000
ОтложитьЧитал
IX
Поклонившись Матвееву, Аглин пошел по улицам Москвы домой. С любопытством осматривался он кругом, стараясь увидеть какое-либо изменение во внешнем облике города. Но все было то же, что и восемь лет тому назад, когда он покинул Москву: те же узенькие улицы, грязные, немощеные, с деревянными переходами; те же высокие боярские дома с глухими теремами, где томилась не одна тысяча затворниц; те же, шумно гудящие своими колоколами, сорок сороков церквей; те же пьяные подьячие и приказные, встречавшиеся на пути, нахальные стрельцы, толкавшие всех прохожих и непослушных награждавшие ударами прикладов пищалей или древками бердышей; те же грязные торговцы и торговки, торгующие разной снедью на грязных лотках.
«То же самое, что и восемь лет тому назад, – подумалось Аглину. – За рубежом все идет вперед, развивается, растет, только Москва живет стариною, ни на шаг не подвигаясь вперед».
Проходя Кремлем мимо одного из приказов, он натолкнулся на следующую сцену. Двое каких-то приказных пытались поднять упавшего в грязь пьяного подьячего, а так как сами были пьяны, то это им удавалось очень плохо: поднятый и поставленный на ноги подьячий не удерживался и падал обратно в грязь.
– Нет, ты постой… постой. Не трожь меня… Я сам… – бормотал подьячий, балансируя на нетвердых ногах в липкой грязи, и с размаху падал на землю.
Аглин заинтересовался этой сценой и остановился было на минуту, чтобы посмотреть, что будет дальше. И вдруг, когда он взглянул в лицо подьячего, что-то знакомое пришло ему на ум.
«Прокофьич!» – мелькнуло у него, и он быстро зашагал вперед.
Взяв обеими руками лежащего на земле подьячего, он поднял его на ноги и вывел на сухое место, где тот мог стоять более твердо.
– Берите его под руки и ведите, – сказал он обоим приказным.
Подьячий раскрыл свои пьяные глаза и мутным взором посмотрел на Аглина, который тотчас же пошел прочь. И вдруг весь хмель пропал у Прокофьича из головы.
– Фу, прости, Господи! Что за наваждение! – пробормотал он, протирая рукой глаза. – Откуда сие? Как есть Романушка! И в немецком платье. Что за напасть! – и, подумав немного, он побежал за уходившим «немцем». – Постой-ка ты, кокуевец[50]! – крикнул он, но так как Аглин не оглядываясь шел вперед, то участил шаги, пока не нагнал его, и спросил: – Послушай-ка, немчин, ты откуда?
Аглин остановился, удивленно посмотрел на навязчивого подьячего и, пожимая плечами, ответил по-французски: «Не понимаю!» – и шагнул вперед.
Но вбившего что-либо себе в голову подьячего трудно было этим обескуражить. Он опять забежал вперед, нагнал Аглина и даже схватил его за руку.
– Нет, а ты послушай, немчин! Ты погоди! Ты скажи мне: откуда ты? Больно уж ты похож на одного моего приятеля, Романа Яглина.
– Что вам угодно? – уже рассердившись не на шутку, закричал на него Аглин по-французски и даже поднял бывшую у него в руках палку.
Это подействовало, и подьячий, освободив руку Аглина, который быстро зашагал вперед, попятился назад.
– Вот напасть! – ожесточенно чеша себе в затылке, пробормотал Прокофьич. – Вот ведь как напился-то: упокойника, которого, поди, давно раки съели, в живом человеке увидел. Да еще православного в немчине! Бывает же так! – И, укоризненно покачивая сам себе головою, он пошел назад.
Аглин между тем, побродив еще несколько времени по московским улицам, пошел к себе домой, в Немецкую слободу, в дом доктора Самуила Коллинса. Когда он вошел в свою комнату, молодая женщина, сидевшая у окна и поджидавшая его, встала и подошла к нему.
– Ну что? – спросила она его.
– Пока все идет хорошо, Элеонора, – ответил он, обнимая ее. – Я видел боярина Матвеева, и мне скоро назначат экзамен.
– Ну а как… твое дело? – нерешительно спросила она.
– Я еще ничего не знаю. Сегодня я проходил мимо того дома, где мы жили с отцом, но побоялся зайти туда, чтобы не узнать, что отец умер от горя, услыхав от посольства, что я умер. Также я не хотел, чтобы не навлечь на себя подозрения, разузнавать в приказах о своем враге. В одном только можно быть спокойным: Потемкин сидит где-то на воеводстве, и, следовательно, я не могу здесь встретиться с ним.
– Что же дальше ты будешь делать? – спросила молодая женщина.
– Что обстоятельства подскажут, – ответил он.
В эту минуту в комнату вошел доктор Самуил Коллинс, еще сравнительно молодой человек. Поздоровавшись, он спросил Аглина, как его дела. Тот сообщил ему о разговоре с Матвеевым.
– Ну, стало быть, ваше дело выиграно, – сказал Коллинс. – Только вы сами не осрамитесь на экзамене.
– Об этом не может быть речи, – с уверенностью сказал Аглин.
Коллинсу понравилась такая уверенность в себе молодого врача, и он стал расспрашивать его о том, что теперь делается за рубежом, какое направление приняла там медицинская наука, и с удовольствием услыхал, что она все более и более освобождается от средневековых мистических бредней и вступает на путь рационального знания.
Затем разговор перешел на положение врачей в Москве, которое в то время, как все признают, было блестящим.
– Не бойтесь, коллега, за будущее, – на прощанье сказал Коллинс. – Если вы хороший и искусный врач, то вы здесь не пропадете.
X
На другой день Аглин отправился в Посольский приказ, где ведались все сношения с иноземцами, чтобы показать там свои бумаги. Шел он туда с большим страхом, так как знал, что он встретится там с человеком, с которым ему не хотелось бы встречаться. Но делать было нечего: миновать Посольский приказ никак было нельзя. Поэтому Аглин решил вооружиться хладнокровием.
Когда он вошел в приказ, то зорко посмотрел по сторонам, но опасного человека не было видно. К нему подошел один из подьячих и спросил, что ему надо. Аглин объяснил, сохраняя иностранный акцент, что он иноземный доктор и пришел показать свои бумаги.
– А, это к дьяку, – сказал подьячий и отправился к дьяку приказа.
Вскоре к Аглину вышел знакомый нам дьяк Семен Румянцев, бывший член царского посольства. Он немного постарел, осунулся, но набрался еще больше важности, так как после посольства во Францию был пожалован царем.
Встав на пороге комнаты, он вдруг словно застыл, вперив взор в Аглина.
Последний, не давая ему времени оправиться, подошел к нему с поклоном и сказал:
– Я – иноземный доктор Роман Карл Мария Луи Аглин, подданный французского короля. Просмотри мои бумаги, господин, и возврати их мне обратно, чтобы нести их в Аптекарский приказ.
Все еще не оправившийся от смущения дьяк машинально взял в руки бумаги и вертел их в руках.
– Не задерживай, господин, – произнес Аглин, – мне надо нести грамоты в Аптекарский приказ.
Румянцев оторвался от лица молодого доктора и подал бумаги одному из подьячих.
– Просмотри и занеси их в книгу, – сказал он и затем, повернувшись, пошел в комнату, из которой вышел.
«Что за чудеса!.. – думалось ему. – Не знай я, что Яглин Ромашка потонул тогда во Французской земле, ей-богу, сказал бы, что он перерядился в немца».
А загляни он в бумагу Аглина, то эти подозрения, ввиду сходства фамилий обоих людей, еще более усилились бы. Но, к счастью для Аглина, дьяк не посмотрел в них.
Через час Аглин получил обратно от подьячего свои документы и пошел с ними в Аптекарский приказ.
Когда он выходил из Посольского приказа, то столкнулся в дверях с Прокофьичем. Последний узнал вчерашнего немчина, в котором признал было потонувшего восемь лет тому назад Романа Яглина, и остановился, глядя на него в упор. Но Аглин скользнул по нему равнодушным взглядом и прошел мимо.
Прокофьич продолжал глядеть ему вслед и думал:
«Чего не бывает на свете! Ведь вот не знай я, что этот немчин – немчин, то почел бы его за покойного Романа Яглина».
Когда он входил в горницу, где сидел Румянцев, последний, увидав его, спросил:
– Видал этого дохтура-немчина?
– Видел.
– Похож?
– На Ромашку Яглина? Зело похож…
– А може, и он? – спросил дьяк.
– Ну, еще чего выдумал!.. Ромашку, поди, раки давным-давно съели и косточки очистили. А что схож с ним этот немчин, так это верно. Только это не Ромашка. И откуда Ромашке дохтуром быть? Грамоты-то у него в порядке?
– Чего лучше.
– Ну, значит, не он.
Аглин снес свои бумаги в Аптекарский приказ, и на другой день ему сказали, что испытание ему назначено будет недели через три-четыре.
Доктора Розенбург, Блюментрост и Энгельгардт, лекарь Зоммер и аптекари Гутменш и Биниан в скором времени получили приказание из Аптекарского приказа «быти у испытания дохтура Романа Аглина и вопросы ему делать, како он искусен в дохтурском деле и как болезни распознает, и лечит чем, и какие лекарства от какой болезни знает, и есть ли он человек научный и может ли дохтуром себя явить».
XI
Тишайшему нездоровилось. Уже со вчерашнего дня у него разболелась голова, так что он даже своей обычной партии в шахматы не окончил и ушел в опочивальню. А ночью Тишайшего мучили разные видения: какой-то большой бурый медведь давил его и рвал грудь его железными когтями, так что он во сне закричал и проснулся.
– Господи, отведи беспокаянные смерти и не лиши меня Царствия Твоего, – зашептал царь, приподнявшись на локте и крестясь на иконы, освещенные многочисленными лампадками.
Наутро, когда бояре и начальные люди явились пожелать государю доброго утра, Тишайший послал спальника сказать, чтобы сегодня пред его очи не являться, так как ему неможется, и были приглашены только один Матвеев да архимандрит Чудова монастыря.
– Неможется что-то, отче, – обратился государь к последнему. – Всю ночь сегодня видения душили. Думал, что помру, как тат, без покаяния.
– Прикажи помолиться о твоем здравии, надежа-царь, – ответил архимандрит. – Отслужим молебен святителям Петру, Алексею и Ионе!
– Да и полечиться не мешало бы, государь, – произнес Матвеев. – Прикажи позвать дохтуров.
– Небесное лекарство паче земного, – сурово сказал архимандрит, недолюбливавший Матвеева.
– И не думаю отрекаться, отец, от помощи небесной, – тонко усмехаясь, сказал Матвеев. – Только ведь и не мимо пословица-то идет, что на Бога надейся, да сам не плошай. Поэтому и от лекарств земных отказываться не следует.
– Твои иноземные дохтура, Артамон Сергеевич, только одну скверну на человека напускают, – с азартом сказал архимандрит. – В наших монастырях лечба издревле была, и многие люди от нее пользу имеют. У нас в монастыре и теперь есть один старец, который дуновением многих исцеляет. И раньше того многие святые отцы у нас на Руси лечбой занимались.
– Разве было так? – с любопытством спросил Тишайший, всегда любивший разговоры о божественном и святых.
– Было, государь. Вот, к примеру сказать, преподобный Атоний был зело пречудный врач, за больными сам ходяше и даваше вкушать им разное зелье, иже им здравие давало. Зело же прославился преподобный Агапит, врач безмездный, лечивший монастырскую братию и мирян зелием и ходивший за ними.
– Напрасно, отче, ты думаешь, что от докторов одно осквернение происходит, – примирительным тоном сказал Матвеев. – Если бы было так, то не разрешил бы равноапостольный князь Владимир привезти будущей своей супруге, греческой царевне Анне, из своей земли врачей. А при нем, кроме того, имелся свой врач, по прозванию Смер Половчанин. Я не знаю, отче, что ты так имеешь противу врачей, когда многие отцы Церкви сами помогали этому делу?
– Где это? Когда? – с живостью спросил задетый за живое архимандрит.
– Да лет более полтыщи будет тому, когда киевский митрополит Ефрем поставил в Переяславле строение банное и устроил больницы и приставил к ним врачей, которые подавали всем приходящим безмездно врачевание. А лечиться иногда нужно не только для дел мирских, но и души своей спасения ради. Если ты, отче, не знаешь этого случая, то я тебе напомню, что духовник князя Дмитрия Юрьевича Красного, священник Осия, заткнул бумажкою его ноздри, откуда шла кровь, которая мешала ему причащаться Святых Тайн.
Тишайший с удовольствием взглянул на своего «собинного друга».
«Экая умница! – думал он. – Отовсюду вывернется! Молодец!»
– А ведь он, отче, правду говорит, – обратился царь затем к архимандриту. – Умереть всегда успеем, а надо подольше жить, чтобы больше угодить Богу.
Недовольный архимандрит нахмурил брови и ничего не сказал, видя, что его дело проиграно, а Матвеев продолжал потихоньку улыбаться.
– Нет, отче, видно, полечиться не мешает, – немного погодя сказал Тишайший.
– Не мешает, государь, не мешает, – подхватил Матвеев. – Прикажешь, государь, собрать дохтуров, чтобы они о твоем здоровье поговорили и что-нибудь сделали?
– Нет, Сергеич! Мы лучше вот что с тобою сделаем. Ты расскажи-ка лучше дохтурам о моей болезни да спроси у них совета, не называя моего царского имени. Когда ты всех поспрашиваешь, тогда будет видно: одно они в мыслях имеют или нет? Ну а теперь ладно, идите, – сделав движение рукой, сказал Тишайший.
Матвеев и архимандрит поднялись и, сделав низкий поклон, направились к выходу.
– Позабыл, прости, государь! – внезапно поворачиваясь назад, сказал Матвеев. – Совсем из ума вон. По Аптекарскому приказу дело. Приехал из-за рубежа доктор один, по имени Аглин Роман. Просится на твою, государь, царскую службу. Как повелишь?
– А письма какие при нем есть?
– Нет, писем нет, а только есть свидетельства высоких школ. Я сегодня в приказе смотрел их. Весьма одобряют его как искусного дохтура.
– Так ведь как же без писем-то? – колебался Тишайший.
– Что же за беда? Он и сам себя оказать может. Будет ежели плох, так мы его обратно за рубеж отправим.
– Ну, ин ладно, делай как сам знаешь, – согласился царь. – Сделай там с дохтурами ему поверку, приведи ко кресту, да не забудь потом мне показать его.
– Слушаю, государь! – И Матвеев вышел.
Тишайший посидел еще, о чем-то думая, затем с трудом, ввиду своей тучности, поднялся и направился в свою опочивальню.
XII
– Неможется что-то, Акундиныч, – сказал он, лежа под одеялом, своему старшему сказочнику.
– Что же такое с тобою, государь?
– Да и сам наверное-то не знаю. Тяжело ходить как-то да под сердце порой подкатывается что-то и во рту скверно.
– Это сглаз, надежа-царь, сглаз, – уверенно сказал сказочник.
– Скажешь ты! – с неудовольствием произнес царь.
– Верно говорю, государь, – продолжал сказочник. – Болезнь всегда так, со сглаза зачинается, вот как ты молвил сейчас.
Смутная тревога закралась в сердце царя. А ну-ка да на самом деле прав старый Акундиныч? Разве мало лихих людей на свете? Как раз испортят!
– А что же, Акундиныч, можно помочь этому, если это сглаз? – спросил он.
– А как же… можно! Для этого надо взять воды не питой, не отведанной никем, вынуть из печи три уголечка и достать четверговой соли. Все это положить в стопочку, дунуть над ней три раза, потом плюнуть три раза в сторону. А после надлежит нечаянно сбрызнуть больного три раза, дать три раза хлебнуть и вытереть грудь против сердца. Потом вытереть рубашкой лицо, а оставшуюся воду вылить под притолоку. А хорошо еще, государь, к этому составу прибавить клочок мха из угла.
– А что, Акундиныч, каждый может так лечить?
– Нет, не каждый, государь. Это дано знахарям. А кто хочет сам научиться этому от знахаря, то должон три вечера париться в бане, три дня говеть, три дня ходить по улице с непокрытой головой, а последние три дня ходить к знахарю. А знахарь в пустой избе ставит мису с водой, а по углам кладет соль, золу и уголь. И должно те соль, золу и уголь лизать языком и запивать водой из мисы. А знахарь читает в те поры свои заговоры. А на третий день знахарь дает громовую стрелу и говорит такой наговор: «Соль солена, зола горька, уголь черен! Нашепчите, наговорите мою воду в мисе для нужного дела. Ты, соль, услади, ты, зола, угорчи, ты, уголь, очерни. Моя соль крепка, моя зола горька, мой уголь черен. Кто выпьет мою воду, отпадут все недуги; кто съест мою соль, от того откачнутся все болести; кто сотрет зубами уголь, от того отлетят узорки со всеми призорками…»
– А какие же болести излечиваются этим сбрызгиванием, Акундиныч?
– А разные, надежа-царь, разные, – сквозь сон ответил сказочник. – Лихоманка, лихие болести, родимец, колотье, потрясиха, зазноба молодеческая, тоска наносная, ушибиха, черная немочь, узорки, призорки… разные недуги, государь.
Тишайший взглянул на сказочника: тот уже спал, свернувшись калачиком подле царской постели.
Царь откинулся назад и задумался. И далеко его мысли ходили по обширному его царству. Видело чуткое сердце Тишайшего, что хотя и тихо в государстве, но далеко не все ладно. Видел он, что черный народ угнетен, поставлен в холопское положение и что вольготно за его спиной жить одним только боярам да приказным. Тьма кругом; все окрест утопает в невежестве, суевериях; народ так свыкся с этой тьмой и невежеством, что не хочет сам расставаться с ними.
Хотя бы взять самое дорогое для человека достояние – его здоровье? Что тут? Вот Акундиныч говорит о сглазе, о лечении обрызгиванием. А чудовский архимандрит советует отчитывания инока-затворника. И никто не хочет верить, что превыше тьмы – знание. Но упорен народ, крепка тьма, сильно невежество – и не хотят они знания, ибо оно от иностранцев, нехристей, по мнению народа, и туго идет к ним.
«Эх, если бы у нас, на Москве, были свои, наши дохтура и лекаря, – подумалось царю, – авось поверил бы народ, что знание научное превыше наговоров и обрызгиваний. А то кто выведет народ из этой тьмы? Нет, не родился, видно, еще на Руси такой богатырь, который перевернул бы всю ее сверху донизу и прогнал бы тьму и невежество на Руси. Помоги и спаси ее, Господи!» – Набожно перекрестился он на иконы в стоявшем в переднем углу киоте, на ризах которых играли разноцветные огоньки от лампад.
И не чуяло сердце Тишайшего, что уже народился на Руси этот богатырь и находится он невдалеке, всего через несколько комнат от него – его сын Петр Алексеевич.
XIII
«И приказано тебе, дохтуру Роману Аглину, явиться в четверток после обеден в Аптекарский приказ и держать там ответ в твоем искусстве. А пытать там тебя будут дохтур Яган Костериус Розенбург да дохтур Лаврентей Блюментрост, да дохтур Энгельгардт, да дохтур Гаден, да дохтур Самойло Коллинс, да лекарь Зоммер, да аптекарь Яган Гуттер Менсх, да аптекарь Роман Биниан. И держать ответ им должон ты по сущей правде и совести, то, что ты знаешь и чему учился в высоких школах. И буде ты, Аглин Роман, с честью то испытание одолеешь, то зачислен будешь на царскую службу и почтен будешь великим государем».
Так было объявлено Аглину подьячим Аптекарского приказа указание показать свои знания на экзамене.
Впрочем, Аглин мало беспокоился об этом: он надеялся на свои знания и на то, что с честью выйдет из этого испытания. Кроме того, у него было приподнятое настроение, причиной чего было следующее.
Как ни боялся он возможности услыхать, что его старика отца нет уже в живых, тем не менее он пошел в тот дом, где они когда-то жили. С сильно бьющимся сердцем он поднялся на крыльцо и ударил в дверь. Последнюю отворила старуха в поношенном купеческом шушуне. У сердца Аглина отлегло, так как он боялся, что может выйти купец и, чего доброго, несмотря на то что прошло уже немало лет с тех пор, как они расстались, мог бы узнать его.
– Кого надо? – спросила старуха, с удивлением глядя на странного посетителя в немецком платье.
– Не знаешь ли, где теперь Яглин Андрей Романович? – спросил ее, нарочно ломая язык, Аглин.
– Какой такой Яглин? Что-то не припомню!
– У него еще сына отправили с царским посольством, и он сгиб там.
– А… Знаю, знаю, про кого ты говоришь, – догадалась старуха. – Из-под Казани он…
– Что, жив он? – с замирающим сердцем спросил молодой врач.
– Надо быть, что жив. Чего ему помирать-то? Хоть и старый был человек, а все же крепкий.
– Где же он? Здесь? В Москве?
– Нету, родимый! Его нет в Москве, уехал он к себе в вотчину. Спервоначалу-то, как посольство вернулось из-за рубежа и старик узнал, что его сынок там сгиб, так больно убивался! А потом, когда пришел в себя, то стал ходить по приказам да по милостивцам разным. Правды все старик искал. Изобидели, вишь ты, его там, на Казани-то. Вот он все и ходил. Да так ничего не добился и уехал к себе домой.
– Когда он уехал? – живо спросил Аглин.
– Да с год будет, почитай. А зачем он тебе нужен? – спросила старуха и с удивлением посмотрела вслед иноземцу, который, ничего не ответив ей, сбежал с крыльца и быстро пошел прочь от дома.
«И чего это он? – в раздумье качая головой, подумала старуха. – Зачем ему этот старик понадобился? И откуда он узнал, что он у нас жил? Ну, да знамо, – немец. Они ведь, нехристи, с нечистой силой знаются. Надо будет ужотко крыльцо-то ладаном покурить, а то кабы мороки али какой другой беды не вышло».
А Аглин между тем, быстро идя по улицам Москвы, думал:
«Если отец тогда же, когда узнал о моей смерти, не умер, то, быть может, жив и теперь».
Домой он вернулся веселый и радостный.
– Что случилось? – спросила Элеонора.
– Мой отец жив! – ответил Аглин и рассказал ей то, что он сегодня узнал.
Молодая женщина вся расцвела от внезапно охватившего ее радостного чувства.
– Как я рада!.. – произнесла она. – Меня все время мучила совесть, что из-за меня ты покинул родину, куда теперь возвращаешься преступником, и что, быть может, твой отец умер с горя. Это давило на меня как страшный сон, как кошмар, и теперь я рада, что хоть одна причина наконец устранена.
Аглин был в таком радостном возбуждении, что ему показалось, что и вторая причина ее опасений устранилась.
– Авось и то пронесется тучей мимо, – сказал он. – А нет, там пойду к царю с повинной и расскажу ему все.
Он сел за медицинские книги и стал готовиться к предстоящему экзамену.