Поэзия перевода. Избранные переводы Ханоха Дашевского

Моей жене Мине, которая поддерживала меня на всех этапах работы, посвящаю

На обложке: фрагмент картины Леонардо да Винчи

© Х. Дашевский, перевод, 2018

© Издательство «Водолей», 2018

* * *

Название этой книги – «Поэзия перевода» претендует на то, что каждый стихотворный перевод обязательно должен быть поэтическим явлением. Без этого необходимого условия тему поэтического перевода можно закрыть. Никакие теории перевода не оправдают отсутствие в поэтическом переводе поэзии. И в то же время, создавая на основе оригинала стихи на другом языке, поэт-переводчик не имеет права забывать, что он стоит за автором оригинала, а не автор за ним. Перевод должен быть убедительным, и если читатель не верит, что перед ним стихи Хаима-Нахмана Бялика, Ури Цви Гринберга или Федерико Гарсиа Лорки – это поражение переводчика.

Именно такую задачу: представить убедительные переводы известных, малоизвестных и забытых поэтов поставил перед собой составитель и переводчик этой книги. Не ему судить об удаче замысла. Судья – тот, кто возьмёт эту книгу в руки. Ему и надлежит сделать вывод.

Основное содержание книги – поэзия на языке иврит. Также включены стихотворения и поэмы на идише, переводы с испанского, украинского и грузинского языков и в качестве послесловия – два эссе переводчика о выдающихся еврейских поэтах: Ури Цви Гринберге и Переце Маркише.

Комментарии и сноски сделаны переводчиком. Ссылки на Священное Писание даются по еврейскому канону. Параллельно приводятся названия, принятые в Синодальном переводе Библии.

Ханох Дашевский

Стихотворения

Переводы с иврита

Дунаш бен Лабрат
920, Багдад – 990, Фес (Марокко)

Приглашение на пир

 
Он сказал: «Ото сна
Встань, отведай вина!
Видишь, чаша полна,
Сладок финика плод.
 
 
Полыхает гранат,
И набух виноград.
Нежен трав аромат.
Тамарисковый мёд
 
 
Как всегда, свеж и прян.
Сеет брызги фонтан.
Рядом звучный тимпан
К наслажденью зовёт.
 
 
В этом дивном саду
Арфа с лютней в ладу,
И у всех на виду
Зелень буйно цветёт.
 
 
Шелест крыл голубей
Слышен здесь меж ветвей,
И поёт соловей,
И ликует удод.
 
 
Будем пить среди рос,
Среди лилий и роз.
Сок пленительный лоз
Всю печаль унесёт.
 
 
Выпьем кубков – не счесть,
И шербет будем есть,
И окажем мы честь
Всем, кто в гости придёт.
 
 
И зарежу я сам
овна лучшего нам.
Всё, что любо устам —
Всё здесь место найдёт.
 
 
Фимиам воскури!
Пировать до зари
Будем мы, как цари,
И блажен тот, кто пьёт». —
 
 
Но ответил я: «Срам
Предаваться пирам,
Коль в руинах наш Храм,
И пасётся там скот!
 
 
Пустословишь ты, брат,
Так глупцы говорят.
Лишь соблазны, как яд,
Источает твой рот.
 
 
Скудость в мыслях твоих.
Нет Всевышнего в них,
А в Святая Святых
Только лисий помёт.
 
 
Разве нам до утех?
Тих и горек наш смех,
Ибо мерзость для всех
Наш бездомный народ!
 

Шломо ибн Гвироль
1021, Малага –1058, Валенсия

«Меня покинув, поднялась в закат…»

 
Меня покинув, поднялась в закат
Та, чьи ланиты – жемчуг и гранат.
 
 
Та, что влечёт влюблённые сердца,
Чьих уст не иссякает аромат.
 
 
В её деснице – обнажённый меч,
а копья наготове – и разят.
 
 
Она – газель, бегущая к ручью:
Холодной влаги жаждет её взгляд.
 
 
Её румяна – лук и тетива:
Из них, как стрелы, молнии летят.
 
 
И в час, когда прикажет облакам,
Хрустальным ливнем слёзы заблестят.
 
 
Слезам небес не удивляйся, друг!
В сравненье с ними мои слёзы – град.
 
 
А те, кто рядом – глухи: ничего
Страданья ближних им не говорят!
 
 
Как встретить старость грустную тому,
Кто одинок все дни свои подряд?
 
 
И обретёт ли тот ночной покой,
Из-за кого бессонные не спят?
 
 
Пусть возвестит Господь свободу всем,
Кто обречён на гибель и захват.
 
 
И в милости поднимет мёртвых Он,
И в гневе – истуканов сбросит в ад!
 

«Амнон-страдалец я! В бреду Тамар зову…»

 
Амнон-страдалец я!^[1]
В бреду Тамар зову.
В её сетях я бьюсь во сне и наяву.
 
 
Ведите поскорей её ко мне, друзья!
Прошу лишь обо одном: возденьте на главу
 
 
Ей царственный венец, и золото – на грудь.
О, друг мой! Кубок дать ей в руки не забудь!
 
 
Чтобы гасить огонь тех дней, когда она
С горящею стрелой спустила тетиву.
 

«Как пальма, ты горда собой, Как солнце, лик сияет твой…»

 
Как пальма, ты горда собой, Как солнце, лик сияет твой.
Тебе бы стать, как Авигайль^[2],
 
 
Для мужа праведной женой.
А ты, как будто Иезевель^[3],
 
 
Казнишь свирепой красотой.
Так возврати же душу мне
 
 
Из бездны тёмной и пустой.
И воспою я твой венец, И не умру перед тобой.
 

Иегуда Галеви
1075, Тудела (Испания) – 1141, Иерусалим (?)

«Будь милосердною, газель, к пленённому тобой…»

 
Будь милосердною, газель, к пленённому тобой,
Мой смертный час не приближай разлукой роковой,
Уж лучше жги глаза мои своею красотой.
 
 
Змеёю обовьёт меня огонь твоих ланит,
Сомкнёт объятия свои и в сердце поразит.
 
 
А сердце меж твоих грудей приковано моё,
Где ледяной души твоей пустынное жильё,
Два спелых яблока растут, и каждое – копьё.
 
 
Лишь посмотрю на них – в меня твоё копьё летит,
И жаждет тела моего – ему неведом стыд.
 
 
Газель, презрела ты закон, который Богом дан,
Твой взгляд охотится за мной, расставив свой капкан,
Душой стремится овладеть ресниц твоих обман.
 
 
Не потому ли так милы газели стать и вид,
Что пламя львицы в глубине газельих глаз горит?
 
 
Я перед взором этих глаз, у бездны на краю,
Кормлю своею плотью их, и кровью их пою,
Пьянею от лозы твоей, но сам вина не пью.
 
 
Цветёт твой сад передо мной, и каждый плод манит,
Глаза газели у тебя, а сердце – как гранит.
 
 
И если мне в твоём саду случится побывать,
И травы мять и лепестки душистой розы рвать,
Боюсь я в голосе твоём насмешку услыхать.
 
 
И если даже голос твой небесный промолчит,
Услышу я, как в тишине смех ангелов звучит.
 

На расставание с любимой

 
Газель, скажи мне, что с тобою стало?
Посланья слать ты другу перестала.
 
 
Уже давно не слышу я твой голос,
И хоть разлука нас не миновала —
 
 
Остановись, позволь ещё увидеть
Твоё лицо за краем покрывала.
 
 
В моей груди – пустыня, ибо сердце
С тобой ушло, с тобою кочевало.
 
 
Любовь, любовь! Дни нашей страсти помни,
Как помню я твоих ночей немало!
 
 
И если мне твой лик ночами снится,
Хочу, чтоб ты мой облик увидала.
 
 
Не перейти мне океан печали,
И не взойти на берег твой устало.
 
 
И ты не одолеешь эти воды,
Где ни конца не видно, ни начала.
 
 
О, если б золотой каймы шуршаньем
В мой час предсмертный ты мне слух ласкала!
 
 
Подай же весть, ответь на голос друга!
Скажи, кого душа твоя искала!
 
 
Пусть алые свидетельствуют губы:
Кровь сердца моего ты расплескала.
 
 
Как скажешь: нет? Ведь влагою багряной
Она на бархат рук твоих стекала.
 
 
Захочешь моей смерти? – Небо буду
Молить, чтобы тебя оберегало.
Глаза мои возьми – пусть их прикроют
Твоих ресниц полночных опахала.
 
 
Из моря слёз я жажду утоляю —
Оно утёсы солью размывало.
 
 
Горел костёр, а ныне угли тлеют
Там, где любовь и в холод согревала!
 
 
Дано нам расставанье, чтобы ночью
Душа во сне твой облик целовала.
 
 
Остались путы на твоих запястьях —
Слова прощанья тяжелей металла.
 
 
Как будто ожерельем из рубинов,
Ты ожерельем уст своих сияла.
 
 
На чёрных прядях ты завесу ночи,
Всю в золотистых искрах, расстилала.
 
 
Парча и шёлк узорный твоё тело,
Глаза твои очарованье ткало.
 
 
Перед тобою блекли украшенья,
Лишь ты одна своей красой сверкала.
 
 
Луна и звёзды спорили, чьим светом
Твои ланиты полночь озаряла.
 
 
И девушки судили меж собою,
И каждая служить тебе желала.
 
 
Как нити губ твоих той ткани нити,
Которой ты свой стан опоясала.
 
 
Твои уста – лесные соты. Миррой
И нардом грудь твоя благоухала.
 
 
Клеймо осталось на моей деснице,
Как знак, что ты меня околдовала.
 
 
И я клеймом тебе на сердце лягу,
Чтоб и меня во сне ты призывала.
 
 
Полыни вкус я чувствую – а прежде
Грудь ароматом сладких трав дышала.
 
 
Пошли своё дыханье, чтобы полночь
Его с моим дыханием смешала.
 
 
Для женщин много создано хвалений,
Но для тебя таких хвалений мало.
 
 
В полях любви все жницы преклонились
Перед снопом, который ты связала.
 
 
Кто принесёт мне тот бальзам чудесный,
Чьим ароматом плоть твоя дышала?
 
 
Молчит твой голос, только помнит сердце,
Как песнь твоей походки в нём звучала.
 
 
И в день восстанья мёртвых, если Вечность
Вернёт живущим то, что смерть украла,
 
 
Мне душу возврати: уйдя с тобою,
Она назад дорогу потеряла.
 
 
Пошлёшь ли другу весть или забудешь
Тот час, когда судьба нас разлучала? —
 
 
Вернись скорее к очагу родному,
К порогу, где любовь тебя встречала!
 

Сион

 
Сион, спроси о тех, чья плоть страдает,
Но дух среди руин твоих витает:
 
 
Об узниках твоих – их всюду в мире
Тревога о тебе не покидает.
 
 
И плач их по тебе росой Хермона
В твоих горах пустынных выпадает!
 
 
Твоих скитальцев вижу возвращенье —
Их арфой голос мой сопровождает.
 
 
Названья «Пениэль», «Бейт Эль» святые,
И «Маханаим»^[4] сердце повторяет.
 
 
Там царствует Шехина^[5], там Создатель
Тебе Ворота Неба отворяет.
 
 
Не солнце, не луна – там Слава Божья
Тебя и днём и ночью озаряет.
 
 
Да изберёт душа моя то место,
Где свет Творца для избранных сияет!
 
 
Ты Трон Святой, ты Дом царей – зачем же
Бесстыдный раб в нём нагло восседает?!..
 
 
Кто даст бродить мне там, где сам Всесильный
Глазам пророков вечный Лик являет?!
 
 
Где крылья взять, чтобы лететь к ущельям,
Чей вид разломы сердца исцеляет?!
 
 
Паду я на лицо, приникну к камню
Земли твоей: она благословляет.
 
 
Хеврон увижу древний, где величье
Могильных плит отцовских вдохновляет.
 
 
И Ор-гору^[6] увижу, где могучий
Огонь святого факела пылает,
 
 
И Аварим^[7] – с него твои долины
Увидел тот, чья слава ослепляет.
 
 
Бальзам и мёд – вот запах неизменный
Земли твоей, и он не иссякает.
 
 
Приди, душа, босой к обломкам Храма,
Где запустенье сердце рассекает.
 
 
Где скрыт Ковчег, где злато херувимов^[8]
Незримым блеском всё ещё сверкает!
 
 
Зачем мне звон монет, когда проклятье
Венец твой царский скверной покрывает?
 
 
Как есть и пить, когда собачья свора
Погибших львов останки разрывает?
 
 
Зачем мне свет: чтобы смотреть, как мясо
Орлов в вороньих клювах застревает?
 
 
О чаша скорби! Меньше будь немного!
И так душа от горя изнывает!
 
 
Израиль вспомню, вспомню Иудею —
Пусть пенный кубок сердце наполняет.
 
 
Сион-мечта, кто ждёт с тобой свиданья,
Того в пути надежда охраняет.
 
 
И каждый, кто твою пустыню видит,
Слезу бессилья горького роняет.
 
 
К твоим вратам стремленье из неволи
Всех узников твоих объединяет.
 
 
И твой остаток, сброшенный в низины,
Он о своём былом величье знает.
 
 
К твоим вершинам тянется с обочин,
Луга твои и пальмы вспоминает.
 
 
Велик Египет, горд Багдад, но рядом
С тобой, Сион, их суета венчает.
 
 
Цари твои, пророки и левиты —
Кто им подобен, что их отличает?
 
 
Уходят царства, но твоя корона
Из рода в род сиянье излучает.
 
 
Как счастлив тот, кто после всех скитаний
Земле заветной жизнь свою вручает!
 
 
Как счастлив тот, кто твой рассвет увидит,
Кто новый день твой страстно возвещает!
 
 
Увидит он, как юность твой Создатель
Твоим цветущим нивам возвращает!
 

Иегуда Альхаризи
1165, Толедо (?) – 1225, Халеб (Сирия)

«Как свет полночный, лик её манит…»

 
Как свет полночный, лик её манит,
И смоль волос над розами ланит.
 
 
Как будто красоту других невест
Она себе забрала и хранит.
 
 
Её ревнует месяц молодой,
Он, как мечом, лучом своим разит.
 
 
И, словно стрелы огненные звёзд,
Свет глаз её во тьме ночной скользит.
 
 
Одним лишь взором старца седину
Она в лихие кудри превратит.
 
 
А губ её медовая роса,
Как на цветах предутренних блестит.
 
 
Чертог великолепия она,
Очарованье – стан её и вид.
 
 
Она немому возвращает речь,
Она слепого зреньем одарит.
 
 
Мудрец теряет разум перед ней,
И даль времён провидец не узрит.
 
 
И края нет всем прелестям её,
И нет конца – мой голос говорит.
 
 
Цена её достоинств – что она?
По праву ей весь мир принадлежит!
 
 
И кто сказал, что краше девы есть,
Тот, как незрячий, в темноте кружит!
 

«Играет дева на киноре мне…»

 
Играет дева на киноре^[9] мне.
Её коса, как ночь в моём окне.
 
 
Лицо – заря, а пальцы рук нежны,
Подобные жемчужной белизне.
 
 
Газель, струну^[10] кинора натяни!
Когда услышу страсть в твоей струне,
 
 
Она в моей душе пробудит песнь,
И буду петь с тобою наравне.
 
 
Пока не вспыхнет искра, не пройдёт
От сердца к сердцу – и сгорим в огне!
 

Иммануэль бен Шломо Римский
1265, Рим – 1330 (?)

«Мессия, поспеши, не медли и не стой…»

 
Мессия, поспеши, не медли и не стой!
Прихода твоего все поколенья ждут
В слезах за родом род – и новые грядут
Мольбу и вопль, о царь, взнести перед тобой.
 
 
Наш сумрак озари! Зажги фитиль льняной.
Венец венцов – Сион освободи от пут.
Воспрянут те, кто слаб, и сильные падут,
Когда увидит мир горящий факел твой.
 
 
Как свет дневной ворвись, не постучавшись в дверь!
На взмыленном коне свой царский лик яви!
Смотри, изранен я: вся плоть моя в крови.
 
 
А если на осле^[11] ты въедешь к нам – поверь,
Унизишь ты себя. Тогда мечту прерви
Явленьем ран твоих – и больше не зови!
 

«Душа моя пока ещё едина…»

 
Душа моя пока ещё едина
С убогим телом, но не я лелеял
Отборный колос: сорняки я сеял,
И въелись в кожу желтозём и глина.
 
 
И меры я не знал. Моя личина —
Тот вольный дух, что надо мною реял.
И если б мне Всесильный сон навеял,
Душе свободу дать была б причина.
 
 
Что мне ещё сказать – ведь я седею,
Промчались годы, сгинули в тумане.
Бездомный странник и нагая плоть я.
 
 
И не мудрец, хоть знанием владею.
И если бы умнее был я ране,
То не носил бы в старости лохмотья!
 

Иммануэль Франсис (Франчес)
1618, Мантуя (Италия) – 1703 (?), Ливорно

«Не только жажда ласк и грусть томленья…»

 
Не только жажда ласк и грусть томленья
Таятся в чёрных косах этой лани! —
Там скрыта волчья яма, там в капкане
Напрасно ждут влюблённые спасенья.
 
 
И снег её груди, и жар горенья
Смешали вместе в белом урагане
Мороз и зной – и разожгли в тумане
Огонь, палящий всех без снисхожденья!
 
 
Из глаз её невидимой стрелою
Сердца пронзает страсть, как враг из лука,
И стягивает каждое петлёю.
 
 
И потому, друзья, вот вам наука:
Не устремляйтесь за её косою —
Там ждёт вас плен, там поджидает мука.
 

«Не потому, газель, что красоты…»

 
Не потому, газель, что красоты
Твоих ланит не превзойти другим,
Не потому, что обликом своим
Ты совершенство в мире суеты.
 
 
Не потому люблю тебя, что ты
Полна очарованьем молодым.
Натянет время лук, и перед ним
Поблекнут твои нежные черты.
 
 
Но потому, о лилия долин,
Что сердцем крепче связан я с тобой,
Чем свадебный связал нас балдахин!
 
 
Так пусть же облик вечно юный твой
Меня сопровождает до седин,
И в мир грядущий перейдёт со мной!
 

Душа и плоть

 
Когда в лучах зари встречаю Хану,
Когда Наоми вижу в час заката —
Душа моя то пламенем объята,
То кровью истекает, словно рана!
 
 
Душа и плоть в разладе постоянно:
Расстаться с Ханой – мука и утрата.
А страсть к Наоми – горькая расплата,
Ибо не вырвать сердце из капкана!
 
 
И так же, как наждачный камень точит
Железный лемех, искры высекая,
Так страсть одна, с другой сойдясь, клокочет.
 
 
Суди же, Бог, меня: или влагая
Второе сердце в грудь, где боль рокочет —
Или одно на части разбивая!
 

Эфраим Луццатто
1729, Сан Даниэли дель Фриули (Италия) – 1792, Лозанна

«Краса подруг ты, Хана! Воплощенье…»

 
Краса подруг ты, Хана! Воплощенье
Всех девичьих достоинств! Видит каждый:
Созрела ты для ласк любви, и жажды
Родник твой обещает утоленье.
 
 
Лук красоты ты держишь в натяженье.
В глазах – колчаны стрел! Стреляй однажды!
Спрячь под вуаль лицо, не целься дважды!
Ведь на тебя смотреть – изнеможенье.
 
 
Ты мне в одно мгновение раскрыла
Великолепье, негу, блеск и чудо,
И обрекла на страсть и покорила.
 
 
Ты взглядом искры высекаешь всюду.
И там, где искры света ты дарила —
Огонь любви начнёт пылать оттуда!
 

Кто я и откуда

 
Страна моя^[12], чей облик, отражённый
Навеки в сердце, сразу узнаваем!
Дом, на холме просторном укреплённый!
Семья моя – Луццатто, я – Эфраим.
 
 
Там я в саду бродил, заворожённый
Журчаньем родника и птичьим гаем.
Там, с уст слетая, в сумерки вплетённый,
Напев любви звучал, незабываем.
 
 
И это правда, что печатью детства,
Печатью ранних дней мой дух отмечен.
Нет зависти, нет гнева – я беспечен.
 
 
Быть бедным не боюсь, не жду наследства.
Смотрю на мир неомрачённым взглядом,
И нет людей, меня счастливей, рядом.
 

Исаак Луццатто
1730, Сан Даниэли дель Фриули – 1803, Триест

«Весь облик твой, такой прекрасный, множит…»

 
Весь облик твой, такой прекрасный, множит
Хор восхвалений в мире неизменно.
И если даже слух твой изнеможет
От гимнов этих – им не будет тлена.
 
 
Блеск глаз твоих чьё сердце не встревожит?
И даже гнев их красит непременно.
Жемчужный ряд зубов твоих поможет
Твоим чертам светиться вдохновенно.
 
 
Я красоту твою не умаляю,
И не найдя в тебе следов изъяна,
В изнеможенье взор свой опускаю.
 
 
Перед тобой немеют постоянно
Уста мои, но в сердце повторяю:
Из всех красавиц только ты желанна.
 

«Уж лучше смерть и вечная разлука…»

 
Уж лучше смерть и вечная разлука,
Чем жить в оковах, по тебе страдая!
О, лань восхода^[13]! В сердце боль без края,
И бледность черт моих тому порука.
 
 
Уж лучше гибель, ибо страсти мука
В моей гнездится плоти, дух терзая.
Не жду пощады, об одном мечтая:
В тиши лежать, без мысли и без звука.
 
 
Чем, скорбный путь пройдя до половины,
Перед твоим напрасно вянуть ликом,
Уж лучше сразу встретить день кончины.
 
 
Ибо очаг без дров золою тлеет,
Лев, дичь не чуя, лес не будит рыком,
И без дождя речной поток мелеет.
 

Шмуэль-Давид Луццатто
1800, Триест – 1865, Падуя

«Правда, моя госпожа и подруга…»

 
Правда, моя госпожа и подруга!
Тебе, дочь Неба, не изменяя,
Я стены воздвиг, тебя охраняя,
В руках моих – меч, на груди – кольчуга.
 
 
Презревшим правду шлю без испуга
На битву вызов, ложь не прощая;
От их лукавства тебя защищая,
Не вижу брата, не знаю друга.
 
 
И потому не к медовым сотам —
К полыни льну, слыву Дон Кихотом,
Безумцем слыву, слыву бессердечным.
 
 
Моя Царица! Всего лишь тень я
Короны твоей. Снесу оскорбленья,
И буду твоим Дон Кихотом вечным!
 

Меир Галеви Леттерис
1804, Жолкиев (Галиция) –1871, Вена

Дочь Иудеи

 
Полна её поступь величья и стати,
Над нею луна своё сеет мерцанье;
В глазах её звёздные сходятся рати,
И ночи и дня в них царит сочетанье.
А лику её не нужны украшенья —
Не гаснет в нём свет семикратный Творенья.
 
 
И пусть её образ окутан печалью,
Такая краса и во мраке сверкает:
Коса развевается чёрною шалью,
И скрытое пламя сердца обжигает.
Блаженство несёт она каждому взгляду,
И каждому встречному – мир и отраду!
 
 
Нет равных зеницам её голубиным,
Светла она в грусти своей молчаливой.
Уста её крашены алым кармином,
И пальме подобна она горделивой.
Не могут смутить её душу пороки,
В душе этой – вечного мира истоки!
 

У могильного камня

 
Обрёл он покой в глубине небосклона.
Он снял одеянья печали и горя;
Он свет семикратный узрел изумлённо,
Восторженно хору небесному вторя.
 
 
И нет для него ни предела, ни края!
В полях, озаряемых звёздною ратью,
Светила мерцают ему, повторяя:
«Ты с нами, любимый! Отныне мы братья!»
 
 
Сияет над ним луч зари первозданной.
Не молкнут в ушах его песни Сиона.
Он снова обрёл струны лиры желанной,
Где Дерева Жизни колышется крона!
Он там, где места мудрецов – у Подножья!
Оттуда Престол ему видится Горний.
Где праведным Слава является Божья,
Там вечный надел его, вечные корни.
 

Миха-Йосеф Либензон (Лебенсон)
1828, Вильно – 1852

Печальная любовь

 
В тоскливый тот вечер молчал я устало,
Но в гордости сердца, в презренье жестоком,
Не зная пощады, в меня ты метала
Ножи своих слов и пронзала упрёком.
 
 
И это любви твоей чистые всходы!?
Такая любовь горше лютой печали!
Раздвинь же ночные угрюмые своды,
Открой мне очей твоих синие дали!
 
 
Ты помнишь, мы были вдвоём. Холодело
Багровое солнце, над рощей сияя.
В огне уходящем щека твоя рдела,
Дразня и как поздний закат ускользая.
 
 
А помнишь, под ночь, в серебристом тумане,
Мы птичьи в лесу услыхали свирели.
Шептались цветы с ветерком на поляне,
И мудрые старцы-дубы шелестели.
 
 
Шептала речная волна, обнимая
Подругу-волну: «Эти быстрые струи
Несут по теченью, сестрица родная,
Объятия наши, несут поцелуи».
 
 
Но гнев твой кипел в тишине перелеска,
И тысячью глаз своих небо светило,
И только одна среди звёздного блеска
Луна, как свидетель печальный, застыла!
 
 
А помнишь, весенней порой, дорогая,
В разлив нашу лодку качало волною.
Бурлила река, берега раздвигая,
И чёрное небо сливалось с землёю.
 
 
Прокладывал ветер пути непогоде,
Кочующий гром грохотал в поднебесье,
Казалось в тот миг, что в одном хороводе
С грозой налетевшею пляшет полесье.
 
 
Усеяли капли дождя твои щёки,
От влаги небесной набухли ресницы;
Под отблески молний, под гул недалёкий
В очах твоих юных мерцали зарницы.
 
 
Тогда, испугавшись ночного ненастья,
Ты шею мою обхватила в молчанье.
В объятье мы замерли оба от счастья,
И жаром твоё полыхало дыханье.
 
 
Как мокрые листья, тела трепетали.
Голубка! Слезинка твоя задрожала!
В тот миг мы душою единою стали,
И кровь, закипая, по венам бежала…
 
 
Зачем тебе помнить всё это? Досадой
Ты грусти добавила мне и страданий.
Печаль моя стала твоею отрадой —
О сердце! Довольно пустых причитаний!
 
 
Воспряну! И пусть расставание тяжко,
Но девичья спесь не сильнее поэта.
Уйду, хоть и кажется крепкой упряжка,
И пусть остаётся твой зов без ответа.
 
 
Увы! Это бремя мне снять не по силам!
Владеешь ты мной! Как с тобою проститься?
Как крови велеть не струиться по жилам?
Как дать приказание сердцу не биться?
 
 
И как из-за этой обиды, пусть жгущей,
Сверлящей мне грудь, нашу связь разорву я?
Так лист, оторвавшись от розы цветущей,
Поблекнет, увянув, погибнет, тоскуя.
 
 
И всё же прегордую деву покину.
Нет больше терпенья! Пусть слово нарушу,
И сгину – без солнца весеннего сгину,
Как чахлый росток! Ведь теряю я – душу!