000
ОтложитьЧитал
XXIX
Ехали вплоть до самой ночи. Так как продолжать путь было, пожалуй, небезопасно, да к тому же и всадники и лошади притомились, то решили остановиться и переночевать у опушки небольшого леса.
Маленький лагерь из пятнадцати человек спал. Не мог только уснуть Яглин, который лежал с открытыми глазами, смотрел на небо и думал свои думы.
Странно сложилась его жизнь! Смерть сестры, разорение семьи, нелюбимая, силой навязанная невеста, путешествие за рубеж, «гишпанка» и их взаимная любовь… Как все это переплелось! А дальше что? Что даст им эта любовь? Жениться здесь и ехать с «гишпанкой» в Москву? А Потемкин? А отец? А воевода?
Яглин в отчаянии сжимал себе лоб руками, как будто хотел выдавить из головы мысль, которая осветила бы дорогу в будущее, показала, что делать дальше. Но эта мысль не выдавливалась, и Роман, измученный и усталый, уснул лишь под утро.
Его разбудил шум. Он быстро вскочил на ноги и огляделся кругом.
Маленький лагерь был весь на ногах. Потемкин и Румянцев глядели вдаль, на дорогу. Яглин тоже посмотрел туда и в облаках пыли увидал, что там едет остальная часть посольства.
Когда последние подъехали, Роман отыскал подьячего и спросил его:
– Ну, что? Как?
– Отойдем в сторону, Романушка, – ответил тот и, когда они зашли за кусты, вынул из-за пазухи платок, в котором было что-то завязано, бережно развернул его, а затем вынул оттуда небольшую звезду из разноцветных драгоценных камней на золотой основе.
Яглин взглянул на нижнюю сторону звезды, которые дамы того времени носили в волосах, и увидал там нацарапанную чем-то острым надпись на латинском языке: «Semper tua»[19]. В волнении он приложил эту дорогую для него вещь к губам.
«Охо-хо! – подумал про себя подьячий. – Правду люди, видно, говорят, что любовь – зла. Совсем парень в полон отдался».
– Наказывала передать что-либо? – спросил затем Яглин.
– Экая ведь память-то! Да ведь на словах-то разве она передала бы мне что?.. Все равно я не понял бы ничего. А вот цидулька тебе от нее есть, – и он вынул из кармана небольшую бумажку.
«Буду торопить отца скорее ехать в Париж. Там увидимся. Не забывайте меня. Элеонора».
Яглин сразу повеселел. Будущее стало видеться ему в менее мрачном свете. Он даже чуть не задушил в своих объятиях опешившего от неожиданности подьячего.
«Ну, ну! – подумал тот. – Дело-то, видно, не на шутку у Романа с этой черномазой гишпанкой затеялось. Ох и будет же гроза, коли Петр Иванович узнает об этом: за свою рябую девку он Яглина пополам разорвет, пикнуть не даст».
Отдохнув немного, царское посольство двинулось дальше, но медленно, с большими остановками. Останавливались полдничать, обедать и на ночлег. При этом посланник с товарищем кушали плотно, обильно запивая все вкусным фряжским вином, а после обеда ложились отдыхать. Все это, конечно, сильно тормозило путешествие.
Наконец через несколько дней посольство достигло небольшой деревеньки Грандиньон. Яглин справился по дорожной карте и сказал Потемкину:
– Государь, мы подъезжаем к городу, прозвание которому будет Бордо. Город большой. Надо бы послать туда и оповестить градоправителей о нашем прибытии.
– Что же, это не главный их город будет? – спросил Румянцев.
– Нет! Главный город у них прозывается Париз, а Бордо будет вроде как бы нашего Киева или Новгорода.
– Коли так, то поезжай опять, Роман, вместе с Прокофьичем, – распорядился Потемкин. – Скажи там градоначальникам, что приехало, мол, посольство его величества великого царя и государя московского к светлейшему королю французскому и бьет челом градоправителям, чтобы отвели помещение в городе и положили посольству жалованье, как это делается в прочих государствах и потентатах.
На другой день Яглин и подьячий на конях прибыли в Бордо. Город был очень красив, и недаром путешественники называли его одним из прекраснейших городов Франции.
Здесь так же, как и в Байоне, русские скоро были замечены горожанами, и, когда доехали до губернаторского дома, около них собралась уже порядочная толпа.
На этот раз все обошлось без всяких неприятных приключений. Губернатором был маркиз Сен-Люк. Когда ему доложили о том, что у его дома дожидаются двое каких-то людей, называющих себя членами посольства московского государя, то он удивился. Он ни о каком посольстве не знал, и даже существование Московского государства представлялось ему крайне неясным. Однако он приказал ввести посланных посольства.
Яглин рассказал ему все, что касалось посольства, а также передал и просьбу посланника царского. Губернатор ответил, что ни о каком посольстве ему королем не отдано никаких распоряжений, а потому он не может исполнить просьбу Потемкина и истратить на них хотя бы одно экю. Но если посольству нужно помещение в городе, то он может указать им на хорошую гостиницу, где, однако, самое маленькое помещение будет стоить пятьдесят экю.
– Ну, наш посланник скорее дозволит снять с себя с живого шкуру, чем даст такие деньги, – сказал подьячий.
И он оказался прав. Когда Яглин донес Потемкину о результатах своей поездки, тот сказал:
– Воры все здешние градоправители и посольских учтивостей не знают. Не поеду в их город.
– Но как же ты, государь, думаешь сделать?
– Как? А вот как: разбивайте шатры здесь же, под самым городом!..
Перспектива ночевать в поле очень не улыбалась посольскому советнику Румянцеву. Он страдал болями в суставах ног и потому решил пуститься на хитрость, лишь бы не ночевать на свежем воздухе.
– Не было бы, Петр Иванович, какой порухи царскому имени оттого, что его посольство ночует в поле, как тати какие бездомные? – осторожно заметил он.
Но на посланника порой находили припадки упрямства, и тогда трудно было заставить его переменить свое решение.
– Отвечать за это в Посольском приказе буду я, а не ты, – упрямо сказал он. – Да ты и не забывай того, что в наказе нам сказано: «И наипаче всякого расхищения посольскому имуществу и деньгам и излишних проторей вяще избегать».
Румянцеву ничего не оставалось делать, как замолчать.
Яглин вышел передать приказание посланника. Лошадей расседлали, и вскоре подле самого города образовался целый лагерь.
С городских стен увидали это, и жители Бордо массами бросились любоваться на это зрелище. Вскоре явились ходячие торговцы, и устроилась чуть ли не целая ярмарка с ее обычным шумом, гамом, толкотней и даже ссорами.
Когда об этом доложили губернатору, то он только пожал плечами, подивился решительности московских послов и тотчас же послал в Париж эстаферу, чтобы предупредить правительство о прибытии каких-то странных людей, называющих себя послами московского царя. Для поддержания порядка в импровизированном лагере он послал десять солдат.
XXX
Когда Яглин говорил Сен-Люку о прибытии посольства, то последний сначала придал этому мало значения; когда же побывавшие в лагере русских его чиновники рассказали о количестве членов посольства, достигавшего пятидесяти пяти человек, и о пышности его, то его мысли сразу переменились, и он понял, что московский царь – не какой-нибудь маленький князек, с посольством которого можно обойтись кое-как.
В вечер того же дня Потемкину доложили, что двое посланных от губернатора Бордо просят позволения видеть царского посланника. Это была первая любезность, оказанная московскому посланнику французами.
Чуткие к тонкостям посольского этикета Потемкин и Румянцев сразу поняли значение появления губернаторских посланных и встретили их с помпой. Потемкин ожидал их, стоя посреди своего шатра, одетый в тяжелую меховую шубу, в высокой горлатной шапке и с палкой в руке. Позади него полукружием стояли Румянцев, Яглин, подьячий, писцы, оба священника и остальные челядинцы посольства, одетые в шубы, парчовые кафтаны и цветные терлики.
Губернаторские посланные в изысканных словах приветствовали от имени маркиза Сен-Люка посольство, поздравили с благополучным прибытием и осведомились о здоровье посланника.
– Благодарю друга моего, градоначальника города, – степенно кланяясь, сказал Потемкин, когда Яглин перевел ему слова губернаторских посланных. – Когда мы с помощью Божьей прибудем в ваш стольный город, то я передам королю вашему о том приеме, который оказан нам.
Вечером лагерь весь опустел и утомленное посольство уснуло.
Не спалось лишь одному Яглину. Мысли его неслись далеко, в Байону, покинутую несколько дней тому назад. Что там делает Элеонора? Думает ли о нем или спит безмятежным сном? И наконец, встретится ли он с нею и когда?
Возле его палатки раздался какой-то шорох.
– Кто тут? – вскакивая, воскликнул Роман.
Полы палатки раздвинулись, и показалось чье-то лицо. Яглин инстинктивно схватился за саблю, которую всегда клал себе в изголовье, когда ложился спать.
Между тем тот, кому принадлежало лицо, вошел и стал раскланиваться пред ним, решительно не обнаруживая никаких враждебных намерений. Яглин пристально вгляделся в него и затем весело воскликнул:
– Баптист! Ты как здесь очутился?
– Да, это – я, господин московит, – ответил Баптист. – Несколько дней тому назад я уехал из Байоны и только сейчас догнал ваше посольство.
– Но каким образом ты очутился здесь? Послан куда?
– Нет, никем не послан: я просто убежал из Байоны. Мой офицер, Гастон де Вигонь, чуть не заколол меня.
– За что же?
– А за то, что я помогал вам; он узнал об этом. Особенно он был рассержен тем, что вместе с вами к этим бандитам, где нас чуть было не прикончили, ходил и я.
Смутная догадка мелькнула в голове Яглина.
– Так разве это он… – начал было Роман.
– Подкупил этих негодяев убить вас? Он. Один из них за ночной разбой на днях схвачен стражей и сидит в тюрьме. Мне там надо было навестить одного приятеля. Он поссорился с одним горожанином, ну, легонько ткнул его в бок ножом, а тот возьми и помри. Ну, моего приятеля, беднягу, и посадили в тюрьму. А тот разбойник узнал меня, окликнул да спросил меня, живы ли вы. «Жив», – отвечаю. «Ну, так кланяйся, – говорит он, – ему. Жаль только, что мы тогда вас не уходили». – «А что?» – спрашиваю я. «Да тогда вот не пришлось бы здесь сидеть: Гастон де Вигонь за оказанную ему услугу не отказался бы освободить нас. А теперь, чего доброго, придется и с пеньковой теткой познакомиться».
У Яглина вертелся на языке вопрос, но он не решался предложить его.
А Баптист продолжал болтать:
– И кто только рассказал моему офицеру про мои отношения с вами – не знаю. Только третьего дня он призывает меня к себе и спрашивает: «Ты ходил в московское посольство?» – «Ходил», – говорю. «И пьянствовал там? И меня продал, твоего начальника?» – «Нет, – отвечаю, – вас я не продавал, а кое-какие услуги оказывал молодому красивому московиту. Раз помог ему от разбойников скрыться». – «А, так это был ты!..» – крикнул он да за шпагу. Ну, мне чего же тут больше ждать? Чтобы проколол он меня, как муху? Я на двор, увидал чью-то оседланную лошадь, вскочил на нее и вон из города. Жаль только, что по дороге пала: гнал сильно. До вас уж пешком дошел.
– Куда же думаешь теперь? – спросил Яглин.
– Да никуда, кроме вас, – просто ответил Баптист. – Быть может, у вас теперь найдется для меня какое-нибудь дело. А поедете к себе, в свое государство, и я с вами: там в солдаты поступлю.
– Хорошо, оставайся, – сказал Роман, подумав. – Завтра я поговорю с посланником, и мы тебя устроим.
Баптист устало мотнул головой.
– Ты спать хочешь? Так вон бери ковер и ложись, – сказал Яглин, указывая в угол, где была свалена куча ковров и войлоков, заменявших русским в их путешествии постели.
Баптист взял первое попавшее под руку и, разостлав на земле, лег на него.
Наконец Яглин решился задать тот вопрос, который вертелся у него на языке:
– Слушай, Баптист, ты не видал дочери лекаря Вирениуса?
– Нет, не видал: ее нет в городе, – ответил солдат.
– Нет в городе? – воскликнул пораженный Яглин. – Где же она?
– Пропала. Отец ее приходил к маркизу Сен-Пе и просил разыскать ее; но пока нигде ее найти не могут.
Яглин стоял над ним как пораженный громом, затем покачнулся и без чувств упал на пол. Испуганный Баптист вскочил и засуетился, мечась из угла в угол в палатке.
Часть вторая
В Паризе-городе
I
Эстафета губернатора Бордо скоро достигла Парижа. Сообщая о внезапном прибытии посольства, маркиз Сен-Люк упомянул там и о претензиях главы посольства, а равно и о том, что посольство стало лагерем подле самого города.
В королевском совете поднялись было по этому поводу споры, хотя все подивились необычному решению русского посольства.
Людовику XIV в это время было тридцать лет; абсолютизм «короля-солнца» праздновал в то время еще свой медовый месяц. Семь лет тому назад – 9 марта 1661 года – двадцатитрехлетний король в первом созванном им собрании государственного совета энергично заявил:
– Я решил на будущее время быть сам своим первым министром. Вы поддержите меня своими советами, когда я их потребую. Я прошу вас, господин канцлер, и приказываю вам не прикладывать печати ни к чему без моего указания, а вам, господа государственные секретари, и вам, господин интендант финансов, повелеваю тоже не предпринимать ничего без моего распоряжения.
Таким образом, начало абсолютизма в королевской Франции было положено. «Заря века Людовика XIV» занялась, и до того времени, когда во Францию прибыло русское посольство, изречение ее короля: «L’йtat c’est moi» (государство – это я) уже успело в большей части оправдаться.
Преследуя цели своей завоевательской политики, Людовик XIV двинул дальше восточную границу Франции, завоевал несколько немецких областей и возобновлением Рейнского союза заставил повиноваться Франции немецкий запад. С Голландией и Англией он заключил торговые договоры и получил за пять миллионов ливров от английского короля Карла II город Дюнкирхен. Чтобы сделать более уступчивым Папу, он занял своими войсками Авиньон, Модену и Парму и тем принудил Папу к унизительному согласию на признание за королем права замещать духовные места во вновь приобретенных им землях.
Наконец вспыхнула война из-за Испанского наследства, в которой Испания была разбита и Франции досталась Южная Бельгия с десятью городами, в числе которых находился и Лилль.
Ко времени нашего рассказа война эта была уже окончена: 2 мая этого года мир был заключен – и вся страна находилась в периоде временного затишья и спокойствия. Хотя от этой войны Франция не получила всего, чего искала, но тем не менее престиж ее во всей Европе стоял очень высоко.
Поэтому вполне понятно, что Людовик XIV, узнав о прибытии посольства от владетеля далекой страны, был польщен этим вниманием как знаком того, что слух о его славе достиг и далеких иноземных государств. Но так как Московское государство тогда еще не вступило в семью остальных европейских государств, он все же не придал большой важности вниманию «великого князя Московии», как называли русского царя, и его диких бояр.
Однако было решено, что с московским посольством обойдутся как и с остальными посольствами и уплатят все издержки, как просил русский посланник.
И вот однажды русские увидели, что в их лагерь въезжает небольшая группа людей с офицером королевской гвардии.
– Ну-ка, что эти ребята нам привезли? – сказал Потемкин, когда ему доложили об этом. – А что, Роман лежит еще? – спросил он затем, вспомнив, что вследствие внезапной болезни Яглина посольство осталось опять без переводчика.
– Лежит, государь, – ответил подьячий. – И все бормочет во сне.
– Эка напасть-то! И с чего это он?
– А неведомо, государь, – ответил Прокофьич. – Знать, со сглаза: народ, видно, здесь все лихой.
– А как же нам быть без толмача-то?
– Разве позвать Яна Гозена? – подумав, сказал подьячий. – Он хотя по-фряжскому не разумеет, зато по-латынски знает. Он из Курлянт[20]. Может, и столкуется с фряжскими людьми.
– Ну, ин ладно. Зови Гозена, – распорядился Потемкин.
Привели уроженца Курляндии Яна Гозена, говорившего по-немецки и по-русски, но знавшего и латинский язык. Ему рассказали, в чем дело, и он повиновался приказанию посланника быть толмачом.
В это время доложили о прибытии королевских посланных.
Во главе их стоял гвардейский офицер Катё, к счастью тоже знавший латинский язык. Он держался чрезвычайно вежливо по отношению к посольству и заявил, что по приказанию короля ему поручено состоять при посольстве. Затем он приветствовал послов от имени короля и сказал, что все готово для поездки посольства за счет короля в Париж и что лошади, кареты и тележки для перевозки вещей – все это приготовлено.
Потемкин при этом облегченно вздохнул.
– Бьем челом государю вашему, – сказал он Катё и низко поклонился, касаясь рукою земли.
Вся свита последовала его примеру.
– Слава Царице Небесной! – продолжал Потемкин. – Наконец-то нас здесь достойно, как по чину полагается, встречают. А теперь на радостях надо гостей попотчевать, – и он, приказав подать прохладительные питья, крайне любезно отнесся к посланным французского короля.
Когда через час последние удалились из лагеря, туда въехали кареты, лошади и тележки. Маркиз Сен-Люк одолжил три своих экипажа, Катё нанял еще четыре. Кроме того, наняли более пяти тележек и еще верховых лошадей.
Потемкин решил ковать железо, пока горячо, и приказал тотчас же сниматься с лагеря. Часа через четыре все было готово.
– А как же, государь, с Романом-то? – спросил подьячий. – Он все лежит, в себя не приходит.
Потемкин пошел навестить Яглина. Последний лежал без памяти в своей палатке. Лицо его было красно, и по временам он бредил.
– Вот притча-то! – озадаченно произнес Потемкин. – Что же мы с ним делать будем?
Ему очень было жалко Яглина по двум причинам: прежде всего он терял переводчика, без которого для посольства создавалась масса затруднений, а кроме того, привык уже видеть в Яглине будущего своего зятя.
В палатке не было никого, кроме Баптиста, не отходившего от постели Яглина, и челядинца. Баптист вмешался в разговор русских, и последние кое-как могли понять, что у Яглина открылись раны, полученные им в Байоне, вследствие чего началась горячка.
– Что же делать? – повторил свой вопрос Потемкин и послал за Румянцевым.
Посоветовавшись между собою, посланники решили оставить Яглина под наблюдением Баптиста и одного из челядинцев, а вечером перевезти его в Бордо, сами же пошли к себе переодеваться для въезда в город.
II
Въезд был обставлен с той же помпой, как и в Байоне.
У городских ворот их встретили пятьдесят стражников для эскорта. Немного дальше их ожидала депутация от городского совета, со старшинами во главе. Последние приветствовали послов длинною речью на французском языке, из которой русские ничего не поняли, так как Гозен не смог им перевести ее.
Покончив с депутацией, посольство двинулось дальше и вскоре прибыло к большому дому, нанятому для него губернатором. Это была уже не скверная гостиница, как в Байоне, и Потемкин видел с удовольствием, что испытания посольства окончены.
Когда они вступили в дом, то, по своему обычаю, первым долгом отслужили благодарственный молебен.
Вскоре после этого явился гонец от маркиза Сэн-Люка, приславшего сказать, что он хотел бы посетить посольство, но не знает, отплатят ли ему тем же послы.
– Никак нам сделать это нельзя, – ответил Потемкин, – потому что нам приказано великим государем первыми предстать перед королем.
Собственно, Потемкин предвидел, что губернатор может на это обидеться, но преступить наказ, данный ему в Посольском приказе, не смел. Однако, чтобы позолотить пилюлю, он послал в подарок губернатору несколько штук соболей.
Как и предвидел Потемкин, губернатор обиделся и отказался от подарков.
Вслед за этим пришел Катё с дворянином де ля Гардом, присланным королем для распоряжения доходами посла. Они сказали посланникам, что вечером в честь их будет дан обед.
– Спроси, чем они будут кормить нас? – обратился к Гозену Потемкин.
Блюда оказались скоромные.
– Передай им, что мы – не басурмане и в Петровский пост скоромного не вкушаем, – передал через Гозена Потемкин.
Катё поклонился в знак согласия.
Обед состоял вечером. Потемкин и Румянцев на радостях, что обстоятельства так хорошо складывались, позволили себе выпить лишнее, что привело их в веселое настроение. Что же касается Катё, то он весь обед морщился от рыбы на постном масле и за это вознаграждал себя обильным возлиянием вина.
Нечего и говорить про подьячего; этот так усиленно зарядил себя вином, что еле добрался до комнаты, где был помещен, и, тотчас же свалившись на лавку, уснул как убитый.
Едва лишь обедающие встали из-за стола, на дворе под окнами раздалась музыка с барабанным боем. Послы удивленно посмотрели на французов.
– Это дается концерт в честь прибытия именитых послов, – сказал, любезно раскланиваясь, Катё.
Потемкин довольно улыбнулся, так как это очень льстило его престижу.
Вообще, все для русского посольства складывалось наилучшим образом – и послы успокоились относительно своего дальнейшего путешествия в столицу французского королевства.