужно, от этого работа моя зависит, от этого жизнь моя зависит, жизнь! Понимаешь?!
Леночке Максимов больше не нравился, он продолжал кричать, требовал сделать все правильно, но она уже не слышала его. Только скользила взглядом за его мечущейся из стороны в сторону фигурой, все окружающие предметы превратились в пятна, узнать Максимова можно было только по нервным скачкам из одного угла мастерской в другой. И Леночка заплакала. Сначала тихо, беззвучно, потом почувствовала на губе соленую слезу и начала рыдать в голос, сотрясаясь, закрывая раскрасневшееся лицо руками. И в этот момент зашел Виктор, он всегда, когда была возможность, приходил к Елене: поцелует ей щечки, ручки и убегает по делам.
Виктор бросился к Леночке, но та не отнимала рук от лица и плакала, громко, звучно. Он бросил свои попытки успокоить возлюбленную, поднялся и сделал глубокий короткий вдох. Ноздри Максимова заметно раздулись, он попятился, но продолжал бормотать о своей работе, о неисчислимом количестве стажировок, о кредите на учебу, о будущей красивой жизни.
Виктор схватил ножницы и крепко зажал в кулаке.
– Ну что вы, это же можно решить. Как-нибудь! Как-нибудь мирно… – проговорил отчетливо, но растерянно Максимов.
Виктор положил ножницы на стол. Леночка не унималась.
– Милая… – Виктор замер на секунду и снова метнулся к Максимову. Толкнул его в грудь и заревел. Схватив обидчика за ворот пиджака, ударил его головой о стену. Она отскочила, словно держалась не на шее, а на пружинке слинки. Леночка подняла глаза и хихикнула: инертные движения Максимова напомнили ей прыжки на батутах, мягкие резиновые стенки надувных замков для принцесс.
Виктор взялся за череп молодого человека, казавшийся слабым и хрупким в его уверенных руках.
Лицо обидчика было в крови. Виктор вернулся к столу, чтобы взять ножницы и присел, чтобы хорошо видеть лицо Лены.
– Тебе лучше? – она кивнула, и Виктор торжественно прошел по мастерской к Максимову, чтобы воткнуть в его грудь лезвие.
На суде Леночка тихо плакала и посылала воздушные поцелуи Вите. Витя знал, что она будет его ждать, жалел только, что не успел сделать ей предложение. Но сейчас понял, это было к лучшему, никакой мороки с документами.
Вскипятил чайник.
Виктор вспомнил руки Леночки, вспомнил, как она обнимала тихо за шею, а он, сидя, ронял на любимую свое тело. Она шатнувшись делала шаг назад, смеялась. Потом прищуривала слегка глаза, врезывалась взглядом в Витеньку, стояла так долго, рассматривая каждую его черточку, каждую клеточку. И каждый раз извлекала из своих наблюдений «Ты самый красивый».
И Витя верил, он всегда беспрекословно верил Леночке.
Нутро его сжалось, он почувствовал, что должен принести жертву, что ему самому слишком много, что нужно поделиться. Чем?
Он снова ощутил, как Леночка клала ему руки на мышечную шею.
Красотой.
Они писали письма друг другу. В тюрьме тем, кому не повезло найти работу, приходилось спасаться от скуки книгами. Читали все, что было в небогатой, наполненной преимущественно религиозной литературой библиотеке. Витя книги не читал, посвящал все свое время письмам Леночки, поэтому его речь, словарный запас и манеры при разговоре не слишком изменились: ждать от него странных, непривычных для обыденных разговоров выражений, скопированных невольно из классиков и богословов (от этого неловких и, как следствие, милых) не приходилось.
Леночка писала: «Такой нехороший поступок, некрасивый. Ты сделал Его очень некрасивым. Такой нехороший поступок можно исправить только чем-то красивым, понимаешь?»
Красотой.
Витя вытащил одеяло из ящика под кроватью, завернулся в него и уснул.
Следующий день начался рано. Виктор выворачивал квартиру наизнанку. Всю мебель, посуду, бытовую технику он вынес во двор. В землю вбил колышек с прибитой к нему доской: «мир распродажи» – гласила надпись. Молоток, которым воспользовался Виктор для сооружения такой пояснительной записки, лежал рядом – на продажу. Всюду были разбросаны фоторамки и статуэтки, холодильник был обляпан магнитами из Сочи, бесчисленная косметика Леночки и ее нижнее белье – все выставлялось на продажу. Там, где аккуратной стопкой лежали полотенца и простыни, располагались стопки сдернутых со стен обоев и черная ткань, которой были завешаны зеркала.
Прохожие и жители соседних домов проходили в основном мимо, некоторые с вялым интересом разглядывали Виктора и груду хлама издалека. Были и те, кто подходил близко, но все торопились уйти: может быть, узнавали лицо жестокого убийцы, может, просто пугались его сияющей, счастливой физиономии.
На мебель летели пожухлые желтые листья. Октябрь был холодным, но Виктору не было зябко в его старомодном болотного цвета плаще. Его согнутая фигура гармонировала с дворовой инсталляцией. На Витю сурово уставились балконы угрюмых блочных домов.
Несколько раз подбегал Васька, восьмилетний мальчишка, трогал вещи, робко и с любопытством. Виктор улыбался ему, полностью обнажая зубы, при этом машинально начинал закатывать рукава. Только он хотел что-нибудь сказать мальчугану, как из окна раздавался голос его тетки: «Вася, не трогай ничего, непослушный ты пацан, сейчас загоню домой и неделю не выпущу». Тетку с круглыми рыбьими глазами фигуристую и сочную звали Тамарой. Она была одинока и добрая половина мужиков и бомжей в округе ухлестывала за ней. Виктор ее побаивался, она была совсем не похожа на идеальную Леночку, сухую, глупенькую, слабую. Васька жил у нее, пока его родители (его мама приходилась сестрой Тамаре) бурно разводились. Вася свою тетку не опасался, но предпочитал слушаться, отходил от Виктора, качался на качелях. Однако скоро забывал об угрозе и снова начинал ковыряться в распродажном барахле.
Васька завернулся в траурную ткань, как в шаль и, словно кокетливая девочка, заговорил с улыбающимся Виктором: «Хорошо с вами. Как с ангелочками».
Виктор не успел ответить, снова раздался крик Тамары: «Все, пацан, иди домой». Васька не медля скинул с себя одеяние и побежал в подъезд, резво и весело подпрыгивая.
– Виииииитя, Вииитенька, кого я вижу! – раздалось под звук тормозящего Астона Мартина – не узнал, богатым будешь!
Виктор, не пряча своего сияющего лица, медленно развернулся в сторону говорящего.
– Узнал ведь, сзади узнал…
– Узнал! – человек уже вышел из машины и приближался к Виктору, – ну, сказал, не подумав, на автомате. Узнал, конечно. Я тебя из тысячи узнаю, брат!
Это был Соленый, в детстве он жил в этом самом дворе, потом разбогател, купил квартиру получше. Родители его, двое милых полуслепых старичков, остались здесь, и он, видимо, приехал их навестить. Будучи мальчишками Виктор с Соленым любили играть вместе, гонять в футбол или просто шарахаться по округе. Наверняка в детстве у Соленого еще было имя, свое прозвище он получил гораздо позже, но Витя его не помнил. Может быть Артем? Или Арсений, Аркадий, что-то в этом роде.
Сам Виктор тоже сразу узнал друга детства. Его гладкое мясистое лицо с толстыми черными бровями было украшено выделяющимся из всей картины острым длинноватым носом. Таким резонансным обликом обладал и его отец, и бабушка, даже немного мать.
– Давно ты откинулся? – шмыгнул тоненькими ноздрями Соленый.
– Вчера только.
Виктор заметно потускнел с приходом Соленого в его маленький одинокий мир распродажи.
Соленый не замечал, придерживая нижние полы пальто, он сел на корточки: «Деньги наверняка нужны?»
Виктор простодушно кивнул.
– Тогда приходи ко мне работать. Отель, приличный, проблем не будет, я там хозяин. Работа не пыльная, будешь ходить, улыбаться, кофе предлагать, все такое, – Соленый столкнул брови друг с другом на тучном лбе и снова шмыгнул, – и это все я тоже возьму.
Соленый поднялся, положил в карман плаща Виктора визитку, смачно похлопав по нему, чтобы тот обратил внимание. «Позвони». Протянул толстую сильную руку: «Поцелуй, Вить, ручку добродетелю?».
Виктор, не сомневаясь, звонко шлепнул по ладони губами.
– Хороший ты парень. Умный, красивый, смелый, – Соленый махнул рукой, призывая к себе кого-то из машины. Вышел невысокий лысый мужик, – в тачку погрузи все, что сможешь, за остальным вызови грузовик какой-нибудь.
Виктор смотрел, как хлопают лоснящиеся двери машины, и в кривом отражении стекол мелькает шофер Соленого, перемещает коробки из «мира распродажи» в мир роскоши его хозяина. В голове бегущей строкой несся потный комплимент: «красивый».
Виктор спустился в магазин в полуподвальном помещении, купил уцененных сосисок и вяло подумал, что за все добро, что получил Соленый, тот мог бы дать больше денег. Медленно шел домой, красочно, во всех деталях представляя дни своей славы: фотосессии, показы, съемки. Новый Иисус, проповедующий красоту и любовь. Он видел ток-шоу и телепередачи со своим участием, где рассуждает о своей великой миссии.
«Мир нуждается в красоте» – заключил он, ковырнув носком ботинка прелый, прилипший к асфальту кленовый лист.
Воодушевленный, счастливый и грустный, он открыл домофон потертым магнитным ключом и шагнул внутрь.
В подъезде на первом этаже у разбухшей деревянной двери, ведшей в подвал, располагались, как всегда вечером, местные бомжи.
Виктор обрадовался, когда увидел их – старые знакомые. Прошло восемь лет, а они тут, как всегда октябрьскими вечерами, укладываются спать на засаленных, вонючих ватниках.
– Вечер добрый, – поздоровался Виктор.
– Добрый, добрый, – приподнялся на локте один из них. С рыжей запутанной бородой, похожий на викинга, потерявшего свой двурогий шлем на яростном северном пиру, на великой попойке. Все его, нежно и с заботой, звали Олежик.
– А мы уж, глядя на твой перформанс сегодняшний, думали, что ты будешь с нами ночевать, – откликнулся второй, Краб. Крабу, надо заметить, очень нравилось его прозвище. Он фактически отвоевал его. Благодаря своему вечно красному при любой погоде лицу, товарищи по бездомности прозвали его Раком. Но Рак, приложив все свои усилия, превратился в Краба, как гусеница оборачивается куколкой и становится прекрасной бабочкой.
На его замечание Виктор покраснел и стал почти такого же цвета как свой собеседник.
– Ну, раз ты все еще по другую сторону социальной лестницы, может, пригласишь нас к себе? – недовольно и нетерпеливо буркнул Гриша, третий в компании, человек удивительно напоминающий манерами голубя, также вечно трясущийся и дергающий своим выдающимся кадыком.
Виктор покраснел сильнее:
– Я не могу, ребят, честное слово, не могу, ну как это будет-то?
Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, не смея уйти.
Олежик смачно харкнул прямо там, где разложился, на ватнике, приспособив капюшон как подушку.
* * *
Виктор вышел из метро, в нос ударил свежий холодный воздух, такой, какой обычно бывает весной, замершей, закованной в нетающем снеге, но предвещающей скорое тепло. Идти до отеля, где была назначена встреча с Соленым, было недалеко, мимо театра с толстыми неизящными колоннами, коронованного конной колесницей.
«И только лошади летать умеют чудно, только лошади прожить без неба трудно. И только стаи белогривых лошадей», – пронеслось в голове Вити, песня откуда-то из детства, из кассетного магнитофона, просвечивающих на свету плоских лент длиной с экватор.
– У этих лошадей грива точно не белая, хотя и выглядят они величественно, но уж точно не белогривые, не благородных кровей. Слишком они дикие, страстные, – сказал он нехотя вслух, – эта песня не про вас, лошадушки.
Он завернул в переулок, пошел вдоль дорогих витрин, испещренных шубами с тигровыми принтами, маленькими сумочками с блестящими замочками и тонкими изогнутыми фигурами лысых манекенов.
Витя остановился перед одной, потрогал свою макушку двумя пальцами, чтобы потом погладить себя по голове. «Я тоже лысый», – мелькнула у него мысль.
Сверху, под самой крышей, неровной, нервной, готической лился рассеянный неон, освещая серое гладкое небо.
«Скоро и солнце станет не нужным, – рядом оказался молодой человек в пальто, доходившем до середины икр. Та часть ног, которую мог видеть Витя, была голой, розоватой, как охлажденные окорока цыплят бройлеров, – луна уже точно не нужна. Ночью светло и без нее».
Виктор поморщился.
«Ты что, без штанов в такой холод ходишь?», – подумал он, но вслух не произнес, двинулся дальше.
Швейцар с самым любезным изгибом тела открыл двери Виктору, но, тем не менее, поинтересовался, знает ли он, куда идти.
Витя смело по-детски кивнул, начал искать глазами Соленого, но не нашел и взгляд его вернулся к швейцару:
– Не подскажете, который час?
Швейцар поднял голову в сторону огромных часов, заключенных в лаконичную круглую форму:
– Три минуты двенадцатого.
– А где Соленый, не знаете?
Швейцар, сухой и тонкий, с выглядывающими из под форменной шапочки светлыми висками, вопросительно взглянул на него.
– Геннадий Михайлович?
Витя пожал плечами и даже немножко хихикнул, без звука. Геннадий Михалыч. Не Артем, не Арсений – Геннадий.
– Был здесь сегодня, не так давно, – сказал швейцар, – он обычно за тем столиком сидит.
По велению бледного пальца швейцара Виктор пошел к указанному столу.
– Виитя! – голос звучал очень близко, он обернулся резко и точно на 180 градусов. Перед ним встало мясное лицо Соленого, – пойдем, поговорим.
Над столом низко висела желтая люстра, поливая немыслимым едким светом фиалки в круглой приземистой вазе. Цветы ничем не пахли, только от свежей кристальной воды слышался холодный, бодрящий запах.
Соленый махнул официанту рукой, сразу же принесли суп с креветками, словно ожидали сигнала.
Он засунул ладонь в тарелку почти полностью, заулыбался и довольно произнес: «горячо».
– Гена… – начал Виктор, стараясь не обращать внимания на мокрую, грязную руку, которой Соленый, достав из тарелки, размеренно потряхивал над столом.
– Посиди, понаблюдай. Поймешь, как здесь все у нас. Водочки закажем?
– Закажем, – смиренно согласился Виктор.
Соленый стрельнул глазами в сторону бара, и, не успел поднять руки, как появился уже другой официант. Он был абсолютно гол, не считая белых тонких перчаток по локоть.
– Нам водки, – не глядя на него, заказал Соленый. Он заметил, что Виктор заметил наготу официанта и всеми силами старается не смотреть в область паха, где чернели пятном кудрявые волосы молодого человека. Злобно оскалившись он наскочил на Виктора, – стесняешься что ли? Наготы?
– Не привык.
Соленый звучно рассмеялся, его острые ноздри при этом сузились еще сильнее:
– В тюрьме к голым жопам не привык? – но мгновенно осекся, поймав недоумевающий взгляд Вити, – это ведь не просто так происходит. Думаешь, самодурство? Больные фантазии богачей? Ошибаешься. Это просто потребность в прекрасном, потребность в любви, если хочешь. Я по Вене гулял, в Венеции был, на Ниагарских водопадах. Полмира изъездил: богатейшие музеи, художники, актрисы – все у моих ног лежало. Океан красив, красиво северное сияние, прекрасны норвежские фьорды. Но нет в их красоте величия, страсти. Они равнодушны, как равнодушна природа. В Пикассо, в Эль Греко нет такого величия. Они тоже равнодушны, как всем гениям свойственно. И истина в этой красоте несочувствующая, далекая, черствая.
А в мальчике в этом, в его голой письке величие есть! Он не холоден, он величественен, горд. Тело человеческое гордо, истинно. Ум его, сердце, может быть, в грязи утопает, или утопло давно. Но какой бы душа не была, сними с человека всю его одежонку дешевую, пальто за шесть тысяч рублей, сапоги из искусственной кожи, рубашку, и вот перед тобой торжество красоты.
– А девушки у вас здесь не работают? – перебил его Виктор.
– А с девушками другая история. Дело в другом, Вить, – Соленый продолжал есть свой суп руками, доставая креветки по одной и обсасывая их, от чего речь его была лишена цельности. Он говорил с придыханием, чмокая мясистыми губами по креветке, – Вот есть мужчина, а есть женщина. А среди них всех, среди общей массы, где и женщины и мужчины, есть фиалки. Представил схематично? Круг людей, в нем круг женщин, круг мужчин и смежный с ними круг фиалок (фиалок людей, разумеется, мы же не ботаники с тобой о травках всяких разговаривать). И этот круг фиалок налезает на другие два, вмещает, включает, включается.
И мы получаем: мужчины-фиалки и фиалки-женщины. И вся штука в том, что они, на самом деле, разное.
Фиалки-мужчины – это значит «красивые». Их фиалочность в красоте, лица и тела. Это совершенство, ликование, торжество красоты. Момент истины, свет истины.
А в женщинах это уже не красота, их фиалка это нежность, мягкость. Руки ласковые, душа хрупкая, слова. Тихие, нежные.
Так вот ты, хоть и мужчина по физиологии, тем не менее, фиалка-женщина.
Ты мужчина фиалка-женщина.
Ты нежный, а стремишься стать идеалом красоты. Но это уже не ты.
– Откуда ты… – начал Виктор, но Соленый перебил.
– А я и не заметил, как водочку принесли. Увлекся! Ну, – он разлил по крупным тяжелым рюмкам, – будем?
* * *
Васенька медленно качался на качелях, точно и аккуратно отталкиваясь ногой. На месте, где он касался земли, вырисовывалась ямка. Мальчик слушал Витины рассказы об обеде, произошедшем днем. Тот, конечно, рассказывал не все, только самое симпатичное. Трескающиеся арбузы, проколотые трубочками, из которых можно пить сладкую розовую воду. Дама, которая пахла рисовым полем и мокрой травой. Хостес с тонкими упругими, как натянутые провода, губами, поцеловавшая Виктора в мочку уха на прощание.