000
ОтложитьЧитал
VII
Через день царское посольство въезжало в Париж.
«Город зело хорош и вельми велик. Будет, пожалуй, поболее Москвы, а церквей в нем менее; хотя чернецы – и доминиканы, и бенедиктины, и иные прочии, рекомые капуцинии, – попадаются, а монастырей не видать. Не церковного же народа, и купцов, и стрельцов, и подлого народа, изрядно», – записал в своем дневнике дьяк Румянцев.
Рано утром того дня все в посольстве были уже на ногах.
– Воевода ихний приехал, государь, – испуганным шепотом доложил Прокофьич, влетая в комнату Потемкина.
– Чую! – твердым голосом ответил посланник. – Чего же ты-то суетишься, точно с цепи сорвался? Чего нам бояться? Не милости мы сюда приехали просить, а с предложением царевым, и не просители мы какие-нибудь, не челобитчики, а посланники.
Потемкин вполне овладел собою. Он видел, что приближаются решительные минуты, и призвал на помощь все свое самообладание. Его лицо было совершенно спокойно, ни один мускул не дрогнул и ни один нерв не выдал, что делается у него в душе.
Его спокойствие передалось и окружающим. Все подтянулись и стали толковее исполнять его приказания.
– Государь, – сказал дьяк Румянцев, – колымаги за нами приехали. Сам король прислал свои и королевины.
– Пусть воевода войдет сюда и честь честью пригласит нас как почетных гостей, – важно ответил Потемкин.
– Они говорят, государь, что по ихнему посольскому обычаю королевского посланного должны встретить у крыльца дьяки, дворяне – в сенях, а мы с тобою – в дверях, – ответил Румянцев.
– Никогда у нас такого не водится! У нас к послам прямо в избу входят и встречают у дверей царских посланных одни челядинцы.
– А у них вот какой обычай. Да и спорить не о чем, – примирительным тоном сказал Румянцев. – И то сказать: не в своей ведь земле. А в чужой монастырь со своим уставом не суйся.
– Ну, ин ладно, – подумав, согласился Потемкин. – От этого ни у нас, ни у нашего государя достоинства не убудет.
Он отдал приказание, чтобы все подьячие встретили королевского посланного у крыльца, дворяне – в сенях, а сам он и Румянцев, одевшись в парчовые шубы на редких мехах и высокие собольи горлатные шапки, стали в дверях своей комнаты, окруженные остальными членами своей свиты, одетыми в самые лучшие одежды.
Было тихо, когда маршал Беллефон вошел, окруженный свитой из дворян и офицеров, в комнаты. Французы с любопытством смотрели на не виданных ими русских в странных одеждах, передавали друг другу свои замечания, порой пересмеивались между собою и, по-видимому, относились к этим «варварам» иронически.
Маршал сказал посланникам приветствие короля и пригласил их въехать в Париж для выполнения поручения, данного им их государем. Для въезда в столицу король прислал им несколько своих парадных карет и шесть других экипажей, из которых каждый был запряжен шестью лошадьми.
Поблагодарив маршала, Потемкин сказал, что готов ехать. Кортеж вскоре составился. Потемкин, Румянцев и Урбановский вместе с Беллефоном сели в лучший экипаж, в других разместились остальные члены свиты. Те же, кому не хватило места в экипажах, а также офицеры свиты маршала следовали на лошадях.
По аналогии с приемами чужеземных послов в Москве, посланники предполагали, что на улицах Парижа их будут ожидать многочисленные толпы народа. Но оказалось, что, когда кортеж въехал в предместья Парижа, на улицах попадались только редкие прохожие, больших же народных масс не было. Потемкин, готовившийся раскланиваться, чтобы приветствовать народ, был раздосадован этим и показался в окне кареты только три раза.
– Скажи ему, – произнес он, обращаясь к Урбановскому и кивая головой на маршала, – что у нас так послов не встречают. У нас все улицы и площади полным-полны народом. А здесь точно попрятались все. Негоже так послов встречать. Могли бы оповестить народ.
Урбановский перевел это Беллефону. Последний, любезно улыбаясь, начал что-то объяснять.
– Он говорит, – сказал доминиканец, – что парижане из-за краткости времени не были предупреждены. Но то же самое бывает и с послами других важных королей Европы, если они приезжают внезапно.
Это объяснение немного смягчило досаду Потемкина.
– Вот так город! – говорили между собою прочие члены посольства, любуясь на большие каменные дома Парижа, на замысловатую архитектуру церквей и общественных учреждений, на громадные сады и широкие мосты. – Куда нашей деревянной Москве супротив Париза! Из него Москву шесть, а то и еще больше раз выкроишь.
Действительно, на Париж того времени можно было дивиться. Возведение Франции «королем-солнцем» на первое место в Европе, расцвет наук, искусства, литературы и торговли, увеличение населения государства – все это сильно отразилось на столице королевства. Париж того времени был средоточием всей внутренней торговли и промышленности.
Те отрасли мануфактуры, которые славились на всю Европу: шелковое и суконное производство, шитье золотом и серебром, стеклянные и хрустальные изделия, знаменитые королевские фабрики гобеленов – процветали главным образом в Париже. Все это, конечно, косвенным образом отзывалось и на внешности столицы.
Наконец кортеж остановился на улице Турнон, где в настоящее время помещаются казармы муниципальной гвардии.
– Здесь приготовлено помещение для посольства, – сказал маршал.
Все стали выходить из экипажей.
Помещение оказалось очень просторным и приличным, так что посланники остались очень довольны им. Маршал проводил Потемкина до его комнаты, где они и расстались со множеством взаимных поклонов.
Так состоялся въезд царского посольства в столицу королевской Франции.
VIII
Яглин въехал в Париж вечером того же дня. Теперь он чувствовал себя значительно крепче, что, по всей вероятности, можно было объяснить некоторым подъемом нервной энергии.
И действительно, въезда в Париж он ждал с нетерпением. Что-то внутри него говорило, что здесь он скорее, чем где-либо в другом месте Франции, узнает что-нибудь об Элеоноре, если не найдет ее самой.
Не менее его на Париж возлагали надежды и Прокофьич с Баптистом.
– Париз ведь – то же, что Москва, – сказал первый. – Здесь скорее узнаешь, что в каждом углу царства здешнего делается.
А Баптист к этому добавил:
– Уж я все норы и дыры в Париже обыщу, а что-нибудь да узнаю.
Поэтому Яглин, чтобы дать себе некоторую свободу действий, решил со следующего же дня приступить к исполнению своих обязанностей. Когда он явился к Потемкину, то посланник был этим очень доволен.
– Ну, это зело добро! – сказал он. – Теперь у нас два толмача будет. Да ты и все дела знаешь.
И он Яглина тотчас же засадил за разборку и проверку посольских бумаг.
Яглин сидел целый день, не разгибая спины, и это немного отвлекло его мысли от Элеоноры. Но когда поздно ночью он ушел к себе, то прежние думы опять овладели им, и он только на рассвете уснул тяжелым сном.
На другой день рано утром Баптист исчез из дома и вернулся лишь поздно ночью. Яглин ничего не сказал ему, а только вопросительно взглянул на него. В ответ тот лишь пожал плечами.
В этот же день рано утром в посольство прибыли королевский метрдотель и повара, чтобы готовить для русских.
Любивший вкусно поесть, Прокофьич все время торчал на кухне и только мешал готовившим поварам. Его даже приходилось гнать оттуда, и он с горя, пожалуй, опять напился бы, если бы Потемкин отпустил его со двора. Но так как в посольстве работы было много, то Прокофьич все время был с посланниками.
Баптист же и следующие два дня пропадал безрезультатно. Лишь на четвертый день его лицо изобразило как будто что-то особенное.
– Напал на след? – спросил его Яглин.
– Как будто бы напал, – ответил тот. – Хотя, наверное, трудно что-нибудь определенное сказать.
Яглин стал было расспрашивать, но Баптист, боявшийся возбуждать в молодом человеке напрасные надежды, никаких подробностей ему не рассказал.
Но на следующий день он опять пропал и домой вернулся лишь на другой день утром.
– Есть следы, – лаконично сказал он. – Есть здесь один кабачок под вывеской «Голубой олень». Посещают его только солдаты да матросы с их подругами. Вчера вечером я сидел там за кружкой вина и смотрел кругом. Народа было немного. Вдруг вижу – входит один рыжий солдат, пьяный, и с женщиной. Я сразу узнал его: это – Жан, по прозвищу Рыжий, который служил со мною в одном полку и был сержантом у Гастона де Вигоня!
Яглин несколько минут ничего не мог сказать и затем с трудом, едва владея собою, почти прохрипел:
– Дальше!..
– Рыжий сел с женщиной и потребовал себе вина, – продолжал Баптист. – Я решил подойти к нему сразу и заговорить, надеясь, что из разговора с ним могу что-нибудь узнать. Я так и сделал. Подойдя к его столу, я громко сказал, протягивая ему руку:
– Здравствуй, Жан!
Он от неожиданности вздрогнул и с удивлением взглянул на меня.
– Что же ты, разве не узнаешь своих прежних товарищей? – продолжал я.
– А! – воскликнул он, узнав меня. – Баптист! Как ты здесь очутился?
– Искать счастья приехал. Надоело там, в Байоне, границу сторожить. Хочу отсюда во Фландрию пробраться. А вы с капитаном зачем сюда приехали? – задал я ему неожиданный вопрос, надеясь, что, быть может, он проговорится.
– А мы думаем отсюда в Америку ехать, – не подумав, ответил Жан и, тут же сообразив, что проболтался, сразу же рассердился: – С каким капитаном? Про какого капитана ты говоришь? – сердито закричал он.
– Да про нашего капитана говорю… Про Гастона де Вигоня. Да чего ты так рассердился? – как будто удивленно спрашиваю я.
– Ничуть не рассердился, – сконфуженно ответил он. – Это тебе только так показалось. А приехал я сюда один. Капитан же наш остался в Байоне. Ты знаешь, что он от своего полка отлучиться не может.
Чтобы развязать ему язык, я предложил ему выпить; он не отказался. Мы потребовали вина и сели втроем пить. Сделал я это затем, что надеялся на то, что, быть может, захмелевший Рыжий еще что-нибудь проболтает про капитана… и, быть может, про других.
Мы стали пить. Я то и дело подливал ему в кружку вина. Разговаривали про прежнее, про войну, про Байону и другие вещи. Несколько раз я наводил разговор на капитана, но Рыжий ловко сводил разговор на другие предметы. Тогда я как бы вскользь упомянул про доктора Вирениуса и его дочь и спросил, не знает ли он, как они поживают в Байоне.
– Я вовсе не знаю тех, про кого ты говоришь, – как бы небрежно ответил он, но я по его глазам видел, что он говорит неправду и знает гораздо больше, чем хочет показать.
Тогда я решил просто выследить Жана. Для этого я притворился пьяным, стал говорить заплетающимся языком и, наконец, притворился уснувшим. Рыжий сделал несколько попыток разбудить меня, когда же увидел, что я крепко уснул, сказал своей подруге: «Уйдем, Марго, пока он спит!» – и они вышли вон.
Тогда я вскочил на ноги и через несколько времени вышел на улицу. Обоих их я увидел в вечернем сумраке в конце улицы. Не теряя их из виду, я шагал за ними на порядочном расстоянии. Они долго кружили по улицам и наконец дошли до самого края города. Там они остановились у одного невзрачного маленького домика и постучались. Выглянула чья-то голова, и голос, показавшийся мне знакомым, спросил:
– Рыжий, это ты?
– Я. Отпирай скорее. Капитан дома?
– Нет, он ушел. А что?
– Да встречу я сегодня одну имел. Предупредить капитана надо. В «Голубом олене» я столкнулся с Баптистом. Он меня узнал, и мы разговаривали с ним.
– Ах, черт его возьми совсем! Капитану эта новость не совсем-то понравится. Эко горе, что его нет!.. Скорее бы сказать ему надо было!
Они вошли в дом, а я, подождав несколько времени, подошел поближе к домику и тщательно осмотрел его, чтобы не ошибиться в следующий раз. Вот и все, что я узнал сегодня, – закончил свой рассказ Баптист.
Яглин ничего не отвечал и сидел в раздумье. Для него теперь было ясно: Гастон здесь, а с ним, вероятно, и Элеонора. Но так ли это или нет, – сначала надобно разузнать повернее.
– Баптист, – сказал он, – надобно нам сегодня же пробраться в этот дом; чем скорее сделаем это, тем лучше, а то они могут принять свои меры или даже совсем исчезнут из города.
– Романушка, – раздался в это время в дверях голос Прокофьича. – А тебя там посланник зовет. Каких-то грамот не доищется он.
Яглин подавил в себе готовившееся у него сорваться проклятие и пошел наверх к Потемкину. Последний задержал его долго. В довершение всего, когда искомая грамота была найдена, пришел слуга и доложил, что прибыл королевский представитель Берлиз. Посланник встал и пошел встречать его.
Яглин, видя это, с отчаянием подумал, что задуманная на сегодня вылазка не удастся.
IX
Через минуту Берлиз вошел, сопровождаемый обоими посланниками, Урбановским и подьячим.
– Королевский посланный прислан, чтобы сказать посольству царя, что завтра состоится ваше представление королю, – сказал Урбановский.
– Мы очень рады, что французский король так скоро дает нам возможность видеть его светлые очи, – ответил Потемкин. – Где мы будем счастливы видеть великого государя?
– Обыкновенно король принимает послов в Лувре, но там теперь идут работы и прием будет в Сен-Жермене. Королевский посланный приехал договориться относительно порядка представления.
Начались долгие переговоры. Прежде всего Потемкин и Румянцев требовали, чтобы Берлиз выяснил, как будут титуловать московского государя, и когда узнали, что королевские министры решили называть его «великим князем Московии», то Потемкин воскликнул:
– Скорее я дам отрубить себе голову, чем соглашусь на это! Никогда ни в одном государстве этого не делалось!
После этого он потребовал, чтобы Тишайшего называли «его величеством царем и великим князем всея Великия и Малыя России».
– Зане титло царское преемственно идет через государей византийских от римских цезарей, – пояснил Румянцев.
Берлиз на это объяснение тонко улыбнулся, но не возражал и обещал донести об этом министрам, успокоив русских словами, что, по всей вероятности, никаких препятствий к этому не встретится.
Затем речь пошла относительно обстановки приема. Берлиз сказал, что русских решено принять «малым приемом», как принимают при французском дворе посольства полумогущественных герцогов и тому подобное.
Потемкин даже побагровел от такого оскорбления.
– При дворе кесаря Священной Римской империи царское посольство принимают «большим чином», – возразил он, – и негоже нам соглашаться на «малый чин», так как титло царское не ниже титла королевского.
Были разобраны еще некоторые мелкие вопросы, в которых посланники обнаружили ту же твердость.
Берлиз уехал от них вечером и поздно ночью вернулся с ответом, что король и министры согласны на требования московских посланников.
– Все складывается хорошо, Семен, – радостно потирая руки, сказал Потемкин Румянцеву. – В Посольском приказе нами довольны будут.
Румянцев и сам радовался этому, и на этот раз их взаимный антагонизм, ввиду преследования общей цели, исчез и уступил место полному согласию во взаимных действиях.
Ввиду вышеприведенных обстоятельств замысел о ночной экспедиции Яглина и Баптиста не мог быть выполнен, и Роман Андреевич лег спать со стесненным сердцем. Ворочаясь на своей постели, он не раз ругнул поспешность французских министров, так скоро решивших вопрос об аудиенции для царского посольства.
Между тем посланники, тоже поздно легшие, радовались этому.
«Никакой волокиты здесь, слава богу, нет. Только бы помог Господь все окончить благополучно, а там и на Москву поедем. Охо-хо-хо!.. Москва златоверхая!.. И когда-то тебя, матушка, увижу? – думал Потемкин, утопая в мягких пуховиках своей постели, которые он вывез с собою из Москвы. – Хоть бы во сне, что ли, увидать тебя, родная… и то хорошо бы!..»
Но Москву в эту ночь увидать ему не удалось, а увидел он страшный сон. Ему приснилось, что его с Румянцевым ведут по целому ряду больших золоченых комнат. Наконец их привели в самую большую. В переднем углу под большим, алого бархата балдахином сидит какой-то человек в немецком платье и держит в руках скипетр и державное яблоко.
Приведшие Потемкина сказали посланнику:
– Пади ниц и поклонись: это – наш король!..
Потемкин на это ответил:
– Падать ниц пристойно только пред Христом и Его Богородицей, а пред человеком грешно…
Тогда человек, сидевший на престоле, вдруг закричал страшным голосом:
– Если пред королем не хочешь, то пред Папежем Римским ты поклонишься и падешь.
И увидел Потемкин, что на престоле сидит уже не король, а сам Папа Римский в тройной короне и красных туфлях и белом платье.
– Пади ниц и поклонись! – зашептали опять кругом Потемкину. – Это – сам Папа Римский.
Потемкин опять ответил:
– Я не римской веры и потому Папежу Римскому кланяться не буду.
Папеж тогда заговорил:
– Ну, если и Папежу не хочешь кланяться, то вот этому человеку поклонишься.
И увидел Потемкин, что вместо Папы на престоле сидит Румянцев Семен и, оскалив от усмешки свои зубы, говорит:
– А вот мне поклонишься, Петр Иванович! А вот мне поклонишься!..
– Ну, уж это ты врешь, Семен! – рассердился Потемкин. – Коли королю да Папежу Римскому я не поклонился, так тебе и подавно не буду…
– А я, как на Москву вернемся, в Посольском приказе наговорю на тебя, что ты за рубежом имени царева не держал страшно и грозно. За это либо ты в опалу попадешь, либо тебе на Лобном месте голову отрубят. И поскачет твоя голова по ступенькам, как капустный кочан. Хочешь этого?
– Отстань! – с досадой отмахнулся от него Потемкин. – Не можешь ты это сказать: я государево имя честно и грозно держу.
– А я крест целовать на том буду, что ты на государево имя поруху сделал, – продолжал издеваться Румянцев. – Вот ты и отвертись. А хочешь, я тебя съем, Петр Иванович? – вдруг переменил он разговор и, сбежав с престола, впился в горло Потемкину.
Петр Иванович со страха вскрикнул и проснулся, весь потный.
– И приснится же такое, прости, Господи! – с досадой прошептал он и, перекрестившись, повернулся на другой бок.
X
Четвертого сентября, в восемь часов утра, к помещению посольства приехали верхами маршал Беллефон с кавалеристами в парадных мундирах. За ними подъехали шесть золоченых карет для членов посольства.
В посольстве все чуть свет были уже на ногах. Посланники оделись в свои лучшие кафтаны из золотой парчи, поверх которых надели шубы из дорогих мехов и высокие горлатные шапки из темно-бурых лисиц с плюмажами, прикрепленными драгоценными камнями. Затем Потемкин осмотрел всех остальных членов посольства и заставил каждого прорепетировать свою роль согласно установленному с Берлизом порядку церемонии. Посланники, подьячие, переводчики и слуги, несшие подарки для короля, сели в золоченые кареты; остальные следовали верхом.
Кортеж, по словам историка этого посольства Луи Батиффоля, был живописен, благодаря богатым азиатским костюмам, но любопытных опять собралось мало. Однако Потемкин воздержался на этот раз от раздражения и не сделал никаких замечаний.
Когда посольство приехало в Сен-Жермен, то посланники увидали, что по дороге к замку расставлена шпалерами, в три ряда, французская гвардия. Копьеносцы в стальных кирасах и шлемах имели в правых руках бердыши, а левые были положены на эфес шпаг. Выставив правые ноги вперед, они, загорелые и усатые, имели очень внушительный вид. Далее стояли мушкетеры с пищалями, горизонтально закинутыми на левое плечо. В своих синих с красным мундирах они казались воинственными. При появлении посольства забили барабаны и заиграли флейты.
Кортеж остановился во дворе, где находились кухни. Когда посланники вышли из экипажей, их повели в апартаменты первого камергера короля и губернатора Сен-Жермена графа де Люда, который встретил их, окруженный пажами. Здесь русские стали приводить в порядок свои туалеты.
Сильно билось сердце Потемкина, когда составлялась процессия, над чем хлопотали Румянцев с Яглиным и подьячим.
«Что-то даст Бог?» – думалось ему, когда он надевал на голову свою великолепную высокую шапку с плюмажем.
Наконец, когда порядок был установлен, процессия двинулась вперед, во внутренние комнаты дворца, где их должен был принять Людовик XIV. Впереди шел один из дворян свиты посланников, неся в руках дамасскую саблю, украшенную драгоценными камнями и предназначенную в подарок королю. За ним – младший подьячий, за которыми следовали пятнадцать слуг, несших подарки: сабли, украшенные бирюзой и яшмой, шкуры соболей и бобров, меха черно-бурой лисицы и горностая, подкладки на шубы из редких мехов, муфты, перчатки из соболя и так далее. Потом шел Прокофьич, торжественно несший на пурпурной тафте письмо царя к королю. Оба посланника, Яглин с Урбановским и Гозеном и еще несколько дворян замыкали шествие.
От апартаментов графа де Люда до собственных покоев короля стояли шпалерами шестьсот гвардейцев в своих живописных парадных мундирах и отдавали шествию честь своим оружием. На ступенях подъезда была расположена личная стража короля, состоявшая из ста швейцарцев. При шествии посольства трубили трубы.
У подъезда шествие встретили двое церемониймейстеров, которые пошли впереди посольства. У самого входа навстречу вышел капитан дежурного гвардейского отряда, маркиз Жевр, который приветствовал посольство и пошел во главе процессии.
«И увидали мы многое тут, что и во сне не видывали, – записал после в своих записках Румянцев. – И зал, зело украшенный, и царедворцев, вельми изодетых, и самого короля».
На троне с голубым балдахином, с гербами Бурбонов – белыми лилиями – и с золотыми кистями сидел в шляпе Людовик XIV. Направо от него, в кресле пониже, сидел дофин – наследник престола, а слева стоял с обнаженной головой герцог Орлеанский. Вокруг трона стояли придворные.
Потемкин остановился у подножия трона, снял свою шапку и отдал низкий поклон, касаясь рукой земли. Король в свою очередь встал, снял шляпу и сказал:
– Приветствую посольство любезнейшего нашего брата, его величества царя и великого князя Алексея Михайловича.
Затем он надел шляпу и снова сел.
Урбановский перевел слова короля. Потемкин был чрезвычайно доволен, услыхав, как король титулует московского царя. Порухи царскому имени здесь не было. После этого он произнес:
– Наш великий государь, царь московский и великий князь всея Великой и Малой Руссии и многих земель и народов отчич и обладатель, приказал нам, холопам своим, передать тебе, государю великому, свой братский поклон. – Он низко поклонился королю. – И приказал еще он нам передать тебе, великому государю, свое царское письмо с приветом, – и он взял с подушки письмо.
Один из стоявших около трона церемониймейстеров сделал было два шага по направлению к Потемкину и протянул свою руку к письму, но посланник энергично отстранил его рукою и письма ему не дал.
Когда Урбановский переводил слова Потемкина, король при произнесении царского имени встал и слегка приподнял шляпу, после чего опять сел.
Тогда Потемкин ступил на первую ступеньку трона и с низким поклоном подал письмо королю. Принимая его, Людовик встал с места, снял с руки перчатку, взял письмо, подержал несколько минут в руках и затем отдал одному из придворных, министру Льону. Тот оглядел печать, висевшую на привязанном к письму красном шнуре, затем развернул и подал его обратно Потемкину, а тот Румянцеву, который и стал читать его. Король слушал чтение письма стоя и с непокрытой головой.
В письме указывалось на необходимость поддерживать мир со своими соседями, Швецией и Польшей, и предлагалась дружба французскому королю, которого царь просил каким-нибудь образом повлиять на турецкого султана, чтобы тот не предпринимал опустошительных набегов на русские пределы.
Урбановский переводил содержание письма.
После чтения король встал и спросил:
– Как здоровье любезнейшего нашего брата, его величества царя и великого князя Алексея Михайловича?
– Государь наш, по милости Божией, Пресвятой Богородицы и по молитвам святых угодников, в добром здравии пребывает и того же тебе, брату своему, желает, – ответил посланник и опять подал письмо королю.
Последний, как и прежде, встал с места, снял перчатку, взял письмо и держал его все время, пока длилась аудиенция.
Затем Потемкин подал знак, и началось поднесение подарков. Каждый из несших их подходил к ступеням трона и отдавал королю низкий поклон. Людовик при этом протягивал руку, которую подносивший целовал, и затем передавал подарок подходившему пажу.
Последней была поднесена дамасская сабля с золотой насечкой и в драгоценных ножнах.
– А это, государь, прими мой подарок. Это – самое дорогое, что у меня есть: этой саблей я одержал много побед, – сказал Потемкин, указывая на саблю, и низко поклонился королю.
Последнему это очень понравилось, и он некоторое время рассматривал поднесенную саблю.
Аудиенция была кончена. Посольство низко поклонилось и двинулось из зала, пятясь задом.
На ступенях подъезда посланников ждали носилки, которые доставили их в апартаменты графа де Люда. Опять швейцарцы и гвардейцы отдавали честь и играли трубы.
В апартаментах губернатора Сен-Жермена был приготовлен для посольства парадный завтрак под председательством маршала Беллефона. У Потемкина и Румянцева было весело на сердце от удачно прошедшей аудиенции, и они даже отдали честь прекрасным французским винам.
По окончании завтрака Потемкин встал, сказал речь, полную любезностей по адресу французов, и пожелал здоровья королю, королеве и всему королевскому дому. На это маршал ответил речью и пожелал благополучия царю и всему его семейству.
Около пяти часов вечера русское посольство вернулось к себе. Утомленный впечатлениями дня и пережитыми волнениями Потемкин уснул точно убитый.
Сладкие сны грезились ему в ту ночь: он видел себя воеводой целой области, перед которым все пресмыкаются и которому все низко кланяются и бьют челом. От удовольствия Потемкин даже засмеялся во сне.
Такие же сны виделись и Румянцеву, который давно мечтал о звании стольника.
Не видали ничего Яглин, так как он почти всю ночь не спал, да еще напившийся на королевском завтраке Прокофьич, храпевший так, что его за три комнаты было слышно.