000
ОтложитьЧитал
© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2010
© ООО «РИЦ Литература», 2010
Часть первая
С царским посольством
I
Молодой человек громко расхохотался, когда толстяк, пробалансировав на самом краю небольшого обрыва, не удержался и, взмахнув в воздухе руками, сорвался и скатился вниз. Он быстро подбежал к краю обрыва и, продолжая смеяться, смотрел до тех пор, пока толстяк не подкатился к какому-то большому камню, о который ударился своим объемистым чревом, и не остановился.
– Что, Прокофьич, жив ли? – крикнул он, наконец перестав смеяться.
Толстяк открыл глаза и, взглянув вверх, где пред ним расстилалось голубое южное небо, сделал было попытку пошевелиться. Но в ту же минуту он громко застонал, почувствовав боль от ушибов и ссадин на теле.
– Жив ли, Прокофьич? – повторил свой вопрос молодой человек, которому теперь стало жалко своего несчастного спутника.
– Ой-ой-ой! – запричитал толстяк. – Совсем расшибся… насмерть. Мать Пресвятая Богородица! Ангелы-архангелы, святые угодники! Да что же это такое? Живого человека – и насмерть!
Молодой человек сбежал с обрыва к товарищу и наклонился над ним, а затем, беря его под руку, произнес:
– Ах, Прокофьич, и как же это тебя угораздило?
Это прикосновение заставило толстяка открыть глаза, которые у него все это время были закрыты, и вскрикнуть:
– Чур меня! Чур меня! Не тронь! Отойди, нечистая сила!
– Да ты чего, Прокофьич? Не думаешь ли, что ты теперь на том свете?
Толстяк еще шире открыл глаза и пристально уставился на молодого человека.
– Это ты, Роман? А ведь я думал, что умер! – узнав молодого человека, промолвил он. – Ой-ой! Батюшки! Всего избило.
– Ну, давай-ка я помогу тебе, – сказал молодой человек, названный Романом.
– Ой-ой, полегче, милый, полегче! – опять застонал толстяк, когда молодой человек подсунул свою руку под его спину и попытался приподнять его, что было не совсем-то легко, если принять во внимание солидное сложение упавшего. – Никак, хребет переломил. Дотронуться нельзя… Ой-ой!
Но Роман хорошо знал, что подьячий Михаил Неелов всякую боль преувеличивает. Недели три тому назад посланник московского царя, Петр Иванович Потемкин, у которого на службе состоял подьячий Михаил Неелов, сильно рассердился на последнего за то, что тот не хотел включить в грамоту королю испанскому в титуле его звание «повелителя индийских стран».
– Нет такой индийской страны, где бы король гишпанский был повелителем, – заявил Неелов. – В землях индийских не король гишпанский царствует, а Гог и Магог. Это и в книге «Зерцало тайное» сказано.
– Ой, не умничай у меня, Мишка! – Сердито застучал по столу согнутым пальцем Потемкин. – Лучше тебя, приказная строка, знаю, что говорю. Пиши, что приказываю.
– Воля твоя, государь Петр Иванович, на то ты и посланник, а мы все слуги твои… А такого титула у короля гишпанского нету и николи не бывало.
– Ой, не умничай, крапивное семя, чернильное зелье! – Продолжал стучать пальцем Потемкин. – Батожьем велю отлупить, как козу.
– Уволь, государь Петр Иванович! – Опять закланялся подьячий. – На Москве с меня спросят. Ты – посол, велик человек, а до письма не прикладный. А что в грамотах написано – с меня в Посольском приказе спросят. Хоть повесь – не могу.
Горяч был посланник далекого царства, которое за рубежом все звали Московией и про которое думали, что оно находится чуть ли не там, где небо с землею сходится, – и, схватив со стола серебряный ковш, привезенный им из Москвы, запустил им в подьячего.
Не успел увернуться толстый подьячий, и ковш попал ему в голову. Хоть и тяжел он был, но легко ударил Неелова по плечу; тем не менее последний счел необходимым присесть на землю и завыть благим матом, точно его зарезали.
Роман Яглин, вспомнив этот случай и зная, что подьячий больше стонет, чем следовало бы, не обратил внимания на его стоны.
– Ну, вставай, вставай, Прокофьич! – решительно сказал он, приподнимая толстяка с земли. – Поохал – и будет: пора и честь знать!
Но подьячий еще раз закричал, точно от невыносимой боли. Однако Роман Яглин продолжал поднимать его вверх, причем Неелов беспорядочно тыкал ногами в сапожишках с подковками в мелкий щебень, усеявший скат пригорка, и несколько раз снова падал на землю.
Наконец Яглин окончательно поднял его и посадил на ближайший большой камень.
– Ох… ох! – все-таки застонал Неелов, обтирая рукавом бархатного, выцветшего от южного солнца кафтана свое потное лицо с длинной рыжей бородой. – И разбился же я!.. Совсем захвораю теперь. Умереть, видно, придется здесь, на басурманской стороне, без покаяния и причастия, погибнуть на чужедальной сторонушке без жены, без деток малых…
– Ну, будет тебе! – рассмеялся Яглин. – И Москву, даст Бог, увидим, и жену свою с детьми, и угодникам Божьим поклонимся. Вернемся туда.
– Ох, чует мое сердце, Романушка, что не вернемся. Шутка ли подумать: почти год по чужбине шатаемся! В каких землях только не перебывали: и морем ехали, и в Неметчине были, у гишпанцев сколько времени живем. А тут еще к французскому королю ехать надо.
– Ничего не поделаешь, Прокофьич, – утешал подьячего Яглин. – Надо службу царскую править. Вот побываем у французского короля да и домой поедем.
– Это, Романушка, только сказка скоро сказывается, да не скоро дело делается. Пока у французских людей поживем, да все дело справим, да в дороге пробудем – и-и сколько еще времени пройдет! А я – человек слабый, сырой, да и больной к тому же. Где же мне столько времени в дороге пробыть? Ты не гляди на меня, что я такой полный. Толщина-то эта самая у меня от болести и есть. На Москве мне это немец-лекарь сказал. Он говорит, что у меня во чреве жаба сидит. Оттого и полнота эта проклятая. И лечил он меня тогда, безоар-камень[1] давал, китайский ревень-корень толок, подмешивал туда, да все это с селитрой взбалтывал и велел по зарям пить с молитвою. Да все не помогает. Нет, видно, придется помереть в этой окаянной басурманской стороне.
Яглин в это время сел против подьячего на небольшом камне и смотрел кругом на лежавшие окрестности.
– Ну, чего ругаешь ты, Прокофьич, здешние места? – через минуту сказал он. – Места здешние, прямо надо сказать, благодатные! Глаз, кажется, не оторвал бы, век глядел бы – не устал бы.
II
Действительно, окрестности были прекрасны. Далеко на юге синели высокие горы с белевшими от снега вершинами, ослепительно сверкавшими под яркими лучами южного солнца Испании. Дальше их виднелся какой-то город с зубчатыми стенами и башнями, вдоль которых тянулись, зеленея садами, пригороды. Внизу, под самой горой, вилась какая-то река, причудливо извиваясь между встречными каменными грядами, да виднелся какой-то замок с высокими башнями и мрачно смотревшими бойницами, с несколькими часовыми, чуть ли не уснувшими, опершись на свои тяжелые мушкеты. А на востоке высилась темная гряда Пиренейских гор. Все это было облито жарким солнцем, причудливо игравшим на стенах мрачного замка, и на поверхности веселой речушки, и на полувыжженной, желтеющей долине, и, наконец, на самых путниках, одетых в диковинные московские костюмы.
– Ну, тоже… Нашел, на что смотреть-то! – ворчливым тоном ответил подьячий. – Горы да долины, долины да горы. Эка красота, подумаешь! То ли дело у нас, на Москве!
– Да ведь ты про город толкуешь, а я тебе вот на что указываю – на натуру эту самую, – вспомнил Яглин чужеземное слово, которое помогло ему объяснить его мысль.
– Натуру! – продолжал ворчать подьячий. – Да что здесь хорошего в ней, натуре-то этой самой! Глазам только больно становится, передохнуть им не на чем. А на Москве-то у нас то ли дело! Выйдешь себе за городские ворота да как взглянешь кругом – ровень такая, что глаз не разберет, где земля кончается, где небо начинается. Лях ли, татарва ли некрещеная покажется – эва откуда увидишь их! А здесь что, в Гишпании этой! Вот идем мы с тобою горами, а кто знает, может, вот за этим камнем сидит какой-нибудь головорез в коротких штанах да и ждет, пока ты подойдешь к нему поближе, чтобы ножом тебя в бок пырнуть… Тоже земелька, нечего сказать!
– Ну, Прокофьич, – улыбнулся Яглин, – и на Москве-то у нас не совсем спокойно живется. Помнишь, как ты на курской украйне был да по дороге в Москву чуть к татарам не попал? Добро, что вовремя показались полтавские черкасы-казаки, а то быть бы тебе где-нибудь в Крыму либо на том свете.
– Верно, и у нас на Москве не все спокойно, да все там как будто легче: невдалеке от родной стороны и подохнешь-то. А ведь здесь, шутка ли, сколько ехать-то! Кабы не царская воля, ни за что не забрался бы сюда, к гишпанцам этим!
– Ну а все же ты понапрасну ругаешься, – сказал Яглин. – И здесь много хорошего. Посмотри, как здесь люди живут – без стеснения, как кто хочет. Палаты большие, бабы красивые, вино сладкое… Главное, бабы! – И Яглин подмигнул подьячему хитрым глазом.
Ворчливый Неелов не выдержал и улыбнулся:
– Да, бабы разве… Это вот ты верно! Нашим московским бабам далеко до здешних. Наша баба что? Овца, прямо надо сказать, рядом со здешними. А гишпанки – огонь, так полымем и пышут. Того и гляди, что обожгут.
– Да, пожалуй, и обожгли? – плутовато спросил Яглин, продолжая с улыбкой смотреть на спутника.
– Ну, что ты, Романушка? Разве я холостой? У меня на Москве жена осталась да шестеро ребят. Стану я со всякой басурманской бабой путаться! Я, чай, православный человек, не стану осквернять себя. И то уж поганишь здесь себя тем, что с чужеземными людишками вместе ешь, а ты про баб тут…
Но Яглин хорошо знал слабое место подьячего и решил еще немного подразнить его.
– А как же Хуанита-то? Недаром же ты в ее кабак повадился так часто ходить.
– Что же, что хожу? Хожу потому, что надо же себя освежить. С нашим посланником нужно железным быть, чтобы ума не лишиться. Хоть кого загонят. А у Хуаниты-то этой самой вино хорошее.
– То-то, вино. А кто посланнику, Петру Ивановичу Потемкину, приходил жаловаться на тебя, что ты щиплешься больно?
Подьячий густо покраснел и сразу не нашелся, что сказать в свое оправдание.
– И наврала тогда она все на меня! – наконец произнес он. – Все дело из-за Ивашки Овчины вышло. Его вина, что он напился и полез щипать ее. А я тут ни при чем.
Яглин, устремив взгляд на восток, искал там что-нибудь, что могло бы напомнить тот город Байону, куда послали их чрезвычайный посланник царя всея Руси, Алексея Михайловича, Петр Иванович Потемкин и его советник, Семен Румянцев, чтобы объявить властям города, что они прибыли к королю Франции, Людовику XIV, с предложением братской любви и согласия и находятся на рубеже Гишпании и Франции в городе Ируне. Но ничего похожего на город он не нашел.
– Видно, далеко еще нам придется с тобой идти, Прокофьич, – сказал он своему спутнику, сладко позевывавшему, так как жара совсем растомила его и располагала к покою.
– Хорошо бы кваску теперь… да с ледком! – невпопад ответил тот.
– Кто о чем, а у голодной кумы одно на уме, – сказал Яглин. – Я ему про посланниково поручение, а он – о квасе, да еще с ледком.
– А, да! Ты про город-то этот самый, чтобы ему провалиться! Не видать его? О-о! А все наш посланник виноват. Дал бы лошадей, так давно на месте были бы. А тут вот иди пешком. А я – человек сырой; долго ли мне помереть?
– Да ведь по этим горным тропинкам ни одна лошадь не пойдет; только одни ослы ходить могут. Предлагали тебе ехать на осле. Сам виноват, что не захотел.
– О, чтобы тебе типун на язык, непутевому! Да где это видано, чтоб православный человек на такой скотине ездил? Коли узнали бы на Москве про это, так парнишки на улице проходу не дали бы, насмерть задразнили бы! – И подьячий опять широко зевнул. – Хорошо бы соснуть!
Яглин взглянул на небо. Солнце стояло еще высоко. До Байоны не так далеко осталось, и он надеялся, что до вечера они дойдут. К тому же в Ируне ему хорошо растолковали дорогу.
– И впрямь, – сказал он. – Соснуть можно.
– И доброе дело! Соснуть теперь самая пора. Православному человеку и по Писанию положено дважды в сутки спать, – убежденно ответил подьячий, снимая кафтанишко и расстилая его на земле, в тени, бросаемой камнем. – Это мне наш приходский поп, отец Серафим, говорил. Он у нас умный, отец-то Серафим, – сквозь сон продолжал бормотать подьячий. – Он все читал… в греко-латинской академии был. Даже «Тайное зерцало, сиречь книга о чудесных вещах» и ту прочитал. О-о… Потому бо… – начал он путаться в словах, а через секунду уже спал.
Яглин с улыбкой поглядел на него и тоже стал укладываться на постланном около камня кафтане.
III
Из караульного дома слышались шум, и смех, и грубые шутки, порой прерываемые спором и руганью. Солдат, стоявший на карауле около самых ворот Байоны, с завистью поглядывал на этот дом, где его товарищи проводили время в попойке и игре в карты и кости. Он несколько раз порывался двинуться со своего места, но ограничивался тем, что, ударив прикладом мушкета по земле, вскидывал его на плечи и принимался ходить вдоль рогатки: он знал, что губернатор и комендант Байоны, маркиз Сэн-Пэ, имеет обыкновение проверять караулы и за каждую неисправность строго взыскивает с виновных.
А сегодня было еще воскресенье. Отправляй тут скучную караульную службу, когда все горожане ходят разряженные по улицам, с женами и дочерьми под руку, заходя иногда в кабачки, направляясь на площади, где бродячие комедианты и фокусники показывают преинтересные штуки!
Вдруг из караульного дома выскочил один солдат. Его кафтан был расстегнут, широкий белый полотняный воротник сдвинут на сторону, на голове не было шляпы. Выбежав, он остановился, затем погрозил кулаком назад и стал сыпать отборнейшею руганью.
В ответ ему на это из караульного дома раздался смех товарищей – и несколько смеющихся фигур с картами в руках показались в дверях и окнах.
– Должно быть, проигрался, Баптист? – с участием спросил часовой.
– Проигрался, – угрюмо буркнул солдат. – Сколько раз я зарекался садиться играть с этими мошенниками. Знаю, что они плутуют… А тут вот не вытерпел, сел – и до последнего су. Не на что теперь даже кружку вина выпить. Нет ли у тебя?
Но часовой в ответ только пожал плечами: он тоже был без денег.
– Пойти разве попросить у рыжего Жозефа в долг? – произнес после некоторого размышления проигравшийся солдат. – Даст ли только?
Но и часовой сильно сомневался, чтобы трактирщик, рыжий Жозеф, торговавший в кабачке под вывеской «Голубой олень», дал в долг вина.
– Все-таки попробую, – сказал солдат и уже повернулся, чтобы идти в трактир, как вдруг заметил двух людей на дороге, ведущей в Байону от испанской границы. – Э… что это за люди такие?
Часовой тоже повернулся.
Действительно, по дороге шли два человека, по обличью и по костюмам совершенно непохожие на здешних. Несмотря на жаркое летнее время, на головах у них были меховые шапки.
Один из них был толстяк, одетый в потертый бархатный кафтан с полосами из серебряной парчи на груди, в стоптанных цветных сапогах и в цветной рубахе-косоворотке, которую он из-за жары расстегнул, показывая тем свою волосатую грудь; на лице у него росла длинная рыжая борода, запылившаяся и сбитая. Голова была острижена в кружало и выбрита позади.
Другому можно было дать лет двадцать пять – двадцать семь. В его одежде проглядывали большее щегольство и изысканность. Меховая мурмолка была сдвинута на затылок и открывала открытое и добродушное лицо с небольшой белокурой бородкой и густыми шелковистыми усами. Русые волосы, вившиеся кудрями, непослушно выбивались из-под мурмолки.
– Что за люди? – удивленно спросил часовой товарища.
– Святой Денис разберет их, – пробормотал тот в ответ. – Много я по свету пошатался, а таких еще не видал.
– Дойти до познания какой-либо истины можно двумя способами: путем разложения целого на части и соединения всех составных частей в одно целое, – раздался позади них чей-то шамкающий голос. – Этому учит нас мать всех наук – философия.
Солдаты оглянулись. Перед ними стоял низенький старичок, одетый в черное длинное платье и в бархатную шапочку на голове. Лицо у него было бритое, с крючковатым носом и маленькими, хитрыми глазками. Из-под тонких губ выглядывало два ряда мелких почерневших зубов. Под мышкой правой руки он держал толстую книгу.
Солдаты сняли шляпы и почтительно поклонились, так как узнали в подошедшем известного всей Байоне ученого и губернаторского доктора Онорэ Парфена, или, как он сам называл себя (в подражание господствовавшей в то время между учеными тенденции переводить свои имена и фамилии на латинский язык), Гонориуса Одоратуса.
Изрекши вышеприведенные слова, он уставился взором на дорогу и стал смотреть на приближавшихся незнакомцев.
– Осмелюсь заметить, знаменитейший доктор[2],– сказал Баптист, бывший когда-то, пред тем как сделаться солдатом, студентом в какой-то иезуитской коллегии, – что же будет, если мы последуем по одному из этих способов, хотя бы по первому, который, если не ошибаюсь, философия называет дедукцией?
Гонориус Одоратус быстро с удивлением взглянул на солдата, но тотчас подавил в себе удивление и ответил равнодушным тоном:
– А что последует, вы сейчас увидите. – Он полез в карман своего платья, вынул оттуда табакерку и, захватив из нее изрядную щепоть табаку, отправил ее в нос. Затем, прочихавшись и устремив взоры на дорогу, по которой усталым шагом шли оба странных путника, сказал: – Для того чтобы дойти до истины по этому способу, необходимо исключать некоторые однородные понятия. Общее понятие, в которое входят эти вот путники, есть понятие о человеке, о людях. Следовательно, эти два существа, идущие к нам, есть люди. Но люди принадлежат к какому-нибудь народу или племени. Мы же знаем, что племен на земле насчитывают до ста пятидесяти, число немалое! Разберем каждое из них в отдельности… Вы не устали слушать, друзья мои? – обратился он к солдатам, заметив легкий зевок со стороны Баптиста.
– О нет, нет! Пожалуйста, продолжайте, – ответили солдаты, боясь в душе, как бы не наплело на них губернатору это приближенное к нему лицо.
– Итак, – продолжал философ, – разберем все отдельные народности. Что это не жители Европы, доказывает их странный костюм. У французов, англичан, шотландцев, испанцев, обитателей итальянских государств, австрийцев, швабов, саксонцев, шведов, датчан, фламандцев и некоторых иных нет такого платья, как у этих незнакомцев. Правда, их лица похожи на наши же, но это – лишь один признак, который мало что значит. Однако это и не неверные турки. Правда, их головные уборы похожи на турецкие, но они сшиты не из материи, а из мехов. Хотя бороды их и похожи на турецкие, но это тоже ничего не значит. Это не есть и алжирцы или варварийцы, так как у них нет в ушах женских металлических украшений, которые носят название серег. Исключив все это, мы приходим к окончательному заключению, что эти люди не есть жители Европы, Африки и Азии.
– А кто же они? – спросили солдаты.
– Это – не кто иные, как жители с того света.
– Как с того света? – воскликнули в один голос суеверные солдаты.
– Да, с того света: из страны, открытой великим Христофором Колумбом и принадлежащей королю испанскому.
– Так это, стало быть, – индейцы?
– Они самые, – авторитетным голосом сказал Гонориус Одоратус. – Очень может быть, что они прибыли в наш город, чтобы показывать себя на площадях за плату.
IV
В это время странные путешественники подошли к самым воротам города. Уставший подьячий тяжело отдувался и вытирал рукавом кафтана струившийся ручьем по лицу крупный пот. Яглин тоже порядочно устал и с удовольствием думал о том, что здесь, в Байоне, наконец можно будет передохнуть.
– Ну, слава Тебе, Господи, наконец-то дошли!.. – сказал подьячий. – А назад – как ты хочешь, Романушка, а на своих ногах я не пойду. Так ты и знай! Хоть на ослах, а поеду. Подыхать мне на басурманской стороне вовсе неохота.
– Ладно, ладно, Прокофьич! – усмехнулся Яглин. – Как-нибудь уладим дело. А теперь вот надо поручение исполнить: до градоначальника дойти.
– Валяй уж ты. Ты как ни на есть, а по-ихнему научился лопотать.
Действительно, в течение долгого времени пребывания русского посольства в Испании Яглин довольно бойко научился говорить по-испански, так что расчетливый русский посланник был очень доволен, что пришлось уволить переводчика, с которым Яглин объяснялся по-латыни, чему он научился от немцев в Немецкой слободе, в Москве.
В это время часовой преградил им дорогу мушкетом и грубо спросил на местном наречии, сложившемся из смеси французского, испанского, баскского и гасконского языков:
– Что за люди? И куда вы идете?
– Нам нужно видеть градоначальника этого города, – кланяясь солдатам, ответил Яглин. – Посланы мы чрезвычайными посланниками царя всея Руси Петром Потемкиным и его советником, Семеном Румянцевым, которые прибыли к могущественному королю Франции с предложением братской любви и согласия. Так как наш путь из города Ируна, где теперь находятся посланники, лежит через этот город, то надлежит нам увидаться с градоначальником и просить его помощи и содействия к дальнейшему нашему пути в славный стольный город ваш.
Яглин сказал это на испанском языке, хотя, конечно, не без ошибок.
– Вот тебе и индейцы! – проворчал про себя Баптист. – А впрочем, Россия… Россия… Кто ее знает, где она? Может быть, тоже в Америке.
Но Гонориус Одоратус сразу понял свою ошибку, что эти люди – вовсе не индейцы, как он предполагал, а выходцы из далекой страны Московии, о которой, впрочем, мало было известно, за исключением того, что она находится чуть ли не на краю света и населена свирепыми и кровожадными народами, как-то: московиты, татары, казаки. Господствует над этими народами властитель, которого зовут великим князем Московии, вместе с высшим духовным лицом, называемым московитским папой, или патриархом. Еще известно, что из этой страны приходят на Запад драгоценные меха, получаемые из далекой московитской провинции, называемой Сибирью, населенной еще более кровожадными народами, название которых в точности не известно.
Ученый с любопытством посмотрел на московитов, подивился на их костюмы, внимательно поглядел на лица и подумал про себя: «Люди как люди. И ничего особенного в этих московитах нет. Больше сказок, оказывается, про этот народ говорят».
Затем, приняв на себя важный вид, он произнес:
– А на какой предмет отправлено ваше посольство к нашему христианнейшему государю – да хранит его Бог на многие лета?
При этом он приподнял над головой свою маленькую шапочку.
– А об этом мы ничего не знаем, – ответил Яглин. – Про то ведают наши посланники, так как им поручено все это объявить. Мы же – только слуги их.
Гонориус Одоратус еще раз посмотрел на московитов. Он не знал, как обращаться с этими двумя людьми. Кто их разберет, этих диких людей: не то просто прислуга, не то важные лица в посольстве, особенно этот вот толстый и рыжий. Если принять за больших людей да обойтись с ними как следует, самому после неловко будет. А если обойдешься как с челядью, а они окажутся важными лицами, то могут обидеться, а после и от губернатора попадет: облеченный чуть ли не королевской властью, маркиз шутить не любит и как раз поколотит собственноручно.
Между тем около этой группы начали собираться любопытные. Необычные костюмы двух чужестранцев привлекли внимание гуляющих, и они стали подходить к заставе. В простом народе двое московитов возбудили еще более толков – и никто в толпе не знал наверное, что это за люди. Кто-то решил, что это – варварийцы.
– А что это за народ такой? – спросила какая-то горожанка, державшая на руках небольшого мальчугана.
– Варварийцы? – переспросил решивший это, который, в бытность солдатом, плавал на галерах по Средиземному морю. – А это тот самый народ, который разбойничает по морям и христиан в плен забирает, а потом отвозит их по разным магометанским землям и продает в рабство.
– Так это, значит, они моего мужа забрали в плен или убили? – с испугом сказала горожанка.
– А твой муж кто был? – спросил солдат, поглядывая на толстую, краснощекую женщину.
– Да мы с моря, – ответила она. – Мой муж был там рыбаком. А когда он пропал без вести, то я переехала сюда, к сестре. Так эти язычники по морю разбойничают?
– Эти самые, – убежденно сказал солдат. – Самое разбойничье племя!..
В толпе все слышали этот разговор и со страхом и удивлением смотрели на мнимых варварийцев.
Тем временем Гонориус Одоратус обратился к русским:
– Если вы хотите видеть губернатора, маркиза де Сэн-Пэ, то я, как ближний советник его, могу провести вас к нему.
– Чего лопочет там эта важная рожа? – тихо спросил Яглина подьячий.
Но молодой человек ответил на этот вопрос товарища нетерпеливым движением плеча.
Между тем горожанка успела рассказать всей толпе, что ее мужа будто бы пленили эти самые варварские разбойники, и бывший солдат авторитетно подтверждал, что действительно, эти люди и суть варварийцы.
– И лица-то у них самые разбойничьи, – заявил он, указывая кулаком на москвичей. – Особенно вон этот рыжий!
– Зачем они здесь, язычники? – раздались в толпе отдельные голоса.
– Приехали предлагать выкупить находящихся у них в плену христиан, – сразу выдумал бывший солдат.
– Убить их надо за это! – вдруг выкрикнула со злостью женщина. – Чтобы они не мучили христианского люда!
Толпа сначала опешила было от этого, но, будучи в достаточной степени возбуждена рассказами бывшего солдата о жестокостях варварийских пиратов, подхватила:
– Убить!.. Убить!..
В московитов вдруг полетели камни, комки сухой грязи и палки.
Русские, а вместе с ними достопочтенный Гонориус Одоратус и солдаты опешили от такого неожиданного нападения. Испуганный подьячий со страха схватился за длинное платье доктора и, присев на корточки, стал кричать, точно его резали.
Яглин не знал, что тут происходит, но, видя пред собою враждебные лица и не имея с собою никакого оружия, засучил рукава и стал ждать нападения.
В это время невдалеке послышался лошадиный топот, и из ближайшего проулка выехали рысью молодой человек в голубом кафтане, с длинной шпагой у бедра, висевшей на широкой перевязи, и в широкой шляпе с длинным пушистым пером и молодая смуглая дама. При виде происходящей пред ними сцены они остановились посмотреть, что тут делается. Затем молодой человек воскликнул:
– Клянусь архангелом Михаилом, да это – Гонориус Одоратус! Дядя будет доволен, если я освобожу его из рук этих негодяев!
Ударив каблуками в бока лошади, он поскакал на толпу. Спутница его, громко рассмеявшись, хлестнула свою лошадь и последовала за ним. Две лошади врезались в толпу – и последняя кинулась в разные стороны. Молодые люди, бывшие на лошадях, с хохотом бросились преследовать бегущих, и через несколько минут небольшая площадь перед заставой была пуста.
– Молодец наш офицер! – в восхищении воскликнул Баптист. – Хорошо отделал он этих негодяев! Да замолчишь ли ты, толстая собака? – прикрикнул он на подьячего, все еще голосившего во всю глотку.
Последний замолчал, открыл глаза и с удивлением стал смотреть кругом.
– Кто это? – спросил Яглин Баптиста, указывая на возвращавшегося шагом молодого человека, разогнавшего толпу.
– Наш офицер, – ответил тот, – племянник губернатора.
Когда офицер подъехал, Яглин мог рассмотреть красивое лицо с дерзко закрученными вверх, по тогдашней моде, усами и с такими же дерзкими глазами. Его спутница ничем не удивила Яглина.
«Гишпанка!» – сразу решил он, в долгое время пребывания посольства в Гишпании присмотревшийся к дочерям юга.
У нее были смуглая кожа, черные, вьющиеся, с синеватым отливом волосы, большие живые черные глаза, небольшие уши, шаловливо выглядывавшие из-под серой, с красным пером шляпы, и раздувавшиеся от скорой езды и волнения ноздри. Она вместе со своим спутником подъехала к этой кучке.
– Что тут такое было, философ? – спросил офицер любимого советника своего дяди. – Бить, что ли, вас хотела эта сволочь?
– Да почти что так, шевалье, – ответил Гонориус Одоратус. – Почему-то им вздумалось, что вот эти люди, – указал он на московитов, – варварские разбойники, и чуть не разорвали нас. Если бы не вы с мадемуазель Элеонорой, так нам пришлось бы плохо.
– Варварийские разбойники? Эти люди? – воскликнул офицер, указывая хлыстом на обоих русских. – Но кто же они такие? Клянусь святым Денисом, я никогда не видал такой странной одежды!
– Ничего в этом нет удивительного, шевалье, так как скорее можно рассчитывать увидеть здесь Великого Могола, чем московитов, – ответил Гонориус Одоратус.
– Московиты? Так вот они какие!
– А где же у них собачьи головы? – с наивным удивлением спросила всадница.
– Смею сказать, прекрасная госпожа, – улыбнувшись, сказал Яглин, снимая мурмолку и делая поклон всаднице, – что мы – такие же люди, как и прочие, и исповедуем того же Бога и Христа, как и другие христиане в Еуропе.
На лице всадницы изобразилось некоторое разочарование.
– А мне говорили, что у московитов собачьи головы, – недовольно произнесла она, но, еще раз взглянув на Яглина, решила про себя: «А этот московит все-таки… довольно красив».
– Зачем же они здесь? – продолжал спрашивать офицер.
– Они – послы великого князя московитов, – ответил Гонориус Одоратус. – Едут из Испании к нашему милостивейшему королю. В настоящее же время им нужно видеть вашего дядюшку, маркиза Сен-Пе.
– Э, если дело только за этим, то я провожу их, – сказал офицер.
– Мы за это всегда останемся благодарными вашей чести, – произнес Яглин. – Время позднее, и мы желали бы засветло вернуться к нашим посланникам в Ирун.
– В таком случае идемте, – сказал офицер и легонько тронул хлыстом свою лошадь.
Небольшая группа из обоих русских, офицера с его дамой, Гонориуса Одоратуса и Баптиста, сопровождаемая любопытными взглядами гуляющих горожан, с удивлением смотревших на никогда не виданные костюмы этих людей, двинулась по узеньким улицам города.
Впрочем, Яглина и подьячего это любопытство нисколько не удивляло, так как везде за рубежом на них смотрели как на невиданных, диковинных зверей.