000
ОтложитьЧитал
Обуреваемый злобой и желанием придушить Фарханга Йоханайн не сразу обратил внимания, что все, за исключением скучающего Ромуло, который ещё сильнее расплылся на стуле, ждут от него продолжения. Два игрока скинули карты, а значит, Грабису нужно было открывать торги.
– Пропускаю. – Выдавил из себя он и тихонько постучал костяшками по столешнице, после чего украдкой посмотрел на свои карты. Король с тройкой никуда не делись.
Рансхофен очень внимательно посмотрел на него, ему не хотелось повышать просто так, он хотел убедиться в сильной комбинации, поэтому, вопреки желанию взвинтить ставки до небес, решил отложить это до следующего хода. Конечно, при условии, что откроется хорошая карта.
– Всецело поддерживаю, пана. Господин Гершель, вы не покажете нам следующую?
Под наблюдением шести заметных и десятков тысяч невидимых глаз Гершель перевернул четвёртую карту и положил слева от крестового валета. Терном оказалась пиковая пятёрка.
У Натана была бы пара, но интуиция и здравомыслие не позволили оставить карты на руках, тем более что две пятёрки не сильно обнадёживали. Во время раздачи он не переставал наблюдать за Рансхофеном, и, судя по его реакции, у него явно наклёвывалась выигрышная комбинация, Грабис абсолютно и беспомощно тонул – тем более успел спалить собственные карты. У Гершеля не оставалось сомнений в том, что Йоханайн совершенно утратил контроль над ситуацией, однако, если вдуматься, то у кого он вообще был?
И всё-таки он поступил правильно, сбросив карты, потому как семёрка, девятка и валет смотрелись многообещающе в плане стрита. Рансхофен опять начал ёрзать на своём стуле. Уверенный в собственных убеждениях он знал, что пятая карта не принесёт ему ничего хорошего, но и четвёртая не изменила ситуацию в его сторону. Да, пара девяток так и осталась у него на руке, но из-за неё он не решался поднимать ставку. Вдруг у этого Грабиса с непроизносимым именем уже собрался стрит? Вдруг у него на руке карманная пара валетов или одновременно и шестёрка, и восьмёрка? Нет, такого просто не могло быть!
Рансхофен посмотрел на Йоханайна, тот сидел в задумчивости и постоянно поглядывал на собственные карты. Неужели он никак не может запомнить две картинки!? Зачем без причин теребить карты? И чем больше граф Штауффенберг Рансхофен смотрел на Грабиса, тем отчётливее представлял себе, что этот человек не может выиграть. Да разве прирождённые победители облизывают свои губы с частотой моргания? Разве они дёргаются так, будто сидят на самом большом геморрое в мире? Нет, ни в коем случае, прирождённые победители сохраняют спокойствие и никоим образом не выдают своих намерений. Естественно, что именно к такому виду и относил себя Рансхофен.
Он ещё раз изучил лицо своего противника в этом розыгрыше, но решил не поднимать, как никак, а делать ставку в преддверии пятой карты казалось ему абсурдной затеей.
Йоханайну опять капитально не везло, выложенная последней пятёрка никак не вязалась с его королём и тройкой, как ни крути, а единственное, чем он мог похвастаться, была старшая карта, которую без труда мог переплюнуть Рансхофен. Ривер4! Только он и мог спасти Грабиса и названные им два города, десять тысяч жизней зависели от одной единственной карты, потому что Рансхофен был двинутым, но рассчитывать на то, что он внезапно сбросит карты, не приходилось.
– Пропускаю. – На этот раз он решил обойтись без постукивания по столу, уж очень оно напоминало звук, с которым неподвижный человек нажимал на клавиши, а он, в свою очередь, ассоциировался с вещами ещё более неприятными.
Диктатор, наоборот, счёл своим долгом приложиться костяшками к столешнице, он испытал истинное удовольствие, от того, как Грабис испуганно вздрогнул и посмотрел себе за спину.
– Я тоже пропускаю. Посмотрим, что же принесёт нам последняя карта. – Он сделал особый акцент на этих словах, заранее не ожидая ничего хорошего.
Пока Гершель степенно выкладывал перед собой последнюю карту, Рансхофен посмотрел налево и заметил сильно побледневшее лицо Джабара. Он напоминал ныряльщика, которому не хватало всего нескольких мгновений, чтобы добраться до поверхности, он походил на пловца, резко превратившегося в утопленника. Ногти левой руки скребли столешницу… Всё это занимало Рансхофена на протяжении двух секунд. По истечении которых он вернулся к игре. Плачевное состояние одного из Президентов не вызвало у него никаких подозрений.
Как и следовало ожидать, дама червей, появившаяся из-под пальцев Гершеля, оказалась совершенно бесполезной. Итак, после открытия всех карт Рансхофен обладал только парой. Судьба красивого города Саарбрюкке зависела от того, чем располагал Грабис и как он этим воспользуется…
А воспользоваться этим он так и не смог, ни одна комбинация, ни одна карта не поддерживали его в этом раунде, Йоханайн мог сказать только: «Пропускаю», и покориться дальнейшему течению событийности.
– Пропускаю. – Гершель, видевший его карты, понимал, что этим простым словом Грабис подписывает приговор десяти тысячам.
Рансхофен знал, что у паршивого пана пусто, но врождённая педантичность и последовательность не позволили ему сыграть на повышение. Это можно было сравнить с рыбалкой, никогда не следовало тянуть слишком резко и пытаться за раз вытащить всю рыбу целиком. В таких делах нужно было проявить терпение, в большинстве случаев оно было действеннее спешности.
– Пропускаю. – Рансхофен постарался занять спокойное положение, хотя ни за что в жизни не поверил бы, что ёрзает на стуле или дрожит всем телом в предвкушении очередного выигрыша. Себя он позиционировал как сдержанного человека, владеющего и телом, и эмоциями. – Вскрываем карты.
Он ловко перевернул свои, упёр два указательных пальца в девятки и гордо объявил:
– Пара девяток!
Напоследок Йоханайн посмотрел на свои карты, нехотя выложил на стол рубашкой вниз, и промолчал. Он опять корил себя за то, что не сыграл карты в самый первый кон, он всё больше убеждал себя в том, что если бы тогда соизволил взглянуть на собственные карты, если бы посмотрел на них хотя бы одним глазком, то вся игра пошла бы совершенно иным образом. Неужели небеса решили наказать его чрезмерную гордыню? Наглядно продемонстрировать, к чему приводит один из семи грехов! Если и так, то ему срочно нужно было замолить свой поступок. Вот только он не знал ни единой молитвы.
– Как, как вы сказали? Мне показалось, что вы назвали Огре и Цесис… Не так ли? – Рансхофен издевался в открытую, и это было правильно. Это было именно то, что заслужил Грабис за свою непомерную уверенность и безоглядную гордость, все божественные сущности воплотились в маленьком, корявом и неприятном человечке и карали плохого игрока и ещё более худшего Президента. А ведь Жители Цесиса поддержали его, когда он выдвинулся на второй срок.
Внезапно перед ним всё поплыло, а глаза наполнились солью.
***
Белу-Оризонти, Гаурульюс стали всего лишь словами, памятью, пустым местом на карте. По своей истории и значимости они не могли равняться с Римом, даже в те времена, когда он начал своё падение, им было далеко до Константинополя и совершенно невозможно тягаться с Троей. Они не породили великих мыслителей, выдающихся представителей дипломатической ветви, врачей-чудотворцев. Из их лона не вышли архитекторы, замыслы которых жили веками; спортсмены, заставлявшие целые стадионы вскакивать в едином порыве; музыканты, одной единственной песней прорезывающие души до самой сердцевины…
Из их довольно обычных домов каждый день на работу выходили учителя, грузчики, водители, продавцы… Алмейда, Сантосы, Абреу, Гильермо сливались в муравейники собственных городов и изо дня в день проживали отпущенное время, даже не представляя, насколько мало его осталось.
Их отцы и отцы их отцов ещё застали беспрестанные войны, раздирающие страну, распыляющие пышущих жизненной энергией человек. Они были знакомы с понятием "тяжёлые времена", но и подумать не могли, что они ещё не закончились, как минимум для них.
Естественно, они и подумать не могли, что именно по ним придётся удар. Президентский совет зачитал условия партии Рансхофена, начались волнения, каждый надеялся, что его минёт сия чаша, но кому-то она всё равно должна была достаться.
Они наблюдали за игрой всеми семьями, собравшись возле экранов и позабыв все остальные дела. Конечно, были и те, которые решили бежать, но к тому моменту все границы остались на замке, а любой город мог превратиться в эпицентр массового уничтожения. Люди метались как крысы, некоторые старались пробраться в столицу, понимая, что её Джабар назовёт последней, иные предпочитали сидеть на месте и ждать.
Когда по ту сторону телевидения прозвучало название Белу-Оризонти, а затем и Гаурульюс, у большинства отлегло от сердца. Большинству было одновременно легко и стыдно, складывалось впечатление, что они просто вытолкали перед собой самых слабых во имя собственного избавления. Они не хотели думать о тамошних жителях, но в тоже самое время были им благодарны, они ненавидели своего Президента, обрёкшего на смерть десять тысяч человек, но одновременно обожали его за то, что его губы произнесли именно эти названия.
Подобно библейским Содому и Гоморре Белу-Оризонти и Гаурульюс были уничтожены карой, пришедшей с неба. Их последние мгновения приближались вместе с нарастающим свистом, несущимся в белой оболочке. Десять тысяч человек было теперь просто вычеркнуто.
Даугавпилс, Екабпилс, Огре, Цесис – тоже потеряли свой цветущий вид. Никакими методами невозможно определить, какая часть населения погибла именно от взрыва, и какова доля тех, кто отчаялся и наложил на себя руки. Фугасное оружие смело всё на своём пути, был ли вообще смысл искать что-то среди искорёженных обломков некогда массивных сооружений? Избыточное давление изо всех сил рвалось разойтись широкими кругами и расчистить простор до самого горизонта. Дома принимали удар стенами, сплющивались, как консервные банки под тяжёлым каблуком, разрывались на части, как огромные и бессильные паруса, единомоментно складывались вовнутрь и тащили за собой крыши, этажи и лестничные пролёты.
Даугавпилс славился своими уютными домиками с крутыми крышами, покрытыми красной черепицей. Вся черепица обратилась в пыль, когда до неё добралась волна, движущаяся с небывалым ускорением.
Жители Екабпилса слыли неплохими садоводами по всей стране и ежегодно проводили четыре сезонных выставки. Очередное торжество было запланировано на следующую неделю, Центральный парк украсился цветами и стелящимися по ограде растениями, дорожки выглядели более ухоженными, по деревьям развешивали ленты. Ракета ударилась о землю чуть в стороне от искусственного водоёма, устроенного на краю Центрального парка. Ещё до того, как улеглась дрожь земли все цветы прекратили своё существование. Они просто испарились.
Огре и Цесис (не зря ведь Грабис назвал их практически одновременно) считались городами-близнецами, их разделяла небольшая и вялотекущая речка, через которую было перекинуто несколько мостов. Население Цесиса могло наблюдать за исчезновением города на противоположном берегу, хотя им самим оставалось меньше полуминуты. Стоящие на берегу без труда могли разглядеть два инверсионных следа, появившихся из-за горизонта и прочертивших небосвод, однако это было последним, что им удавалось заметить. Несколько нежелавших сдаваться просто так бросались в речку и старались занырнуть как можно глубже. Скорее всего, нахождение в мгновенно закипающей воде только продлевало их агонию.
Жители центральных районов предпочитали выходить из своих домов и смотреть на небо. Несмотря на убеждения синоптиков и обещание хорошей погоды, они ожидали дождя.
Через некоторое время с неба действительно посыпался дождь, состоящий всего из одной стальной капли.
Сахнин, Ришон-ле-Цион, Реховот стали пеплом. В радиусе нескольких десятков километров от них не осталось ни единого дорожного знака, ни единого указателя, отмечающего положение города.
Камень, бетон, дерево, металл – всё обратилось в огромные кучи бесцветного вещества, лишённого каких бы то ни было свойств. Единственное, что могла серая пыль – это напоминать о недавнем прошлом, да ещё издавать неприятный шум под действием потрёпанного ветра.
Неудивительно, что даже ветер стал здесь совершенно другим, помимо того, что человек вынудил его двигаться в совершенно незнакомом направлении, так теперь он ещё нёс в себе мельчайшие частички глобального несчастия, перетаскивая с места на место траурную атмосферу больших разрушений и ненужных жертв.
Даже солнце отвернулось от печального и угнетающего вида развалин, оно еле пробивалось сквозь толщу пылевых облаков, слабо просвечивая из зенита, видимо не желая касаться тёплыми лучами выжженной пустоши.
Десять городов сменились братскими могилами, некогда оживлённые места и шумные улочки уступили место тишине и покою. Но тишина эта была не той тишиной, которую приятно вкушать, а покой граничил с комой, из которой уже не было шансов выйти.
Лишь потрёпанный ветер продолжал бесконечное перекатывание пепла, праха и пыли, и, если вслушаться, то в этом звуке можно было различить шорох тасуемых карт.
***
Йоханайну Грабису совершенно не хотелось прикасаться к картам, которые уже успели принести столько несчастий, тем более, ему не хотелось замешивать их для нового розыгрыша. Последнего розыгрыша, хотя он всегда предпочитал слово "крайнего".
Но от него ждали этого действия, он должен был донести свой крест до самого верха. Грабис, полный отвращения, протянул руки в сторону Гершеля, который собрал все карты в кучу, и принялся компоновать её в ровную колоду. Прохладный пластик в его руках не в первый раз за вечер вызвал неприятные ассоциации с собачьим языком, вот только в этот раз этих языков было пятьдесят два, и каждый из них норовил прикоснуться к его потным ладоням.
Есть вещи, которые нужно начать пораньше, чтобы быстрее закончить. Крайняя партия относилась именно к таким.
Первая карта раздачи легла перед Рансхофеном, и тот слегка наклонил голову, но Грабис уже не обращал внимания на его манерность, он знал, что ему нужно было раздать восемь карт, а затем выложить ещё пять, и после этого его мучения закончатся. После Рансхофена он выложил карту перед Ромуло, на первый взгляд ему сейчас было намного труднее, чем Грабису, Джабар дышал с неровными интервалами, пытался держать глаза открытыми, а его лицо словно осунулось, и кожа стекалась в район подбородка. Йоханайну было абсолютно всё равно, он лишь должен был выполнить свои функции до конца.
Гершель, казалось, вообще не обратил внимания на полученную карту, он очень сосредоточенно всматривался в некую точку на столе, и это занятие целиком поглощало его. Йоханайн оставил свою карту, хотя относился к ней совершенно безразлично, он принял собственный грех – гордость и верил, что крайняя партия ничего не изменит. Следуя за направлением часовой стрелки, он раздал ещё четыре карты.
Впервые за игру малый блайнд оказался у Рансхофена. Граф очень долго изучал собственные карты, его никто не торопил, потому как каждый радовался небольшой заминке. Слышались только хрипы со стороны Ромуло, он всё ближе подходил к той границе, за которую можно зайти, но невозможно вернуться.
– Бохум. – Прервал тишину Рансхофен и внёс первую обязательную ставку.
Малый блайнд был сделан, пришёл черёд большого. Одной только левой рукой Ромуло перевернул свои карты и усмехнулся. Гримаса, отразившаяся на его задыхающемся лице, имела мало похожего с общепринятым понятием о счастье, но именно его и испытывал в последние минуты жизни Джабар. Возможно, свет из иных миров уже окутывал его глаза и позволял заглядывать в будущее, ибо он знал исход партии. И видел концовку.
– Моим городом будет Жуис-ди-Фора… и подавитесь вы своими ставками.
Джабар загнулся в приступе кашля, его организму не хватало сил сопротивляться, сердцебиение и дыхание постепенно замедлялись.
Натан Гершель смотрел на свою "руку" и испытывал противоречивые чувства человека, стоящего на самом краю обрыва: с одной стороны ему хотелось остаться на твёрдой земле, но одновременно и тянуло испытать ощущения свободного падения. Одним глазком и на долю секунды он поднял свой взгляд и быстро посмотрел на противоположную часть стола. То, что он заметил, могло лишь погубить его, могло оказаться химерой, наваждением, которое в любой момент грозило сыграть с ним злую шутку. Но если ещё немного сдвинуться влево…
"Сбрасывай!" – говорил ему рассудок. "Сбрасывай!" – кричал обыкновенный инстинкт самосохранения. "Сбрасывай эти чёртовы карты" – вопило всё его естество вместе с человечностью.
Но разве мы всегда слушаемся внутренних голосов? Разве мы не уверены, что знаем, как будет лучше?
Несмотря на собственные протесты, невзирая на пришедшие карты, отрицая здравый смысл, Гершель решил пойти на самую крупную ставку в своей жизни.
– Уравниваю. – Он, способный скинуть и выйти из игры, объявил во всеуслышание подобную глупость. – Офаким.
Слова были произнесены, и забрать их назад не представлялось возможным. Натан вышел на дуэль против дьявола, имея при себе всего один дешёвый фокус.
– Офаким, говорите? Хм… Это весьма интересно. А не подскажите ли, к какому плану он принадлежал? "Дорога"? "Тропа"? А может быть, "Шоссе"? Или вы заменили названия на что-то более благозвучное? Что скажете, господин Гершель?
Ощущение, охватившее его во время самого первого розыгрыша, вновь вернулось и теперь имело под собой весьма существенные основания. Он знал, всё-таки этот говнюк пронюхал, но молчал. Натан читал знание в его глазах и не мог его идентифицировать.
– Я скажу, что ставил города со всеми наравне. Что тоже шёл на жертвы и считал потери. Что теперь не смогу смотреть в лицо своим соотечественникам. И всегда буду чувствовать на зубах пепел. И ещё то, что Офаким не входил ни в один из планов.
Рансхофена его ответ удовлетворил, предвкушая настоящую резню, он украдкой посмотрел на собственные карты, что не укрылось от взора Гершеля.
Йоханайн, осознающий себя всё хуже и хуже, внезапно понял, что упустил нечто важное. Он пытался сосредоточиться на произнесённых фразах, но так и не улавливал их сути.
– При чём здесь шоссе? – Спросил он, переводя глаза с одного лидера на другого. – Какая тропа? О каких планах вы говорите? Это… это…
– Пан Грабис, вы хотите нам что-то сказать? – Мягко прервал его Рансхофен. – Как раз подошёл ваш черёд. Вы примите ставку?
Да, однозначно, только что произошло что-то важное, но Йоханайн так и не сообразил что. Но это его и не касалось, его уже ничто не занимало, его роль практически закончилась, самому себе он мог признаться, что в большей степени думает о тёплой ванной и, возможно, бритвенном лезвии.
– Я скидываю. И раз так начинаю открывать карты…
Его рука уже потянулась к колоде, когда внезапный окрик Рансхофена остановил его.
– Давайте всё же придерживаться правил, мой дорогой пан! – Сильное отступление от протокола заставило Рансхофена нахмурить миниатюрные брови. – Я ещё не уравнял ставку! К Бохуму я добавляю Виттен, и теперь можете продолжать, пан.
Грабис открыл три верхних карты. В центре стола появились: король, валет, оба червовые, и семёрка крести. Пришло время последних страстей.
Оказавшемуся в игре Гершелю первому нужно было начинать торги, но теперь, когда кипучее стремление поверить в собственный фарт стало немного остывать, он не спешил и далее форсировать события, достаточно было и того, что он уже не сбросил карты. Далее спешить было некуда, оставалось только ждать и надеяться, что глаза не обманули его. Изобразив на своём лице раздумья, он постучал указательным пальцем по столу. "Пропускаю". Следующий ход, минуя Грабиса, перешёл к Рансхофену.
Диктатор был взвинчен, он был перевозбуждён, а попавшиеся карты приводили его в полный экстаз. Мысль о том, что Гершель пытался его обмануть, становилась второстепенной, потому как он не сомневался в собственной победе. Да, этот провалившийся обманщик подсунул ему пустышки, но его внезапная ставка в последний момент вызвала определённое уважение диктатора, он даже усмехнулся его первобытной храбрости бросающегося под танк, идущий на полной скорости. Не иначе, как Гершель лез в герои, брал на понт, пытался блефовать – чего не наблюдалось на протяжении предыдущих трёх розыгрышей. Видимо напоследок, Президент решил показать зубы, но ничего-ничего, в таком случае по ним всегда удобнее бить.
Пусть Гершель храбрится, Рансхофен уже предвкушал скорую гибель Офакима. А пока он решил пропустить, никогда не бывает лишним посмотреть новую карту.
На графе Штауффенберге Рансхофене первый круг торгов исчерпал себя, потому как Джабар Ромуло больше не принимал участия в игре. В тот момент, когда Рансхофен ударил костяшками по дереву, Ромуло вздохнул последний раз, затем выкашлял весь воздух из лёгких и повалился вперёд. Грудью он ударился об стол, а потом завалился в правую сторону и сполз со стула прямо на бетонный пол. Карты его, лежащие на самом краю, каким-то чудесным образом остались на прежнем месте.
К тому момент было разыграно уже четырнадцать городов, поэтому смерть одного человека не произвела особого эффекта. Один только Грабис резко подался в сторону и густо сплюнул, благо он сегодня так и не успел как следует поесть. Рансхофен придирчиво скосил глаза на повалившийся труп, извлёк из кармана платочек и вытер уголок рта. Подобное поведение он считал недопустимым, но предпочёл не обозначать своих претензий.
Гершель старался не смотреть в правую сторону, его лицо заметно побледнело.
– Что ж, думаю, нам придётся продолжить эту партию вдвоём, если у вас не возникнет возражений. Сеньор Ромуло очень скоропостижно покинул нас, думаю будет несправедливым удалять его долю банка. Предлагаю отдать его города на усмотрение победителя. Вы что-нибудь имеете против? – Рансхофен очень внимательно всмотрелся в застывшее лицо Натана.
Тот отрицательно покачал головой.
К тому времени Грабис успел убрать рукавом пиджака свисающие до пола слюни и мог продолжить выполнение своих обязанностей.
Очередной картой оказалась бубновая семёрка, и выражение, промелькнувшее на лице диктатора, подсказало Гершелю, что его расчёт оказался верным. Как и в предыдущий раз Натан пропустил ход, предоставив торг на усмотрение Рансхофена.
В один бесконечно напряжённый момент Гершелю показалось, что сейчас диктатор пойдёт на повышение, станет выкладывать новые города, но этого не случилось. Рансхофен нервно смотрел в собственные карты, мизинцем щекотал ноздрю и теребил уголок одной карты. Маятник его решения раскачивался, и Гершель наблюдал, что тот клонится в сторону пропуска.
Так Рансхофен и сделал, ему незачем было повышать ставку, потому как собственное положение внезапно показалось ему очень хлипким, четвёртая карта не принесла ничего хорошего, а сосредоточенный и направленный на него взор Гершеля говорил, что Президент что-то затевает, что у него есть какое-то тайное средство, за счёт которого он перетянет к себе победу. Рансхофен не мог этого допустить. Он не мог проиграть последний раунд, до сих пор он лишился только одного города и не планировать увеличивать потери. Однако, всё должна была решить пятая карта.
Сам того не осознавая, Грабис должен был выступить в роли руки судьбы. Ситуация достигла точки бифуркации, и именно ему предстояло определить, как сложатся события после переломного момента.