Матерь Тьма

Kurt Vonnegut

MOTHER NIGHT

Печатается с разрешения издательства Dial Press, an imprint of Random House, a division of Penguin Random House LLC и литературного агентства Nova Littera SIA.

Публикуется с разрешения Kurt Vonnegut LLC и литературного агентства The Wylie Agency (UK) LTD. Copyright © 1961, 1966 by Kurt Vonnegut. Copyright renewed © 1989, 1994 by Kurt Vonnegut. All rights reserved

© Kurt Vonnegut, Jr., 1961, 1966

© Перевод. В. Бернацкая, 2016

© Издание на русском языке AST Publishers, 2017

* * *

Посвящается Мата Хари

 
Где тот мертвец из мертвых,
Чей разум глух для нежных слов:
«Вот милый край, страна родная!»
В чьем сердце не забрезжит свет,
Кто не вздохнет мечте в ответ,
Вновь после странствий многих лет
На почву родины вступая?
 

Вальтер Скотт. Песнь последнего менестреля.

Песнь шестая^[1].

Вступление

Это единственная моя история, из которой можно вынести мораль. Я не думаю, что она отличается какой-то особой новизной, но все же решил поделиться ею: мы – те, кем притворяемся, и потому нужно очень тщательно продумывать образ, который мы на себя берем.

Мое личное знакомство с нацистскими «штучками» весьма ограниченно. В тридцатые годы в моем родном городе Индианаполисе были мерзкие и энергичные типы, называвшие себя американскими фашистами, и, помнится, один из них подсунул мне экземпляр «Протоколов сионских мудрецов», из которого следовало, что у евреев существует секретный план завоевания мира. И еще я помню насмешки над моей тетушкой. Она вышла замуж за подлинного немца из Германии, и потому ей пришлось писать в Индианаполис, требуя подтверждения, что в ней нет еврейской крови. Наш мэр знал тетушку в школьные времена и даже посещал с ней вместе танцевальный класс, поэтому он с удовольствием украсил затребованные немецкими властями документы многочисленными ленточками и печатями, после чего они стали напоминать мирный договор восемнадцатого века.

Вскоре началась война, меня призвали в армию, я попал в плен, и пока боевые действия продолжались, смог кое-что узнать о Германии изнутри. Я служил рядовым в батальонной разведке и, согласно Женевской конвенции, должен был содержать себя сам, что было скорее хорошо: мне не приходилось постоянно сидеть в тюрьме где-то за городом. Я ездил в город, в Дрезден, видел людей и их жизнь.

В нашей группе было человек сто, мы работали по контракту на фабрике, изготавливавшей насыщенный витаминами солодовый напиток для беременных. Он напоминал жидкий мед с ореховым привкусом. Хотелось бы сейчас его попробовать. И сам город был красив – изысканный, как Париж, и совершенно не тронутый войной. Возможно, он считался нейтральным городом, который нельзя было бомбить: ведь в нем не стояли войска и отсутствовали заводы.

Но в ночь на 13 февраля, примерно двадцать один год назад, американские и британские самолеты сбросили на Дрезден фугасные бомбы. У летчиков не было определенных мишеней. Цель была в том, чтобы создать очаги пожара, а пожарных загнать под землю. А потом на город посыпались сотни тысяч мелких зажигательных бомб – они падали как семена на свежевспаханную землю. Их бросали, чтобы пожарные не высовывались из укрытий, и все мелкие огни соединялись и сливались до тех пор, пока не превратились в огромное апокалиптическое пламя. И вот – огненная буря. Это, кстати, была величайшая бойня в европейской истории. Ну, и кому до этого дело?

Мы не удосужились стать свидетелями разгулявшейся огненной стихии, поскольку находились в сопровождении шести охранников в прохладном хранилище под скотобойней среди рядов освежеванных бычьих, свиных, лошадиных и бараньих туш. Слышали, как над нами рвались бомбы. Иногда с потолка сыпалась штукатурка. Выгляни мы на улицу – сразу погибли бы.

В результате обстрела люди превращались в обугленные головешки в два-три фута длиной или, если вам так больше нравится, в огромных жареных кузнечиков.

Фабрику по производству солодовых напитков стерли с лица земли. Всю, кроме подвалов, где Гензели и Гретели в количестве 135 000 испеклись, как пряничные человечки. Нас направили искать убежища, откапывать трупы и выносить их наверх. Там я увидел много немцев самого разного возраста в том положении, когда их настигла смерть. На коленях они обычно держали ценности. Иногда за нашими раскопками наблюдали родственники. Они тоже были по-своему интересны.

Вот и все, что связывает меня с нацистами.

Если бы я родился в Германии, то мог бы стать нацистом, гонялся бы за евреями, цыганами и поляками, теряя в снегу ботинки и согреваясь от мысли, что творю благое дело. Такие дела!

Сейчас, когда я обо всем этом думаю, еще одна истина открывается мне: если уж вы мертвы, то мертвы. Но и она не последняя: занимайтесь любовью, когда можете. Это вам только на пользу.

Айова-Сити, 1966.

От редактора

Готовя американское издание «Исповеди Говарда У. Кэмпбелла-младшего», я имел дело с рукописью, в которой не просто излагались или извращались события. Кэмпбелл был писателем, а не только человеком, обвинявшимся в тягчайших преступлениях, и одно время считался неплохим драматургом. А раз он являлся писателем, то одни лишь законы искусства могли заставить его лгать и не видеть в этом ничего дурного. Сочинительство пьес должно еще больше насторожить читателя, потому что нет более искусного лжеца, чем человек, который искажает жизнь и страсти других людей, давая им гротескное изображение на сцене.

Теперь, когда я начал говорить о лжи, рискну пофантазировать и о той лжи, которая нацелена на создание художественного эффекта. В театре, например, и, возможно, в исповеди Кэмпбелла она становится – в высшем смысле – наиболее притягательной формой правды.

Конечно, со мной как с редактором можно не соглашаться. Полемика не в моем вкусе. Просто в меру своих сил я старался точно передать исповедь Кэмпбелла.

Что до моей правки, то она практически отсутствует. Кое-где я исправил ошибки в правописании, убрал несколько восклицательных знаков и внес курсив.

Я также изменил некоторые имена, чтобы избавить от смущения и неловкости еще живущих и ни в чем не повинных людей. Так, имена Бернарда Б. О’Хара, Гарольда Дж. Спэрроу и доктора Абрахама Эпштейна вымышлены. Также выдуман личный номер Спэрроу и название, какое я дал в тексте отделению Американского легиона^[2], не существует и отделение Френсиса Х. Донована в бруклинском Американском легионе.

Мою скрупулезность можно лишь однажды подвергнуть сомнению. Это касается Главы 22, в которой Кэмпбелл цитирует три свои стихотворения на английском и немецком языках. В рукописи английские варианты абсолютно понятны. Что касается немецких, то Кэмпбелл воспроизвел их по памяти, и они до такой степени пестрят переделками, что невероятно трудны для чтения. Кэмпбелл больше гордился своими сочинениями на немецком языке и довольно равнодушно относился к тем, что написаны на английском. Пытаясь оправдать эту гордость, он снова и снова переписывал немецкие варианты – они его не удовлетворяли.

Желая приблизиться к исходному немецкому варианту, я решил проделать тщательную работу по его воссозданию. Выполнила это ювелирное задание, собрав, так сказать, вазу из осколков, миссис Теодор Роули из Котуита, штат Массачусетс, блестящий лингвист и сама уважаемая поэтесса.

Значительные сокращения я сделал только в двух местах. В главе 39 убрал кое-что по требованию издательского юриста. В оригинале у Кэмпбелла один из Железных гвардейцев^[3] из организации «Белые сыновья американской конституции» кричит немцу: «Я больше американец, чем ты! Мой отец придумал “День гражданина”!» По утверждению свидетелей, подобное заявление действительно было сделано, но без особых оснований. Юрист полагал, что воспроизведение в тексте этого выкрика может оскорбить тех, кто действительно придумал «День гражданина».

Кстати, в той же самой главе Кэмпбелл, по словам очевидцев, предельно точно передает сказанное. Все сходятся на том, что предсмертные слова Рези Нот воспроизведены верно.

Еще одно сокращение я сделал в главе 23, которая в оригинале порнографична. Я счел бы за честь привести главу полностью, если бы сам Кэмпбелл не попросил прямо в тексте редактора о некой ее кастрации.

Название записок принадлежит Кэмпбеллу, оно взято из монолога Мефистофеля в «Фаусте» Гёте, который в переводе звучит следующим образом:

 
«А я – лишь части часть, которая была
В начале всей той Тьмы, что свет произвела,
Надменный свет, что спорить стал с рожденья
С могучей ночью, Матерью творенья.
Но все ж ему не дорасти до нас!
Что б он ни породил, все это каждый раз
Неразделимо связано с телами,
Произошло от тел, прекрасно лишь в телах,
В границах тел должно всегда остаться,
И, право, кажется, недолго дожидаться –
Он сам развалится с телами в тлен и прах»^[4].
 

Посвящение тоже принадлежит Кэмпбеллу. Вот что он писал о нем в главе, от которой впоследствии отказался:

«Еще не зная, какой окончательно будет моя книга, я посвятил ее Мата Хари. В интересах шпионажа она торговала своим телом, нечто подобное делал и я.

Теперь, когда часть книги написана, я предпочел бы посвятить ее личности менее экзотической, не ставшей мифом, более современной, а не героиней немого кино.

Я посвятил бы ее человеку знакомому – мужчине или женщине, – известному своими злыми, безнравственными поступками, который, однако, считал бы при этом: «Настоящий я, добрый, сотворенный на небесах, глубоко запрятан внутри».

У меня перед глазами много подобных примеров, я мог бы перечислить их с быстротой песен-скороговорок Гилберта и Салливана^[5], однако ни один не подходит больше моего.

Тогда позвольте мне оказать себе честь и перепосвятить эту книгу Говарду У. Кэмпбеллу-младшему, человеку, который слишком явно сеял зло и слишком тайно – добро, что в его время было преступлением.

Курт Воннегут-младший

Исповедь Говарда У. Кэмпбелла-младшего

Глава 1
Тиглатпаласар III^[6]

Мое имя – Говард У. Кэмпбелл-младший. По рождению – американец, по репутации – нацист, по склонностям – человек мира. Эту книгу я пишу в 1961 году. Адресую ее мистеру Тувия Фридману, директору Института документальной информации о военных преступниках, расположенного в Хайфе, а также тем, кого это может заинтересовать.

Почему моя книга может быть любопытна мистеру Фридману? Ее написал человек, подозреваемый в военных преступлениях. Мистер Фридман – спец в подобных вопросах. Он жаждет любых свидетельств, какие пополнят архив нацистских злодеяний, и настолько раззадорился, что предоставил мне пишущую машинку, бесплатную стенографистку и возможность пользоваться услугами научных ассистентов, которые найдут любые материалы, если те понадобятся для полноты и точности моей работы.

Я сижу в тюрьме.

Я сижу в прекрасной новой тюрьме в старом Иерусалиме. И жду справедливого суда государства Израиль за свои военные преступления.

Занятной пишущей машинкой наградил меня мистер Фридман – и вполне уместной. Она явно изготовлена в Германии во время Второй мировой войны. Откуда мне это известно? Нет ничего проще: на ее клавиатуре есть символ, который до Третьего рейха не ставился на пишущих машинках и впредь никогда не будет ставится. Эти тонкие, сдвоенные стрелы-молнии обозначали зловещие эсэсовские Schutzstaffel^[7], наиболее фанатичное крыло нацизма.

Всю войну я работал на такой машинке в Германии. Когда приходилось писать о Schutzstaffel, что я делал часто и с энтузиазмом, то не прибегал к аббревиатуре СС, а ударял по клавише с устрашающими и магическими сдвоенными молниями.

Древняя история.

Я в плену у древней истории. Камера, где я загниваю, новая, но, как мне сказали, некоторые камни здесь вырезаны во времена царя Соломона.

Когда смотрю сквозь тюремное окно на задорную и раскованную молодежь молодого государства Израиль, я ощущаю, что мои военные преступления, да и я сам, такие же древние, как серые камни царя Соломона.

Как давно была эта война – Вторая мировая война! Военные преступления канули в прошлое!

Все уже почти забыто, даже евреями, по крайней мере, молодыми.

Один из моих охранников ничего не знает об этой войне. Ему она неинтересна. Его зовут Арнольд Маркс. У него огненно-рыжие волосы. Арнольду всего восемнадцать лет. Значит, когда не стало Гитлера, он был трехлетним малышом, и его еще на свете не было, когда началась моя карьера военного преступника.

Арнольд охраняет меня с шести утра до полудня. Он родился в Израиле. И нигде больше не был.

Его родители уехали из Германии в начале тридцатых годов. Он рассказывал, что дед был награжден «Железным крестом» в Первую мировую войну.

Арнольд учится на юриста. У него с отцом, оружейником, есть общее хобби – археология. Значительную часть свободного времени отец и сын проводят на раскопках Хазора^[8]. Они работают там под руководством Игаэля Ядина, который во время войны с арабами был начальником штаба израильской армии.

Так вот.

Арнольд говорит, что Хазор – канаанитский город в северной Палестине – существовал, по меньшей мере, девятнадцать столетий до Рождества Христова, а за четырнадцать столетий до Христа израильская армия захватила его, уничтожила сорок тысяч жителей и сожгла дотла.

– Соломон возродил город, – рассказывал Арнольд, – но в 732 году до н. э. Тиглатпаласар III снова сжег его.

– Кто? – спросил я.

– Тиглатпаласар III. Ассириец, – добавил он, желая подсказкой подстегнуть мою память.

– А, – протянул я. – Значит, Тиглатпаласар III.

– Складывается впечатление, что вы о нем никогда не слышали, – заметил Арнольд.

– Так оно и есть, – признался я, пожав плечами. – Это, видимо, ужасно.

– Ну, – сказал Арнольд, скорчив мину недовольного учителя, – мне кажется, его должен знать каждый. Возможно, это самый выдающийся ассириец.

– Неужели? – удивился я.

– Если хотите, я принесу вам о нем книгу, – предложил Арнольд.

– Любезно с твоей стороны. Но мне, наверное, лучше поразмышлять о великих ассирийцах позднее. Сейчас голова забита мыслями о выдающихся немцах.

– О ком именно?

– Последнее время я много думаю о своем прежнем шефе Пауле Йозефе Геббельсе.

Арнольд смотрел на меня непонимающе:

– О ком?

Я отчетливо почувствовал, как пески Святой земли подкрадываются ко мне, чтобы похоронить, и ощутил толстый слой праха, который однажды накроет меня прочным одеялом. Я знал, что надо мной тридцать или сорок футов разрушенных городов, а подо мной – куча кухонных отходов, один-два храма и Тиглатпаласар III.

Глава 2
Особая команда…

Ежедневно в полдень Арнольда Маркса сменял другой охранник, мужчина примерно моего возраста, а мне сорок восемь лет. Он хорошо помнит войну, но вспоминать о ней не любит.

Его зовут Андор Гутман. Это вялый, не слишком умный эстонский еврей. Два года он провел в Освенциме и неохотно признается, что только случай спас его от топки крематория.

– Меня как раз назначили в зондеркоманду, – сказал он, – когда пришел приказ от Гиммлера закрыть печи.

Зондеркоманда – особый отряд в Освенциме, поистине особый. Состоял он из заключенных, в чьи обязанности входило провожать обреченных людей в газовые камеры, а затем вытаскивать оттуда мертвые тела. После окончания работы уничтожались и члены зондеркоманды. Их преемники начинали с того, что убирали их останки. По словам Гутмана, многие сами вызывались служить в зондеркоманде.

– Почему? – удивился я.

– Если вы напишете книгу и в ней дадите ответ на этот вопрос, это будет великая книга.

– А сам ты знаешь ответ?

– Нет. Вот почему я заплатил бы любые деньги за книгу, где найду его.

– А у тебя есть предположения?

– Нет, – произнес он, глядя мне в лицо, – хотя я сам был из тех, кто просился в команду.

После этого признания Гутман ненадолго ушел. Он вспоминал Освенцим, время, которое он меньше всего любил вспоминать. Вернувшись, он сказал мне:

– По всему лагерю были развешаны громкоговорители, они не замолкали ни на минуту. Играла музыка. Знатоки говорили, что музыка часто была хорошая, иногда – самая лучшая.

– Интересно.

– Не было только музыки, написанной евреями. Это запрещалось.

– Естественно.

– Музыку всегда обрывали посредине и делали объявления. Так продолжалось весь день – музыка и объявления.

– Как и сейчас, – заметил я.

Гутман закрыл глаза, словно связывая обрывки воспоминаний.

– Одно объявление всегда напевали вполголоса, как детскую песенку. Оно звучало часто. Так вызывали зондеркоманду.

– Вот как? – сказал я.

– Leichentriger zu Wache, – пропел он с закрытыми глазами. – «Уборщики трупов – на работу». В заведении, цель которого – уничтожение миллионов человеческих жизней, это звучит естественно. Если два года слышишь, как обрывается музыка и из громкоговорителя звучит этот призыв, работа уборщика трупов кажется не такой уж плохой.

– Понимаю, – промолвил я.

– Понимаете? – Гутман покачал головой. – А я вот понять не могу. Мне всегда будет стыдно, что я хотел добровольно идти в зондеркоманду. Очень стыдно.

– Я так не думаю.

– А я думаю. Стыдно. И больше не хочу об этом говорить.

Глава 3
Брикеты…

В шесть часов вечера Андора Гутмана неизменно сменяет Арпад Ковач – человек-фейерверк, шумный и веселый.

Вчера, заступив на службу, он потребовал, чтобы я показал ему все, что написал. Я дал ему последние страницы, и Арпад, размахивая ими, разгуливал по коридору, всячески расхваливая написанное.

Он не прочитал ни строчки, однако хвалил за то, что, по его мнению, там было.

– Врежьте этим слабакам! – воскликнул он вчера. – Расскажите, что думаете о самодовольных брикетах.

Под «брикетами» Арпад подразумевал людей, которые не сделали ничего для спасения своей жизни или жизни других людей, а покорно шли в газовые камеры, куда их гнали нацисты. На самом деле брикет – спрессованный блок угольной крошки, прекрасно приспособленный для перевозки, хранения и сжигания.

Когда у Арпада как у еврея возникли проблемы в нацистской Германии, он не стал «брикетом». Напротив, раздобыл фальшивые документы и вступил в венгерский отряд СС.

Это было основой его расположения ко мне.

– Расскажите им, что должен делать человек, чтобы выжить! Нет ничего почетного в том, чтобы оставаться «брикетом».

– Ты слышал мои радиопередачи? – спросил я.

Эти передачи и легли в основу обвинений против меня. Я был проводником нацистских идей, хитрым и мерзким антисемитом.

– Нет, – ответил Арпад.

Я показал ему текст радиопередачи, предоставленный мне институтом в Хайфе.

– Прочитай, – сказал я.

– А чего читать? – отозвался он. – Тогда все твердили одно и то же – снова, и снова, и снова.

– Все-таки прочитай – сделай одолжение, – попросил я.

Пока Арпад читал, его лицо мрачнело. Вернув бумаги, он произнес:

– Вы меня разочаровали.

– Неужели?

– Слабый текст. Ни стержня, ни изюминки, ни энергии. А я думал, вы источаете расовую ненависть.

– Разве нет?

– Если кто-нибудь из нашего эсэсовского отряда так дружелюбно отозвался бы о евреях, я расстрелял бы его за измену. Геббельсу следовало бы прогнать вас и нанять меня – уж я бы постарался! Разнес бы их в пух и прах!

– Вы и так не дремали в СС, – заметил я.

Арпад засветился от счастья, вспомнив свои дни в СС.

– Какой из меня получился ариец! – похвастался он.

– И никто тебя не заподозрил?

– Кто бы посмел? Я был такой неподдельный, устрашающий ариец – меня даже направили в особый отдел. Его целью было выяснить, как евреи заранее узнают, что именно собираются предпринять эсэсовцы. Была явная утечка информации, и с этим надо было кончать. – Вид у него был расстроенный и обиженный, несмотря на то, что именно он являлся этим «кротом».

– Ну и как? Справился отдел с задачей?

– Мне приятно сообщить, что по нашей наводке расстреляли четырнадцать эсэсовцев. Сам Адольф Эйхман^[9] поздравил нас.

– Ты видел его? – спросил я.

– Да, но тогда, к сожалению, не знал о его важной миссии.

– Ну и что?

– Я убил бы его.

Глава 4
Кожаные ремни…

Бернард Менгель, польский еврей, тоже примерно моего возраста, дежурит в тюрьме с полночи до шести часов утра. Во время Второй мировой войны он спас себе жизнь, прикинувшись мертвым, и, когда немецкий солдат вырвал у него три зуба, думая, что перед ним труп, даже не пошевелился. Солдат позарился на золотые зубы Менгеля. И он их получил.

По словам Менгеля, в камере я сплю беспокойно – всю ночь мечусь и разговариваю во сне.

– Вы единственный человек, – сказал он этим утром, – кого мучает совесть за военное прошлое. Все остальные – безразлично, на чьей стороне они были и чем занимались, – считают, что порядочные люди не могли поступать иначе.

– А с чего ты взял, что меня мучает совесть?

– Иначе вы спали бы не так беспокойно, – ответил он. – Даже у Хесса сон был лучше. Да самого конца он спал, как ангел.

Менгель имел в виду Рудольфа Франца Хесса, коменданта Освенцима. Это из-за его отеческой заботы миллионы людей погибли в газовой камере. Менгель знал кое-что о Хессе. Перед тем как эмигрировать в Израиль в 1947 году, он помог повесить Хесса. И сделал это не с помощью свидетельских показаний, а своими двумя большими руками.

– Когда Хесса вешали, – рассказывал Менгель, – я затянул его ноги ремнями потуже.

– Тебе это доставило удовлетворение? – спросил я.

– Нет, – ответил он, – ведь я не отличался от других, прошедших эту войну.

– Что ты имеешь в виду?

– Я столько всего испытал, что стал бесчувственным. Мне было безразлично, что делать; казалось, каждая работа – не лучше и не хуже иной. После того как мы повесили Хесса, я собрал свои вещички, чтобы вернуться домой. На чемодане сломался замо́к, и тогда я затянул его большим кожаным ремнем. Дважды за час я выполнил одну и ту же работу – сначала с Хессом, а потом со своим чемоданом. И то и другое делал с полнейшим равнодушием.