000
ОтложитьЧитал
XI
На другой день Курослепов поднялся рано и, усердно помолившись пред иконами, пошел в приказ.
Старшего приказного дьяка он скоро нашел.
– По какому делу? – спросил тот, пронизывая Курослепова своими маленькими, хитрыми глазками.
– Да челобитьишко подать, – ответил Курослепов, – на воеводство.
– У нас одно воеводство осталось, – ответил дьяк. – В Казанской земле город Свияжск есть. Да недешево будет стоить воеводство это.
– А какая цена у вас по росписи?
– Да роспись что? – пренебрежительно ответил дьяк. – Когда много воеводств есть, тогда мы по росписи, а теперь лишь одно воеводство впусте осталось – ну и цена на него особливая.
– А какая цена ему будет?
– Тысяча рублев.
– Побойся Бога, дьяк! – сказал, махая руками, Курослепов. – Да когда же такие цены были? Ведь это не Смоленск или не Новгород, чтобы тысячу рублев брать. Уступи хоть что-нибудь! Когда такие деньги на воеводстве соберешь? Да и городишко-то твой так себе.
– Ну, умеючи-то понасобрать скоро можно. А что город плох, так ты этого не говори. Там народ все безответный – чуваши да черемисы – бери с них что хочешь.
– Да все же уступить надоть, дьяк.
Начался торг – и через некоторое время свияжское воеводство досталось Курослепову за восемьсот рублей.
Через несколько недель Курослепов ехал с указной царской грамотой на воеводство и уже по дороге начал проявлять свою воеводскую власть. Несмотря на то что он всю дорогу ехал даром, так как в выданной ему в приказе подорожной было сказано, что едет-де он на царскую службу и денег и пошлин за провоз, на лошадях ли, сухопутьем ли, на стругах ли, с него не брать, но этого ему казалось мало. Подвод он заставлял выставлять вдвое, чем показано в подорожной; перевозчиков и струговщиков заставлял для себя на другом берегу рыбу на уху ловить; а если где оставался переночевать, то там все до хозяйских женок и девок добирался. А иногда просто, потехи ради, возчикам зубы выколачивал.
Но вот он доехал до Свияжска.
Встревоженный целовальниками народ побросал свои занятия и побежал к городской заставе посмотреть на нового воеводу и по внешнему виду угадать, каков он – грозен или милостив? Соборный поп и обедать бросил, поскорее оделся и приказал во все колокола звонить на колокольне. В церкви собрались и все служилые люди города – дьяки, подьячие, земский и губной старосты, целовальники, ярыжки, а также те немногие бояре и дворяне, которые жили в городе, и именитые купцы.
Впереди всех стоял священник с крестом, а позади него земский староста с блюдом в руках, на котором был хлеб-соль, а рядом с нею «денежная почесть», или «въезжее», собранное еще заранее среди всех жителей города.
Курослепов подъехал на телеге к собору и подошел под благословение к священнику. Затем его приветствовал земский староста и просил не погнушаться мирским хлебом-солью. Курослепов на последнюю и не взглянул, а сразу взялся за «денежную почесть» и тряхнул ее, желая удостовериться, много ли там.
– Немного же собрали! А, кажись, город не бедный! – произнес он затем и прошел в собор, где лежали мощи епископа Германа, одного из трех просветителей Казанского края.
Все, встретившие нового воеводу, разошлись, почесывая себе затылки.
«Ну-у, – думали они дорогой, – а, пожалуй, новый-то воевода даст о себе объявку лучшего старого. Тому «въезжего» куда меньше поднесли – и то как доволен остался. А этот: «немного же собрали». Объявит же он себя! Не дай Бог с ним дело иметь! С живого шкуру, пожалуй, драть станет».
И действительно, новый воевода показал себя.
Скоро стоном застонала вся Свияжская земля.
Лют оказался новый воевода. Много ему всяких добровольных подношений делали земский и губной старосты, дьяки, прочие служилые, тяглые и торговые люди, а все ему мало было.
– Что мало принес? – кричит он на какого-нибудь челобитчика. – Да ты подумал ли о том, с кем тягаться-то вздумал? Может, ответчик-то больше твоего даст, так кого я по совести должен осудить: его или тебя? На, бери назад свою челобитную да сначала побольше принеси поклона!
Сильно стал кормиться воевода. Много у него уже накопилось добра в сундуках и амбарах, а ему все мало.
«И куда ему, бездне эдакой, столько добра? – думали свияжские люди. – Добро бы семейный был или бы женатый, а то один как перст на свете!»
Воевода и сам видел, что в какой-нибудь один год у него довольно добра накопилось, пора бы и остановиться и полегче брать. Но жадность свое брала, и не мог он удержать свою расходившуюся руку.
– Вор!.. Одно слово – вор!.. Хуже татарина некрещеного!.. – в один голос порешили свияжские люди. – Совсем со света сживет нас.
И стали было подумывать свияжские люди, нельзя ли кого-либо отправить в Москву с челобитьем на вора-воеводу, чтобы сжалился царь над своими холопами и убрал от них Курослепова.
XII
А тут случилось такое дело, что не только весь уезд ахнул, а и сам казанский воевода, несмотря на то что у него было привезенное Курослеповым от Плетнева письмо, где тот просил своего кума не оставить своей милостью и научением нового свияжского воеводу, почесал у себя в бороде и задумчиво сказал:
– Ну, ну… Дела!.. Это как узнают в Москве, так отправят Курослепова за Камень[6] соболей с куницами ловить. Ведь такое позорное дело. Словно бы и не русский воевода, а какой-нибудь нехристь.
А «позорное дело» это было следующее.
Как-то в один из базарных дней отправился воевода на городскую площадь с обычною своею целью: не кинется ли что в глаза, что можно было бы приставам приказать снести на воеводский двор.
В последнее время Курослепов перестал вообще стесняться и вел себя на воеводстве точно в завоеванном городе, таща себе во двор все, что ни понравится его завидущим глазам.
Кроме того, ко всему присоединился еще новый повод для недовольства свияжцев: большую охоту стал проявлять воевода к женскому полу.
Уж немало было в городе недовольных мужей, оскорбленных Курослеповым и ждавших только часа, чтобы так или иначе отмстить воеводе за бесчестье.
В этот же день он был настроен особенно благодушно и с улыбкой посматривал на встречавшихся ему на пути купеческих женок и дочерей, знавших повадку воеводы и потому торопливо закрывавших свое лицо рукавом.
И вдруг увидел воевода, что посредине улицы едет открытая колымага, а в ней сидят старик и молодая девушка с весело смотрящим по сторонам лицом. Нечаянно она повернулась в сторону Курослепова, и, должно быть, показалась ей смешной фигура воеводы, только она звонко расхохоталась и показала старику на предмет своего смеха. Старик взглянул, куда указывала девушка, и, узнав воеводу, поспешно ткнул рукою в спину правившего лошадьми возницу, чтобы тот уехал скорее от греха.
Воевода обратил внимание на хорошенькое личико девушки, ее веселые, невинные глазки и задорный смех, несмотря на то что причиною последнего был он сам.
«Кто бы такая? – думал он про себя. – Кажись, городских-то девок я всех знаю, а этой что-то не припомню».
– Чья это? – спросил он приставов, кивая головой на уезжавшую колымагу.
– Дворянина Андрея Романова Яглина дочь, из уезда, – ответил один из них. – А старик-то – сам Андрей Яглин.
– Та-ак, – протянул Курослепов. – Славная девка!..
Двинулся было вперед воевода, на базар, да раздумал и вернулся к себе, в воеводскую избу.
И запали с той поры ему в голову образ дочери Яглина, ее по-детски смотрящие глаза, ее задорный, беззаботный смех. Как ни гнал он прочь это наваждение, старался заглушить то вином, то потехами разными, то развратом, а все образ дочери Яглина стоял пред его глазами.
Наконец он не выдержал и, позвав одного из приставов, сказал:
– Наряди-ка поезд: поедем к Яглину Андрею в гости.
Пристав понял это по-своему и со страхом сказал:
– Но, государь, это – дворянин, а не мужик. Не было бы нам от такого наезда лихо. Дворянскую дочь утащить к себе – это не крестьянскую или купеческую девку либо женку.
– Не бойся, это не наезд будет, а будто бы по дороге завернули к нему отдохнуть.
Через несколько дней воевода поехал в гости в усадьбу Яглина.
– Скажи хозяину, что к нему воевода в гости прибыл, – крикнул он встретившему их у ворот холопу.
Тот побежал исполнять приказание, и через некоторое время на крыльце самой большой избы усадьбы показался Андрей Романович.
– Не ждал, хозяин, к себе гостей? – со смехом сказал Курослепов, вылезая из колымаги и направляясь к крыльцу. – А мы вот по пути к тебе завернули.
– Милости просим, государь, – ответил Яглин, почтительно и в то же время с достоинством кланяясь неожиданному гостю. – Я такому гостю всегда рад. Для моей избы честь, что ее посетил царский ставленник.
– Ну, коли рад, так принимай. А вы у меня – тихо вести себя!.. – крикнул Курослепов окружавшим его холопам и стрельцам. – Коли учините что, в железах сгною, батогами забью насмерть.
Воевода с хозяином вошли в избу.
И вот они сидят за столом, уставленным блюдами с яствами, среди которых стояли жбаны с различными квасами, медами и пивами, графин с фряжской водкой и бутылки с различными наливками домашнего приготовления.
Андрей Романович усердно угощал Курослепова. Но воевода мало ел и плохо пил, а все смотрел по сторонам и вскидывал взор на каждое вновь входящее в комнату лицо, как будто бы желал увидеть кого-то.
– А что, Андрей Романович, – сказал он через несколько времени, – ты как же живешь-то: неужто бобылем? Ни жены, ни детей у тебя нет?
– Нет, зачем бобылем, государь? – ответил хозяин. – И жена и дети у меня есть. Не обидел Бог…
– Что же их не видно?
– А жена-то захворала, вишь ты. На лодке по Волге катались, да, знать, продуло ее. Ну и лежит теперь в своей светелке. А сынок в поле поехал зайчишек потравить. А дочка у себя в тереме сидит. Что ей здесь делать?
– А велики у тебя дети?
– Да сыну с ноября двадцать седьмого, идь же память преподобного Романа римского, восемнадцатый пошел, а дочери с июля одиннадцатого – шестнадцатый.
Еще кое о чем поговорил гость с хозяином и наконец уехал, так и не увидав той, ради которой приезжал.
В следующий раз Курослепов приехал в один из пасхальных дней. Тогда и Яглина была здорова, и Роман дома.
– А что же у тебя, хозяин, не видать дочки-то? – обратился воевода к Андрею Романовичу. – Я ведь приехал к тебе со всей твоей семьей похристосоваться, а ты дочку-то ровно прячешь где в потайности. Нехорошо так!
– Нечего мне и хоронить ее, государь; она и сама придет сюда, – ответил Яглин и приказал сказать дочери, чтобы та пришла вниз, хотя это ему сильно не нравилось, так как худая слава про Курослепова относительно женщин дошла и до него.
Ксения явилась к гостям и воеводе первому поднесла на подносе кубок вина, прося его откушать, почтить хозяев.
Курослепов не мог глаз оторвать от скромно стоявшей пред ним зардевшейся девушки. Он пожирал взором ее красивое лицо, всю ее стройную фигуру, ее белые руки и высокие плечи.
«Хороша!.. Ох, хороша!..» – мелькало у него в голове, и грешные желания все более и более овладевали его душой.
Как в тумане, он уехал в тот день домой от Яглиных и всю дорогу думал о заворожившей его красавице.
С того дня зачастил он в усадьбу Яглиных, все для того, чтобы хоть мельком взглянуть на Ксению.
Прошло так с полгода. Наконец как-то раз, уже летом, Курослепов сказал Андрею Романовичу:
– А что, Андрей Романович, не породниться ли нам? А?
– Как же это так, государь? Не разумею что-то твоих слов.
– Да неужто не догадаешься?.. Экий же ты!.. У тебя ведь есть дочь? Да? Ну и отдавай ее за меня.
Андрей Романович удивленно поглядел на воеводу, не будучи в состоянии угадать, шутит ли тот или говорит серьезно.
– Ну, чего же молчишь, Андрей Романович? – спросил Курослепов. – Или жених не ко двору пришелся?
– Не ко двору, государь, – ответил, глубоко вздохнув, Андрей Романович. – Молода моя дочь будет для тебя. Не обессудь.
– Вот оно что!.. Что же, коли не ко двору дворянскому пришелся царский воевода, так прощенья просим. А только попомни, Андрей Романович, что не забуду я этого никогда, – стиснув зубы, произнес воевода и, рассерженный, встал из-за стола.
В смущенье вышел на крыльцо проводить воеводу Яглин. Сжалось у него сердце – и он все повторял себе, глядя вслед уезжающему воеводе:
– Ох, не забудет он этого, ох, не забудет! Не такой это человек.
Но прошел месяц-другой вполне спокойно, и Яглин перестал думать об этом, забыл об угрожающих словах Курослепова.
Но тот не забыл оскорбления от Яглина.
И вот в одну летнюю ночь в ворота усадьбы последнего раздался громкий стук, сопровождаемый бряцаньем металла и громкой руганью.
– Кто там? – с испугом закричал привратник, машинально хватаясь за прислоненный к стене бердыш.
– Отворяй, чертов сын, коли приказывают, а то ворота разобьем!.. – раздались снаружи чьи-то крики, и несколько новых ударов потрясли ворота и забор. – В гости приехали…
Но привратник медлил отворять ворота, а затем, сообразив, что едва ли добрые люди таким образом придут в гости, с испуга закричал во весь голос:
– Воры!.. Помогите!.. Разбой!..
Однако в это время сбитые сильными ударами ворота слетели с петель, и сам привратник, оглушенный ударом в голову, повалился замертво на землю. Какие-то люди ворвались во двор и хлынули по направлению к большой избе, где жили Яглины.
– Девку хватайте!.. Не грабить!.. – раздался им вслед голос, по которому всякий бы узнал воеводу.
Несколько испуганных слуг выбежало было из изб, но все скоро лежали связанными на земле.
Старик Яглин и его сын, спавшие в одной горенке, проснулись от шума и, предполагая нападение каких-то воровских людей, выбежали на крыльцо: один с заряженной пищалью, а другой – с саблей. Но нападающие в это время уже бежали к воротам и, сев на лошадей, поскакали прочь от усадьбы в поле.
В это время на одном крыльце раздался громкий вой. Это кричали жена Яглина и старая мамка Ксении.
– Ой, увезли!.. Увезли воры наши Аксиньюшку!.. Бесталанная ты наша голубушка!.. И куда-то теперь тебя злодеи завезут?..
– Воевода!.. – крикнул все понявший Яглин. – Он, вор, увез!.. Эй, на коней!..
Через несколько минут вся усадебная челядь была на лошадях и скакала по Свияжской дороге. Лошади быстро неслись по ровной дороге, и вскоре нагоняющие увидали скачущую впереди кучку людей.
– Стойте!.. – закричал им Яглин. – Не то стрелять будем!..
Но преследуемые по-прежнему скакали во весь опор.
Вслед им загремел блеснувший в ночной тьме выстрел, и один из всадников, покачнувшись на седле, свалился на землю.
Расстояние все более и более уменьшалось – и Курослепов, на лошади которого поперек седла была перекинута Ксения Яглина, видел, что скоро его нагонят. Как ни хлестал он своего коня, но последний, скакавший второй конец, начал уставать и то и дело спотыкался.
Вслед им загремели еще выстрелы – и уже несколько пуль просвистело над головой воеводы.
Курослепов струсил при мысли о том, что шальная пуля может задеть его и убить наповал.
«А ну ее к черту, и девку-то эту! Из-за нее, чего доброго, еще жизни лишишься», – решил он про себя и кинул бесчувственную девушку прямо на дорогу.
В это время раздался сзади еще выстрел – и Курослепов услышал, как невдалеке пуля ударилась во что-то мягкое.
При свете разгоравшейся зари нагоняющие, доскакав до брошенной девушки, тотчас же заметили ее на дороге и остановились.
Первый соскочил с лошади Андрей Романович. Он быстро наклонился над брошенной девушкой и тотчас же отдернул руки. Они были в крови.
– Аксиньюшка!.. – не своим голосом закричал старик, хватая дочь своими окровавленными руками. – Убили!.. Злодеи!.. Они убили ее!.. Будь они прокляты!..
Все кругом молчали.
Преследовать дальше было бесполезно, так как разбойники уже успели скрыться из виду. Убитый горем старик и опечаленные челядинцы, любившие кроткую, ласковую боярышню, устроив из чего-то носилки, печально возвратились в усадьбу.
XIII
Андрей Романович хорошо знал, что ни в Свияжске, ни в Казани на воеводу жаловаться некому, а потому решил:
– В Москву, к царю надо идти, ему челом ударить. Он один – заступа.
Тогдашнее хозяйство было исключительно натуральное и денег в то время ни у кого в запасе много не водилось. Между тем Андрей Романович хорошо знал, что Москва, в лице своих приказов, любит деньгу и что без них в Белокаменной нельзя ступить ни шагу, а потому начал обращать в деньги все, что только можно было. Для этого пришлось продать половину скотины, множество хлеба да, кроме того, идти занимать денег под рост.
Наконец, когда исполнился сороковой день после смерти Ксении, Андрей Романович с сыном поехали в Москву искать правды.
Но оказалось, что в Москве не так-то было легко сделать это.
Курослепов предвидел, что Яглин станет на него жаловаться в Москве. Да об этом говорила вся Свияжская земля, так как все знали, что Яглин обращает хлеб и скотину в деньги, и хорошо понимали, для чего это делается. Поэтому воевода послал туда верного человека с богатыми посулами, который кланялся различным воеводам, дьякам и подьячим и жаловался, что на «Авдешку Курослепова, верного царского слугу и воеводу, идет бить челом Андрюшка Яглин, что-де напал он, воевода, разбойным образом на вотчину Яглина и исхитил его дочь и что будто та девка пала от чьего-то огненного боя. А он, воевода, ни в чем тут не повинен и на Яглина, памятуя крестное целование государю, разбойно не нападал. А нападали на вотчину Яглина какие-то неведомые воры, которые и сделали смертное дело над дочерью Яглина. И он, воевода, когда о том прослышал, нарядил стрельцов, и те стрельцы всюду искали тех воров – надо быть, татар или чувашей, – но нигде отыскать их не могли. Но он, воевода, надежды не покинул и разыскать их постарается. А его, воеводу, просит он, Курослепов, от напрасного поклепа защитить, а в том он верный слуга и заслуги той до конца жизни не забудет».
В приказах то челобитье читали и косились на кошель, где позвякивали деньги. Затем последние высыпались на приказный стол и при всех пересчитывались. Смотря по тому, казалась ли берущему достаточной эта сумма или нет, обещалась заступа или же требовалось «доложения». Посланец Курослепова, снабженный в изобилии деньгами, ни слова не говоря, докладывал, кланяясь и прося берущего не оставить своею милостью.
Так посланный обошел все приказы, где только нужно было, и везде были обещаны для Курослепова защита и заступа.
Затем посланец отписал в Свияжск к Курослепову:
«Все-де обстоит хорошо: коршунье, что по большим гнездам сидит, зерно клюет и каркает хорошо. И тебе, государю, пока кручиниться не о чем. Я же пока здесь посижу и надо всем доглядывать буду. А как приедут сюда перепела с Волги и что они здесь делать будут, то о том тебе, государю, в точности опосля опишу. А пока вышли с кем-нибудь мне на прокорм, дабы здесь голодному не быть, потому денег твоих, государь, немного осталось: коршунье сильно зерно клевало, и его немного осталось у меня».
Когда Яглины приехали в Москву, то в первое время не знали, что делать и куда идти, пока кто-то из добрых людей не посоветовал им искать «милостивца», какого-нибудь сильного и влияние имеющего человека, могущего им помочь.
Но у Яглиных в Москве решительно не было знакомых, которые могли бы помочь им. К тому же гордая натура Андрея Романовича возмущалась при мысли, что в правом деле нужно искать каких-либо кривых или задних путей.
– Ведь есть на Руси справедливость-то, – возмущенный, говорил он своим новым московским знакомцам, каким-то купцам, торговцам суровского товара из торговых рядов на Красной площади.
– Справедливость-то?.. – усмехаясь, сказал старший купец. – А ты, дедушка, про Сыскной, или Тайных дел, приказ слыхал там, у себя-то?
– Приходилось слыхать, – ответил Андрей Романович, весь содрогаясь, так как хорошо знал, что делается в этом страшном приказе.
– Так вот там, в одном месте по всей Москве, и найдешь ты справедливость. Да и то такую, которую с дыбы добыть можно, а не добрым путем.
Но Андрей Романович все еще не хотел терять веру в справедливость и решил на другой же день пойти по приказам. Однако в конце этого же дня он увидел, что его расчеты на существование в Москве такой вещи, как справедливость, начинают колебаться.
В приказах его челобитье принимали, косились на то, сколько выкладывал перед ними Андрей Романович денег, и велели приходить через то или другое время, потому что «тут дело не простое, а государево, и потому его надо вести с осторожностью, дабы не было опалы от великого государя за поруху, которую можно наложить на честное имя его верного слуги».
Когда же Андрей Романович приходил в назначенный день, то ему говорили, что такие дела так скоро не делаются, что тут надо собрать всякие справки и сведения и пусть он зайдет в такой-то день.
И в этот день повторялась какая-нибудь отговорка. И так далее, без конца.
Прошел год, как Андрей Романович жил с сыном в Москве, а дело его не двигалось ни на шаг.
– Не скупишься ли ты? – спросил как-то раз тот же знакомый купец, у которого Яглины впоследствии и поселились.
Но Андрей Романович на подарки приказным нисколько не скупился. Он еще раз получил из усадьбы денег и тоже почти все их растерял по приказам. Однако дело от этого скорее не двигалось: должно быть, Курослепов дарил щедрее, чем Яглины.
– Нет, тут, видно, ничего не поделаешь, как надо искать вам «милостивца», – опять высказал свою мысль купец. – Без него тут ничего не поделать вам. До самой смерти проживете здесь, а ничего от этих собак приказных не получите.
Но где искать «милостивца», какую-нибудь знатную особу, когда у Яглина никого не было среди московского боярства знакомых?
Тут им пришел на помощь случай.
Однажды Роман забрался на Красную площадь, где с Лобного места дьяком читался какой-то царский указ. Потолкавшись некоторое время, почти вплоть до вечера, между народом и посмотрев в городе то, чего он прежде не видал, молодой человек двинулся домой. Когда он проходил по какой-то глухой улице, то вдруг услыхал позади себя чей-то громкий крик:
– Берегись!
Роман оглянулся и увидал, что сзади едет небольшая колымага, запряженная парою лошадей в сбруе, украшенной блестящими и звонкими бляхами. В колымаге сидел какой-то боярин в богатой, с золотыми нашивками ферязи и в высокой горлатной шапке.
– Берегись! – еще раз закричал возничий.
Роман оглянулся по сторонам.
Стояла ранняя весна, вследствие которой на немощеных улицах Москвы была страшная грязь. Роман шел по тропинке, проложенной ногами предыдущих прохожих как раз посредине улицы. Свернуть некуда, так как эта тропинка – единственное место, по которому не только можно безопасно идти, но и стоять. Поэтому Яглин медлил повиноваться крику возницы и думал, как ему быть в этом случае.
Но возница был не из терпеливых и, не долго думая, ударил Романа по спине длинным арапником, бывшим у него в руках. Молодой человек вскрикнул от боли и, машинально скакнув в сторону, угадал в самое топкое место грязи.
Сидевший в колымаге боярин засмеялся густым, жирным смехом – и колымага проследовала мимо обозленного ударом Яглина. Но не успела она проехать и двадцати шагов, как Роман увидал, что экипаж вдруг как-то сразу накренился на одну сторону, опрокинулся и грузный боярин вместе с возницей упали в грязь.
Яглин был отмщен этой картиной и, схватившись за бока, стал от души хохотать, глядя на барахтавшихся в грязи обидчиков.
Впрочем, челядинец скоро поднялся и принялся помогать боярину встать на ноги. Последнему это сделать было нелегко, так как надетая на нем длинная одежда в сильной степени стесняла свободу движений его членов. Поэтому как ни старался челядинец, а боярин все продолжал биться в грязи, не будучи в состоянии встать на ноги в липкой, жирной грязи московской улицы.
Видя это, Яглин сжалился и подошел к ним.
– Ну, давай, боярин, руку. Я помогу тебе, – сказал он. – А то ты долго еще тут пробарахтаешься с этим остолопом.
Боярин вскоре был поставлен на ноги.
Теперь предстояла другая задача: исправить как-нибудь повреждение у колымаги, у которой переломилась пополам задняя ось. Кое-как они втроем приподняли экипаж, связали веревкой оба конца оси и потихоньку повезли колымагу в конец переулка.
– Ну, молодец, извини, что этот дурак тебя обидел, – сказал боярин. – Домой приеду, я его угощу батогами.
– Ничего, боярин, – весело ответил Яглин. – Это он по своей дурости так сделал.
– А ты все-таки, как видать, зла не помнишь, – с усмешкой сказал боярин. – Вишь, помог нам.
– Что же, боярин, это – дело мирское. Всякий бы на моем месте так сделал.
– Ну, спасибо тебе!
Двигаясь потихоньку по липкой грязи, они понемногу разговорились.
Бояре того времени обыкновенно гордо держались с лицами, стоявшими ниже их по положению, и предпочитали сноситься с ними посредством своих челядинцев. Так что в описываемом случае если бы кто увидал гордого стольника Петра Ивановича Потемкина беседующим с каким-то человеком, конечно уж не боярином, то страшно удивился бы этому. Однако это случилось. По всей вероятности, Потемкин проникся благодарностью к помогшему им человеку, который к тому же не помнил причиненной ему обиды.
Понемногу Яглин рассказал ему, кто он и зачем приехал с отцом в Москву, сообщил про злодеяние Курослепова и о том, как они напрасно с отцом искали правды по московским приказам, где все, очевидно, уже было закуплено свияжским воеводой.
– Да, вон оно какое дело-то! – качая головой, сказал Потемкин. – Тут действительно трудно что поделать. В приказах такие доки сидят, что только – ну! Готовы тебя живьем сглотнуть – и нисколько не подавятся, крапивное племя! Такой уж там народец!
В это время они дошли до конца улички, и Потемкин решил, что ему теперь, на людях, уже зазорно будет идти с худородным человеком.
– Ну, молодец, ты иди теперь к себе домой, – сказал он, – а завтра приходи-ка в Белый город да разыщи там меня. Ты мне понравился. Может, что и удумаем, как твоему да отцову горю помочь.
И, кивнув Яглину, Потемкин, степенно опираясь на трость, пошел дальше, не глядя по сторонам и лишь изредка кивая головой на поклоны кланяющихся ему встречных людей.