Потерянный рай

Песнь 1-я

Содержание

В первой песне сначала вкратце излагается все содержание: ослушание Человека и потеря вследствие этого Рая, бывшего его жилищем; далее рассказывается о первоначальной причине его падения, о Змее или Сатане в виде змея, который восстал против Бога и, возмутив многие легионы Ангелов, был, по повелению Божию, со всем своим войском низвержен с небес в бездну. Далее, вкратце упомянув об этом, поэма повествует о Сатане с его Ангелами, низверженными теперь в Ад. Описание Ада, но не в центре мира (так как предполагается, что Небо и Земля не были еще созданы, следовательно на них и не лежало проклятия), а в области полной тьмы или, вернее сказать, Хаоса. Здесь Сатана лежит со своими Ангелами на огненном озере, уничтоженный, пораженный; через некоторое время он приходит в себя, как бы от смутного сна, зовет того, кто первый по чину лежит возле него; они рассуждают о своем позорном падении. Сатана будит все свои легионы, которые также лежали до сих пор, точно пораженные громом: они поднимаются; число их несметно; они строятся в боевом порядке; главные вожди их называются именами идолов, известных впоследствии в Ханаане и соседних землях. К ним обращается Сатана с речью, утешает их надеждой еще вернуть Небо, и говорит им в конце о новом мире, о новых существах, которые должны быть созданы, согласно древнему пророчеству или преданию на Небе; Ангелы же, по мнению многих древних Отцов, были созданы гораздо раньше видимого мира. Чтобы обсудить истину этого пророчества, и сообразно с этим решить свой образ действий, Сатана созывает весь совет. На таком решении останавливаются его товарищи. Из преисподней вдруг поднимается Пандемониум – дворец Сатаны; адские власти сидят там и держат совет.

Воспой, небесная Муза^[1], первое ослушание человека и плод того запретного древа, смертельный вкус которого, лишив нас Рая, принес в мир смерть и все наши горести, пока Величайший из людей не пришел спасти нас и возвратить нам блаженное жилище. Не ты ли, о Муза, на таинственной вершине Хорива^[2] или на Синае вдохновила Пастыря, впервые поведавшего избранному народу, как небеса и земля поднялись из Хаоса^[3]. Или, может быть, тебе приятнее высоты Сиона и Силоамский ручей^[4], протекавший у самого прорицалища Господня^[5], то я оттуда призываю твою помощь в моей отважной песне. Не робок будет ее полет: выше горы Аонийской^[6] взовьется она, чтобы поведать вещи, каких не смели еще коснуться ни стих, ни проза.

Тебя всего более молю о Духе Святом, Ты, для Кого прямое и чистое сердце выше всех храмов, вразуми меня; Ты все знаешь: Ты присутствовал при начале творения и, подобно голубю, распустив могучие крылья над громадной бездной, даровал ей плодотворную силу. Все темное во мне просвети, все низкое возвысь, подкрепи мой дух, чтобы я, будучи достойным того, дал уразуметь людям вечное Провидение и оправдать пути Всевышнего.

Прежде всего скажи мне, потому что ведь ни на Небе, ни в глубочайших безднах Ада, ничто не скрыто от Твоих взоров, – скажи мне прежде всего: что побудило наших прародителей, в их блаженном состоянии, столь щедро осыпанных небесными милостями, отпасть от их Творца и преступить Его волю, когда она, налагая на них только одно запрещение, оставляла их владыками всего остального мира? Кто первый соблазнил их на эту измену? Проклятый Змей: он, в своем коварстве, кипя завистью и местью, обольстил проматерь человечества, когда за гордость был низвергнут с Неба со всем сонмом мятежных Ангелов. Он мечтал, надменный, подняв восстание, с их помощью возвыситься над всеми небесными властями; он надеялся даже стать равным Всевышнему. С такими дерзновенными замыслами против престола и царства Господа Бога он поднял на Небе нечестивую войну. Тщетная попытка! Всемогущий сбросил его с небесных пространств в кромешную бездну гибели; в безобразном своем падении, объятый пламенем, стремглав летел он в бездонную пучину. Страшная кара ждала там дерзновенного, осмелившегося поднять руку на Вседержителя: закованный в адамантовые цепи, он должен томиться там в муках неугасимого огня. Уже прошло столько времени, сколько для смертных девять раз день сменяется ночью, а он, побежденный, все еще лежал со своим ужасным войском в огненном море, погибший и все-таки бессмертный. Но ему суждена еще худшая кара: вечно терзаться об утраченном счастии и мыслью о беспредельной муке. Он поводит вокруг зловещими глазами; безмерная тоска и страх выражаются в них, но вместе с тем и непреклонная гордость, непримиримая злоба. Одним взглядом, так далеко, как может проникать только взор бессмертных, озирает он пространства обширные, дикие, полные ужаса; эта страшная тюрьма заключена в круге, как в громадном пылающем горниле, но пламя это не дает света: в видимом мраке оно только явственнее выделяло картины скорби, места печали, унылые тени, где никогда не могут быть известны мир и покой; даже надежда, которая никого не оставляет, и та никогда не проникнет сюда; это юдоль нескончаемых терзаний, всепожирающее море огня, питаемое вечно пылающей, но несгораемой серой. Таково жилище, приготовленное предвечным правосудием для этих мятежников; они осуждены на заключение здесь в полном мраке; от Бога и Его небесного света их отделяет пространство в три раза большее, чем расстояние от середины земли до крайнего полюса. О, как не похоже это жилище на то, откуда они ниспали! Сатана скоро узнает товарищей своего падения, раздавленных горами огненных волн и терзаемых бурными вихрями. Ближе всех к нему метался, первый после него по власти, также как по преступлениям, дух, много веков позже узнанный в Палестине и именованный Вельзевулом^[7]?. К нему Архивраг Неба, за то названный там Сатаной^[8], дерзкими словами нарушая зловещую тишину, вещает так: «О, неужели ты тот дух… но как низко пал ты! Как не похож ты на того, кто в блаженном царстве света затмевал своим лучезарным одеянием мириады блестающих херувимов! Неужели ты тот самый дух, мысли, планы, гордые надежды которого были некогда союзником в смелом и славном предприятии? Теперь несчастье снова соединило нас. Ты видишь, в какую бездну низринуты мы с горней выси Тем, Кто победил нас Своими громами? Кто же подозревал о таком могуществе? Но, несмотря ни на эту силу, несмотря ни на что, чем бы Державный Победитель ни наказал нас еще в Своем гневе, я не раскаиваюсь. Потерян мой внешний блеск, но ничто не изменит во мне твердости духа и того высокого негодования, какое внушает мне чувство оскорбленного достоинства, негодования, подвигшего меня на борьбу с Всемогущим. В этой яростной войне перешли на мою сторону несметные силы вооруженных Духов, дерзнувших отвергнуть Его власть и предпочесть мою. Встретились обе силы, огласились небесные равнины громами битв, поколебался престол Всевышнего. Ну и что же, если потеряно поле сражения, еще не все погибло! У нас осталась наша непоколебимая воля, жажда мщения, наша непримиримая ненависть, мужество. Никогда мы не уступим, никогда не покоримся; в этом мы непобедимы! Нет, ни гнев, ни Его всемогущество никогда не заставят преклоняться перед Ним, на коленях молить о пощаде, боготворить Того, Кто так недавно еще перед этой рукой трепетал за Свое царство? О, какая низость! Такое бесчестие, такой стыд позорнее нашего падения. Но, по определению судеб, наше божественное начало и небесное естество вечны; наученные опытом этого великого события, мы не стали хуже владеть оружием, и приобрели опыт: мы можем теперь с большей надеждой на успех, силой или хитростью, начать вечную непримиримую войну с нашим великим врагом, тем, что теперь торжествует, и, ликуя, один, всевластным деспотом, царит в Небе». – Так говорил Ангел-отступник, стараясь хвастливыми речами заглушить глубоко терзавшее его отчаяние. Его отважный сообщник, не медля, отвечает ему: «О Царь, о Повелитель бесчисленных тронов, ты, ведший в бой несметные сонмы серафимов, ты, неустрашимый в боях, заставивший трепетать вечного Царя Небес, ты, дерзнувший испытать, чем держится Его верховная власть: силой, случаем или предначертанием судеб! Слишком ясно вижу я последствия ужасного события: наш позор, наше страшное падение! Небо потеряно для нас; наши могучие рати сброшены в глубочайшую пропасть и гибнут в ней, как только могут гибнуть боги и небесные естества. Правда, мрачен наш блеск, и былые дни блаженства поглощены в пучине нескончаемых зол, но дух наш непобедим; прежняя мощь скоро вернется к нам. Но что, если наш Победитель (я невольно признаю Его теперь Всемогущим, ибо только всемогущая власть могла преодолеть такую силу, как наша), – что, если Он оставил нам всю крепость духа для того лишь, чтобы дать нам силы переносить наши муки и исполнить этим Его гневное мщение, или для того, чтобы на нас, как на военнопленных, возложить самые тяжкие труды в недрах Ада, где мы должны будем работать в огне или служить Его гонцами в глубинах преисподней?.. К чему послужит нам тогда сознание неутраченной силы и бессмертия, неужели для того только, чтобы сносить вечные муки?»

На это Дух зла быстро отвечал: «Падший херувим! В труде или в страдании быть слабым – вот величайшее несчастье. Знай одно: добро никогда не будет нашим уделом; напротив, естественным нашим наслаждением будет порождать вечное зло, наперекор высокой воли Того, с кем мы боремся. Если бы Его помысел захотел направить к добру наше зло, мы должны стараться расстроить Его намерения, и в самом добре всегда отыскивать источник зла: это может часто удаваться нам и, если я не ошибаюсь, может быть будет раздражать врага, отклонять от цели самые сокровенные Его предначертания. Но, посмотри, гневный победитель отозвал назад к воротам Ада исполнителей мщения, посланных Им для преследования нас. Серный град, так беспощадно бичевавший нас во время нашего страшного падения с Неба, улегся в огненных волнах, которые приняли нас в себя. Гром, с бешеной яростью гнавший нас на крыльях багровых молний, может быть, истощив все свои стрелы, стих, наконец, в беспредельных, необъятных пространствах. Презрение или насыщенная злоба врага прекратили гонение, нам надо пользоваться случаем. Видишь там, вдали, ту печальную долину, пустынную и дикую, – это жилище скорби, без света, кроме бледного, наводящего ужас, отражения багрового пламени! Попробуем вырваться из огненных волн, и отдохнем там, если только здесь возможен покой. Соберем туда наше огорченное воинство, посоветуемся, как больше всего можем мы оскорблять врага, как нам возвратить потерю, побороть страшное бедствие; может быть, мы почерпнем новые силы в надежде; если нет, – нас вдохновит отчаяние».

Так вещает Сатана ближайшему своему собрату, подняв голову над волнами и сверкая искрами из пылающих глаз. Остальные части его тела плавали на поверхности, растянувшись в длину и ширину на многие версты. Громадная его масса подобна сказочным чудовищам: порождениям земли, Титанам, восставшим на Зевса, Бриарею или Тифону^[9], погребенному в пещере близ древнего Тарса. Или подобен он был морскому зверю Левиафану^[10], громаднейшему из всех существ, сотворенных рукою Бога, когда Он населял воды океанов. Часто, рассказывают мореходы, ночью, кормчий сбившегося с пути судна, увидев на белой пене норвежских волн спящее чудовище, принимает его за остров и вонзает якорь в чешуйчатую его кожу; тут находит он защиту от ветра, пока море покоится под покровом ночи, ожидая прихода желанного утра. Так, распростертый в громадном пространстве, лежал в пылающей пучине удрученный Сатана. Никогда бы не мог он не только подняться, но даже чуть-чуть приподнять голову, если бы волей всевышних Небес не было ему предоставлено полной свободы в черных его умыслах, чтобы он, делая зло другим, бездной своих преступлений навлек проклятие на свою собственную голову; чтобы он терзался все больше, видя, что вся его злоба вызывает только бесконечную доброту, благость и милосердие Божие к соблазненному им человеку, а на него, Сатану, навлекает тройную меру бедствий, гнева и кары.

Вдруг он поднимается из озера во весь свой гигантский рост; раздвигает обеими руками пламя, и оно, отхлынув назад, обращает в них свои остроконечные языки и, катясь огненными валами, оставляет в середине ужасную долину. Потом, распустив крылья, он летит в вышину. Темный воздух, который он давит своей распростертой массой, чувствует непривычную тяжесть, пока он не опустился на твердую землю, если можно назвать землей то место, вечно горящее неподвижным, твердым огнем, как то озеро – текущим пламенем. Цветом оно подобно было растерзанным бокам Пелора^[11], когда силой подземной бури отрывает от него скалу, или раскаленным внутренностям грохочущей Энты, когда она, дыша пламенем, выбрасывает огонь и лаву, распространяя зловонный смрад и окутывая дымом сожженную землю: таково было место покоя, попираемое теперь проклятою стопою Сатаны. За ним следует ближайший его собрат; оба торжествуют, что избежали Стигийских волн^[12], как боги, своей собственной силой, а не соизволением Верховной Власти.

– И эта страна, эта почва, этот воздух должны заменить нам небесное жилище! – воскликнул Архангел. – Вместо небесного сияния будет окружать нас этот унылый мрак? Пусть так; Тот, Кто остался теперь Владыкой, может распоряжаться и повелевать по произволу; быть как можно дальше от Него всего лучше для нас, равных Ему по разуму, равных, которых Он превзошел только силой. Простите, счастливые долины Небес, обитель вечной радости, прости! Привет вам, ужасы тьмы! Привет тебе, Ад! Преисподняя, встречай твоего нового владыку; он приносит тебе непреклонный дух; не изменят его ни время, ни место. Дух живет сам в себе; он может внутри себя из Неба сделать Ад, и Ад превратить в Небо. Не все ли равно, где я буду жить – я останусь все тем же, что есть, а чем бы я ни был, я всегда буду ниже Того, Кто возвысился надо мной только благодаря Своим громам. Здесь, по крайней мере, мы будем свободны. Самодержавный властитель не позавидует этому месту; отсюда Он не изгонит нас. Здесь царство наше будет безопасно, а, по-моему, царствовать даже в Аду – достойно честолюбия. Лучше царствовать в Аду, чем подчиняться на Небе!

– Но зачем же оставляем мы наших верных друзей и союзников, соучастников нашего бедствия, в безмолвном ужасе на озере забвения? Разве мы не призовем их разделить с нами это злополучное пристанище? Или еще раз, объединившись, не попробуем, что можем мы вернуть в Небе или что еще утратить в Аду? – так говорил Сатана.

Вельзевул отвечает ему: «Вождь лучезарных сонмов, которых никто бы не мог победить, кроме Вседержителя! Пусть раздастся Твой голос, верный залог надежды среди опасностей и страха, голос, так часто воодушевлявший в минуты отчаяния, в разгаре битвы, где она кипела всего ожесточеннее; пусть раздастся этот голос, верный знак к приступу, и легионы твои мгновенно оживут и воспрянут с новым мужеством. А теперь они мечутся в беспамятстве, распростертые на том огненном озере, как мы недавно; они поражены и потрясены. Неудивительно, после падения с такой неизмеримой выси!»

Едва он закончил, как Сатана направляется к огненной бездне. Он откинул назад свой тяжелый щит; массивный, громадный круг висит на его плечах, подобно луне, которую по вечерам Тосканский ученый^[13] с Фиезольских^[14] высот или с равнины Вальдарно^[15] разглядывал в оптическое стекло, стараясь различить новые земли, реки, горы на ее, усеянном пятнами, шаре. Опираясь на копье, в сравнении с которым величайшая сосна, срубленная на горах Норвегии, чтобы превратиться в мачту для величайшего из наших кораблей, показалась бы тростинкой, идет он неверными шагами по горящим глыбам. Те ли это воздушные стопы, какими, бывало, проносился он по небесной лазури! Жгучий жар огненных сводов, духота и смрад причиняют ему тяжкие страдания, но он все переносит и, наконец, достигает берега огненной пучины. Там он останавливается; он зовет свои легионы. То были лишь тени ангельских ликов; они лежали, наваленные друг на друга, словно осенние листья, покрывающие густым слоем Валломбросские^[16] ручьи, осененные тенистыми куполами Этрурийских лесов; так густо покрывал берега Чермного моря переломанный бурей тростник, когда Орион^[17] яростными ветрами взволновал море, и волны его потопили Бузириса^[18] с его Мемфийской конницей, когда он коварно преследовал бывших обитателей Гесема^[19], а те смотрели с безопасного берега на плывущие трупы, колеса, разбитые колесницы врага. В таком жалком, растерзанном виде, подавленные ужасом, лежали эти легионы, густо усеяв поверхность озера. Сатана зовет их так громко, что голос его раздается в глубочайших ущельях Ада: «Князья, Цари, Воины, лучший цвет Неба, некогда вашего, теперь потерянного для вас! Возможно ли, чтобы такое уныние овладевало бессмертными? Или, утомясь в войне, вы избрали это место для отдыха от ваших подвигов? Можно подумать, с таким спокойствием предаетесь вы здесь сладостной дремоте, точно в долинах небесных. Иль, может быть, вы дали клятву в этом униженном положении воздавать поклонение победителю? А Он в эту минуту смотрит, как херувимы и серафимы, разбитые, уничтоженные, валяются здесь вместе с обломками своих знамен и оружий! Верно вы ждете, чтобы быстрые слуги Его, разглядев с небесных высот наше плачевное положение и воспользовавшись им, бросились на нас и приковали громовыми стрелами на дне этой бездны? Проснитесь, восстаньте! Или оставайтесь падшими навек!»

Они, заслышав его голос, сгорая от стыда, воспрянули. Так часовой, которого строгий начальник застал спящим, вздрагивает и смутно озирается кругом, пока совсем не очнется от сна. Падшие Ангелы не сознавали ужаса своего положения, не чувствовали ужасных мук, но голос вождя мгновенно выводит их из оцепенения, и они, эти бесчисленные легионы, послушно покоряются ему. Так, в тот роковой для Египта день, когда могущественный жезл сына Амрамова^[20] взмахнул над берегом, черные тучи саранчи, гонимые восточным ветром, как ночь повисли над нечестивым царством Фараона и затемнили все нильские страны: так же бесчисленны были падшие Ангелы, парившие под адскими сводами сквозь огонь, охватывавший их сверху, снизу, отовсюду. Но вот их великий Султан^[21] поднял свое копье; по этому знаку они плавно опускаются на затверделую серу, заняв своей массой всю равнину. Никогда многолюдный север не извергал такой толпы из ледяных чресл своих, когда дикие сыны его, перейдя Рейн и Дунай, подобно стремительному потоку, наводнили юг, разлившись от Гибралтара до песчаных пустынь Ливийских.

Начальники отрядов, вожди легионов, выйдя из рядов, спешат к тому месту, где остановился их великий полководец. Богоподобные, они блистают красотой, далеко превосходящей человеческую; они, некогда облеченные царским достоинством, восседавшие на тронах в небесном царстве. Теперь же и след их имен уничтожен в небесных летописях; своим возмущением они навсегда стерли их из книги жизни^[22]. Им еще не были наречены новые имена, данные им сынами Евы, когда Господь, чтобы испытать человеческую слабость, дозволит им ходить по земле; тогда, хитростью и обманами, они развратили большую часть человеческого рода; они совращали людей забывать Создателя, и часто соблазняли их: невидимый образ Давшего им бытие уподоблять образу скотов, которых украшали и чествовали с веселыми обрядами на торжествах, исполненных пышности и блеска, или поклоняться злым духам, как божествам; тогда они стали известны людям под именами различных идолов языческого мира.

Муза, скажи мне имена, известные тогда; кто первый, кто последний, стряхнув с себя сон, поднялся с огненного ложа на призыв своего великого царя; расскажи, как они все, каждый по своему чину, по одиночке, приближались к нему на обнаженный берег, где он остановился, между тем как толпа, еще не пришедшая в себя, держалась в отдалении.

Главными вождями были те духи, которые, вырвавшись впоследствии из Ада и бродя по земле для отыскания себе добычи, дерзнули ставить свои капища рядом с храмами Господа Бога, воздвигать свои алтари рядом с Его алтарями, и, заставив народы обожать себя как богов, простерли свою дерзость до того, что стали оспаривать царство Иеговы, Который, окруженный серафимами, правит громами с высоты Сиона. О мерзость! Кумиры их часто ставились в самом святилище Всевышнего. Священные обряды, праздничные торжества осквернялись их богохульством; с своим мраком они осмеливались приступать к Его божественному свету!

Первый приближается Молох^[23], ужасный царь, запятнанный кровью человеческих жертв; напрасно лились слезы отцов и матерей; вопли младенцев, которых влачили в огонь, на алтарь мрачного идола, заглушались громом труб и литавр. Ему поклонялись аммонитяне в Раббе^[24] и во всей влажной долине, в Аргобе и Васане^[25], до самых дальних берегов Арнона^[26]. Ему мало было дерзновенного приближения к священным местам: он развратил еще мудрое сердце Соломона; прельщенный его обманом, царь этот воздвиг ему капище напротив храма Господня, на горе, ставшей с тех пор горой позора; и прелестная долина Енномская осенилась дубравой, посвященной Молоху; с тех пор она стала называться Тофетом^[27] или черной Геенной, прообразом Ада.

Второй был Хамос^[28], ужас и срам сынов Моава! Ему поклонялись от Арфира до Нававы, в знойных степях Аворима, в Гезебоне и Хоронаиме^[29], Сеонских царствах и далее, за пределами цветущей долины Сивмы, одетой виноградниками, и в Элеале до Асфальтского моря^[30]. Под другим именем, Фегора, дух этот соблазнил в Ситтиме^[31] бегущих с берегов Нила израильтян на развратное поклонение себе, что вовлекло их в великие несчастия. Отсюда он распространил эти сладострастные оргии до той горы соблазна, у дубравы, посвященной человекоубийце – Молоху. Там разврат царствовал вместе со злодейством, пока благочестивый Иосия не низринул идолов в Ад.

За ними следовала толпа духов, которые от берегов древнего Евфрата до реки, составляющей границу между Египтом и Сирией, были обожаемы под общими именами Ваала и Астарофа^[32], первые – мужского, вторые – женского пола: духи могут принимать облик того или другого пола, или одновременно оба – так легко их естество, не связанное ни одним нервом, не отягченное никакой грубой оболочкой, не держащееся на бренном костяном остове, подобно тяжеловесной плоти.

Но в какой бы форме ни являлись они, в воздушной или телесной, блестящей или темной, они всегда искусно приводят в исполнение свои быстрые планы, то поселяя в нашем сердце любовь, то разжигая в нем ненависть. Часто дети Израилевы оставляли ради них Творца, давшего им жизнь, и, забыв Его законный престол, простирались перед скотами, изображавшими этих богов. Вот почему головы их, привыкшие нагибаться под гнетом позора, так низко склонялись в битвах, так бесчестно пали от меча презренных врагов. С ними, окруженный своей свитой, явился Астареф с челом, осененным полумесяцем; финикияне называли его Астартой, царицей Неба. Ночной порою, при свете луны, сидонские девы пели гимны и приносили мольбы перед блестящим изображением богини; такими же песнями в честь ее оглашался Сион; там, на горе обиды, стоял ее храм, построенный женолюбивым царем, который, поддавшись обольщению прекрасных язычниц, поклонился мерзостным идолам.

Вслед за богиней шел Таммуз^[33]; его ежегодная рана, в начале лета, созывала на Ливанские долины толпы молодых сириянок; целый день в любовных песнях оплакивали эти девы участь бога; созерцая, как тихий Адонис несет с родной скалы в море пурпуровые воды свои, они воображали, что их окрасила так кровь несчастного, ежегодно ранимого Таммуза. Порочные дочери Сиона пламенно верили этой любовной сказке. Иезекииль, стоя под священным портиком, видел их сладострастное томление, когда глазам его было открыто в видении гнусное идолопоклонство неверного племени Иудина^[34].

Далее шел Дух, проливавший горькие слезы, когда плененный ковчег разбил его звероподобного истукана; с оторванной головой и руками он пал на пороге своего же собственного капища, посрамив своих поклонников. Дагон – имя его^[35], морское чудовище – получеловек, полурыба. Это не мешало городу Азоту воздвигнуть ему великолепный храм, и по всему прибрежью Палестины, в Гафе, в Аскалоне и до пределов Аккарона и Газы трепетали от имени этого божества. За Дагоном шел Риммон^[36]; очаровательным жилищем его был прекрасный Дамаск, на плодоносных берегах Авана и Фарфара, прозрачных рек. И он также нагло оскорблял дом Божий: однажды, потеряв прокаженного, он приобрел царя^[37], он заставил своего победителя Ахаза разрушить Божий храм, а на его месте воздвигнуть сирийское капище, где этот слабоумный царь поклонялся им же побежденным богам и сжигал в их честь мерзкие жертвоприношения. Далее предстало множество духов, известных некогда под знаменитыми именами Озириса, Изиды и Гора^[38], с их свитой.

Чудовищными образами и волшебствами они обольщали в Египте его фанатических жрецов, чтобы те олицетворяли своих бродящих богов не в человеческом, а зверином образе. Не избегнул этой заразы и Израиль, когда на Хориве превратил выпрошенное золото в тельца^[39], беззаконный царь^[40] дважды повторил это преступление в Дане и Вефиле, уподобив образу упитанного вола своего Создателя, Иегову, в одну ночь прошедшего Египет и сокрушившего одним ударом как всех его перворожденных младенцев, так и всех его блеющих врагов.

Последним шел Велиал^[41], из всех падших Ангелов самый развращенный, всем существом преданный пороку, из любви к самому пороку; ему не ставили капищ, ни один алтарь не дымился для него; но кто же из злых духов чаще его проникал в храмы, осквернял алтари, когда даже священники впадали в безбожие, как дети Илия, наполнившие дом Божий буйством и развратом? Царство Велиала везде: в чертогах, во дворцах, в роскошных городах, где шум бесстыдного веселья, насилий и неправд поднимается выше самых высоких башен; когда же наступают сумерки, сыны Велиала расхаживают по ним, преисполненные наглости и винных паров. Такими видели их улицы Содома и та ночь в Гаваоне^[42], когда гостеприимный кров вынужден был выдать принятую им под свою защиту женщину, чтобы избегнуть еще более гнусного насилия.

Эти мятежные Ангелы были первыми по чину и власти. Слишком долго было бы называть всех остальных, хотя слава некоторых из них гремела далеко; между ними были Ионийские боги, боги народов, происшедших от Иована^[43]; эти божества признаны, однако, поздним происхождением, чем Небо и Земля, их родители, которыми они хвастают^[44]. Первородным сыном Неба был Титан, с огромным его потомством; младший брат его, Сатурн, похитил у него право первенства, но сам получил такое же возмездие от могущественного Зевса, своего собственного сына, родившегося у него от Реи. Так основалось на незаконном захвате царство Зевса. Сначала боги эти сделались известными в Крите и на горе Иде^[45], потом они поднялись на снежные вершины холодного Олимпа и царствовали в средней области воздушного пространства. Для них это был высший предел Неба: алтари их возвышались на дельфийских утесах, в Додоне^[46], и потом проникли за пределы Дориды; они распространились даже до самых отдаленных островов, когда один из этих богов бежал со старым Сатурном через Адриатическое море в Гесперийские поля, за пределы Кельтики.

Все эти духи и еще многие другие шли неисчислимыми сонмами; глаза их были потуплены и влажны; но в них вспыхнул мрачный огонь радости, когда они увидели, что господин их не поддается отчаянию и что они не погибли. При виде их лицо Сатаны как будто зарделось краской стыда, но, призвав вскоре свою обычную гордость, надменными словами, имевшими только вид величия, но в сущности лишенными его, он рассеивает их страх и понемногу оживляет ослабевшее их мужество. При воинственных звуках труб и литавр повелевает он поднять свое могущественное знамя. Азазииль, херувим исполинского роста, требует, как права, которым он гордится, чести развернуть его; распущенное во всю величину и высоко поднятое царское знамя, имевшее древком блестящее копье, засияло на ветру как метеор. Золото и драгоценные каменья богато украшают гербы и трофеи серафимов. Звонкие трубы оглашают бездну торжественными звуками. Все адское воинство испускает громкий клик, который потрясает своды Ада и распространяет ужас даже за пределами его, в царстве Хаоса и древней Ночи.

В одно мгновение поднимается в воздухе десять тысяч знамен, развеваясь в мраке бездны цветами востока; стройными рядами вырастает густой лес копий; тесно сжатые шлемы, щиты представляют непроницаемую, плотную стену; вся армия правильными фалангами разворачивается и идет под звуки дорических флейт и свирелей. Эти самые звуки воодушевляли перед боем героев древности возвышенными, благородными чувствами; не слепую ярость внушали они, но хладнокровное, непоколебимое мужество, которое заставляло предпочитать смерть бегству или постыдному отступлению; полные гармонии, звуки эти созданы были для того, чтобы успокаивать расстроенные мысли, изгонять сомнение, страх, печаль из сердец смертных и бессмертных. Так, дышащие силой, с твердой решимостью, безмолвно шествуют падшие Ангелы под нежную музыку свирелей, облегчавшую им тяжелый путь по жгучей почве; но вот они остановились: грозен был этот сверкавший оружием фронт, развернувшийся на ужасающее расстояние; подобно воинам, поседевшим под ратными знаменами, ждут они приказаний своего могучего вождя.

Сатана окидывает опытным глазом длинные ряды вооруженных Духов; он быстро обозревает все батальоны, любуется своими воинами, их лицами и осанкой, прекрасными как у богов; наконец, делает перечень. Сердце его упивается гордостью, он ликует, еще больше ожесточаясь от сознания своей силы; никогда, от сотворения человека, не собиралось еще такого воинства, которое, в сравнении с этим, не показалось бы кучкой пигмеев^[47], воюющих с журавлями, если бы даже к самим флегрийским^[48] великанам присоединить все геройское племя, сражавшееся в Фивах и Илионе^[49], вместе с богами, принимавшими участие в битве обеих сторон, и всех героев сказок и романов о сыне Уфера, в кружке британских и арморийских рыцарей^[50], всех верных и неверных, обессмертивших себя в битвах при Аспрамонте, Монтальбане, Дамаске, Марокко и Требизонде, или тех, что Бизерт^[51] послал с берегов Африки против Карла Великого, разбитого со всеми его войсками на полях Фонтарабийских. Так далеко было это воинство от сравнения с силами смертных, но, однако, оно повинуется своему грозному полководцу. А он, гордый властелин, превосходя всех видом, осанкой, возвышается над ними подобно башне.