Лютый Зверь. Игра. Джон – Ячменное Зерно

Jack London

The Abysmal Brute

The Game

John Barleycorn

© Перевод. Р. Райт-Ковалева, наследники, 2021

© Перевод. В. Топер, наследники, 2021

© Перевод. В. Лимановская, наследники, 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Лютый Зверь

Глава I

Сэм Стюбнер просматривал свою корреспонденцию быстро и небрежно. Как и полагается менеджеру профессионального бокса, он привык к самым разнообразным, самым диковинным письмам. Казалось, не было того чудака спортсмена, любителя бокса или фантазера, который не пытался бы навязать ему свои выдумки. Сэм знал наизусть всю ту нелепую чепуху, какая попадалась ему почти в каждой почте. То это были угрозы – от самой мрачной: покончить с ним раз и навсегда – до более миролюбивой: просто разбить ему морду, – то всякие талисманы – от кроличьей лапки до счастливой подковы, то безответственные предложения каких-то незнакомцев – начиная от заключения пари на незначительные суммы до ставки в четверть миллиона долларов. С тех пор как он однажды получил ремень для правки бритв из кожи линчеванного негра и сморщенный, высохший на солнце палец белого человека, чей труп нашли в Долине смерти, Сэм считал, что вряд ли почтальон сможет еще чем-нибудь удивить его. Но в это утро ему попалось такое письмо, что он перечитал его дважды, сунул в карман, затем снова вытащил и перечитал в третий раз. На штемпеле стояло название какого-то совершенно неизвестного почтового отделения в округе Сискью, а в самом письме было написано вот что:

«Дорогой Сэм!

Вы меня не знаете, разве что по имени. Пришли вы на ринг, когда я уже давным-давно выбыл из игры. Но я от жизни не отстал, верьте слову. Я и за спортом следил и за вами лично с того матча, когда вас нокаутировал Кэл Оуфмен, до вашей последней встречи с Натом Белсоном, и, по-моему, другой такой менеджер, как вы, еще не родился на свет.

И вот я хочу предложить вам одно дело. У меня есть небывалый, замечательный боксер. Я не выдумываю. Тут все чисто, без обмана. Представьте себе силача весом побольше двухсот двадцати фунтов, от роду двадцати двух лет, и с таким ударом, какой мне и в лучшие мои годы не снился. Это мой собственный сын, Пат Глендон-младший, – пусть под таким именем и выступает. Я все обдумал и решил. Самое лучшее, садитесь сейчас же в поезд и приезжайте скорей к нам.

Я сам его воспитал, сам обучил. Я научил его всему, что сам умел. Верите ли, он теперь лучше меня все знает. Он родился боксером. По быстроте, по глазомеру он чудо природы. До секунды чувствует время, до дюйма знает дистанцию, – ему и думать не надо. У него самый короткий удар сильнее полного свинга всяких мазил.

Вот говорят: «Надежда белых». Это про него. Приезжайте, сами посмотрите. Помню, вы любили поохотиться, еще когда разъезжали с Джеффрисом. Приезжайте, и я вам тут устрою такую охоту, такую рыбную ловлю, что перед ними всякие ваши киносъемки побледнеют. Пошлю с вами Пата-младшего. Я-то уже не ходок, потому и вызываю вас сюда. Сначала я сам собирался вывести его на ринг, но ничего не выходит. Я совсем сдал, видно, скоро мне нокаут. Так что поторапливайтесь. Хочу передать его вам. Для вас обоих это дело – клад. Только уж контракт я составлю сам.

С уважением, ваш Пат Глендон».

Стюбнер не знал, что и подумать. С первого взгляда все это было очень похоже на попытку разыграть его – боксеры, как известно, великие шутники и, вчитываясь в письмо, он пытался разглядеть в нем тонкий почерк Корбетта или тяжелую добродушную лапу Фитцсиммонса. Но если письмо не подделка, то стоило им заняться, – это было ясно. Пата Глендона он уже не застал среди боксеров, хотя однажды, еще совсем мальчишкой, он видел, как Пат тренировался с Джеком Демпсеем. Его и тогда уже звали Старый Пат, и он уже давно сошел с ринга. Он появился еще при Салливене и начал выступать, когда в ходу были лондонские правила бокса, и только на исходе своей карьеры уже дрался по новейшим правилам маркиза Куинсберри.

И разве был хоть один любитель бокса, который не слышал бы о Пате Глендоне? Конечно, теперь мало осталось людей, видевших его в расцвете славы, да и тех, кто вообще видел его, уже осталось немного. Однако его имя вошло в историю бокса, и не было справочника, где бы оно не упоминалось. Правда, слава его была какая-то необычная. Он был в чести, как никто другой, но ни разу не стал чемпионом. Ему очень не везло, и его считали боксером-неудачником.

Четыре раза он чуть не завоевал звание чемпиона в тяжелом весе, и, надо сказать, вполне по заслугам. В первый раз на барже в Сан-Франциско, но в тот момент, когда его противник совсем было сдался, Пат вывихнул руку. Потом на островке, на Темзе, когда вода поднялась до шести дюймов, он вдруг в такой же момент – перед самой победой – сломал ногу. Всем памятен и провал матча в Техасе: там полиция устроила облаву как раз в ту минуту, когда Пат взял своего соперника в оборот. И, наконец, в том бою в Сан-Франциско в клубе железнодорожников, когда Пата с самого начала исподтишка подсиживал судья – подлец и бандит, которого подкупила компания игроков, ставивших на противника Пата, Пат Глендон в этой встрече дрался благополучно, но когда он нокаутировал своего соперника ударом правой в челюсть, а левой – в солнечное сплетение, судья спокойно дисквалифицировал его за запрещенный удар. Все секунданты, все специалисты по боксу, весь спортивный мир – все знали, что ни о каком неправильном ударе и речи быть не могло. Но по боксерским традициям Пат Глендон согласился признать решение судьи. Пат принял его и отнес и эту неудачу на счет своего обычного невезения.

Таков был Пат Глендон. Стюбнера смущало только одно: кто написал письмо – Пат или не Пат? Он захватил письмо с собой на работу. «Где Пат Глендон и что с ним сталось?» – спрашивал он в это утро у всех спортсменов. Но никто ничего не знал. Некоторые думали, что Пат умер, хотя наверняка никто этого не утверждал. Редактор спортивного отдела одной из утренних газет просмотрел свой архив и не нашел никаких сообщений о смерти Пата. Узнал Стюбнер о нем только от Тима Доновена.

– С чего ему помирать? – заявил Доновен. – Разве такой помрет, с его силищей, да еще если он не пил и вообще жил тихо, мирно. Он много зарабатывал и зря денег не мотал – все копил и выгодно пускал в оборот. Знаете, сколько у него было салунов? Целых три! А какую кучу денег он за них получил! Погодите, вот тогда-то я и виделся с ним в последний раз, когда он все распродал. Лет двадцать прошло, а то и больше. Жена у него только-только скончалась. Мы встретились у парома, и я спросил у Пата:

– Ты куда, старина?

– Подамся в леса, – ответил он. – Я все бросил! Прощай, Тим, дружище!

Больше я его с той поры не видел. Но жив-то он безусловно!

– Говоришь, у него жена умерла? – спросил Стюбнер. – А ребята у него были?

– Был один, совсем, еще маленький. Он его нес на руках, когда я его встретил.

– Мальчик?

– А я почем знаю!

Вот тут-то Сэм Стюбнер и решился окончательно и вечером уже летел курьерским в самую глушь Северной Калифорнии.

Глава II

Ранним утром Сэм Стюбнер соскочил с поезда на глухом полустанке Дир-Лик и целый час околачивался на улице, пока не открыли единственный местный салун. Нет, хозяин заведения ничего не знал о Пате Глендоне, даже и не слышал о нем. Наверно, живет где-нибудь в горах, если вообще тут есть такой. И сидевшему тут же завсегдатаю салуна тоже ничего не было известно о Пате Глендоне. Не знали о нем и в гостинице. И только когда открылись почта и лавка, Стюбнеру удалось напасть на след. Конечно, Пат Глендон живет тут, только это бог знает где! Надо ехать сорок миль дилижансом до Олпайна – это лагерь дровосеков, от Олпайна верхом, по Антилопьей долине, а там – через перевал, к Медвежьему ручью. Где-то за ручьем и живет этот Глендон. В Олпайне вам скажут, где. Да, есть и сын, тоже Пат. Лавочник его видел. Он приезжал в Дир-Лик года два назад. Старого Пата уже лет пять не видно. Бывало, покупал все припасы в лавке и платил чеками. Седой такой старик, чудаковатый. Больше лавочник ничего не знал, но сказал, что в Олпайне ребята направят Сэма куда надо.

Стюбнер был очень доволен. Значит, действительно существует Пат Глендон-младший, и живут они со стариком в горах.

Переночевав у дровосеков в Олпайне, Сэм на рассвете выехал на индейской лошаденке вверх по Антилопьей долине и, перебравшись через перевал, спустился к Медвежьему ручью. Ехал он весь день – никогда не доводилось ему бывать в таких диких, глухих местах – и только к вечеру стал подыматься вверх по долине Пинто, по такой узкой и крутой тропе, что не раз приходилось слезать с лошади и идти пешком.

К одиннадцати часам ночи он остановился у бревенчатого дома, где два огромных волкодава встретили его оглушительным лаем, но тут открылась дверь, и Пат Глендон бросился ему на шею и потащил в дом.

– Знал, что ты приедешь, Сэм, братец ты мой! – приговаривал Пат, ковыляя по комнате, пока не разгорелся огонь, не вскипел кофе и не поджарился огромный кусок медвежатины. – Мой малый сегодня на ночь не вернется. У нас мясо вышло, он и пошел с вечера пострелять оленей. Больше я про него ни слова не скажу – сам увидишь, вот погоди! Утром, как вернется, ты его прощупаешь… Вон и перчатки висят. Погоди, сам увидишь!

…Я-то человек конченый. Восемьдесят первый год пошел с января. Для старого бойца не так-то плохо. Да я себя всегда берег, Сэм, по ночам не шлялся, свечку, как говорится, с двух концов не жег. Много мне было дано. Посмотри на меня и сам скажи, плохо я сохранился, а? Я и сына так воспитал. Только подумай: ему двадцать два года, а он ни разу в жизни не выпил и вкуса табака не знает! Вот он какой у меня! Ростом – великан; всегда жил на воле. Вот подожди, он возьмет тебя с собой на охоту. Ты налегке пойдешь – и запыхаешься, а он будет нести все снаряжение да еще громадного оленя в придачу – и хоть бы что… Вырос на воздухе, ни зимой, ни летом под крышей не спал. Всегда его учил: вольный воздух – вот главное! Меня только это и беспокоит: как он привыкнет спать в доме, как выдержит прокуренный воздух на ринге? Страшная это штука – табачный дым когда разойдешься в бою, а воздуха не хватает. Ну ладно, Сэм, братец мой, хватит болтать, тебе спать пора. Устал, наверно? Погоди-ка, увидишь его, только погоди!..

Но на старости лет Пат стал болтлив и долго не давал Стюбнеру заснуть.

– Он может оленя загнать на бегу, мой малый, – снова заговорил старик. – Нет лучше тренировки для легких, чем охотничья жизнь. Он мало чего знает, хоть и читал всякие книжки, даже стишки почитывает. Настоящее дитя природы. На него только взглянешь – сразу поймешь. Закваска в нем старая, ирландская. Иногда посмотрю на него – витает где-то, мечтает! Ну, думаю, не иначе, как верит во всякую чертовщину – в разных фей там, или леших. А природу любит, как никто, и города боится. Он про все читал, а сам нигде, кроме как в Дир-Лике, и не был. Очень ему не понравилось, что там людей много. «Не мешало бы, – говорит, – прополоть их хорошенько». Побывал там года два назад – в первый раз увидел настоящий поезд, – а больше нигде и не был.

…Иногда мне думается: может, зря я его воспитал таким дикарем? Но зато у него и дыхание, и выдержка другие, и сила, как у быка. С ним ни одному городскому человеку не совладать. Конечно, скажем, Джеффрис, когда он был в форме, тот еще мог бы слегка потрепать мальчишку, но именно слегка… Мой сломил бы его, как соломинку. А ведь с виду никогда не скажешь. Прямо чудо какое-то! С виду он просто красивый малый – молодой, сильный. Но у него мышцы не такие, как у всех. Погоди, сам увидишь, все поймешь.

…Удивительно, до чего он любит всякие там цветочки, лужайки или сосны, когда на них месяц светит, или еще облака на закате; а то смотрит с Лысой горы, как солнце встает. И вечно его тянет рисовать картинки или бормотать стишки – про Люцифера, про ночь… Ему книжки давала рыженькая учительница. Но это, конечно, по молодости лет. Он втянется в игру, нам бы только направить его. Вначале, пока не привыкнет жить в больших городах, он, может, и поворчит малость, – ты будь к этому готов.

…Хорошо, что он женщин боится. Он о них и думать не станет в ближайшие годы. Ничего в них не понимает, в этих существах, да и не видал их почти совсем. Была тут одна учительница с Самсоновой поляны, та, которая ему голову забила стишками. Влюбилась в парня, как сумасшедшая, а он ни черта не понимал. Волосы у нее были – чистое золото… Сама не здешняя, а оттуда, из долины. Дальше – больше, совсем голову потеряла, так и бегала за ним, бесстыдница. И что же, по-вашему, этот мальчишка выдумал, когда понял, что делается? Перепугался хуже зайца! Схватил одеяла, ружье и удрал в самую глушь, в леса. Целый месяц я его не видел. Потом он как-то прокрался домой ночью, а на рассвете опять удрал. На письма ее и смотреть не хотел. «Сожги ты их», – говорит. Ну я, конечно, все сжег. Два раза она приезжала к нам верхом, – это с самой Самсоновой поляны! До чего мне ее жаль было, бедняжку! По лицу было видно, истосковалась она по мальчишке. А через три месяца бросила школу и уехала к себе на родину. И только тогда малый совсем вернулся ко мне сюда, домой.

Да, многих хороших боксеров сгубили женщины. Но с ним этого не случится. Он краснеет, как девчонка, стоит только какой-нибудь молоденькой мигнуть ему разок-другой или просто посмотреть попристальней. А на него все так и заглядываются. Зато когда он дерется – ох, как он дерется, боже ты мой! В нем ирландская кровь закипает, дикая кровь, так и бросается ему в кулаки! И не то чтобы он терял выдержку. Как бы не так! У меня даже в молодости такого хладнокровия не бывало. Боюсь, что только от вспыльчивости со мной и случались всякие несчастья. Но он, как льдина! Лед, а под ним огонь. Будто электрический провод под током в холодильнике.

Стюбнер совсем задремал, но проснулся от бормотания старика. Сквозь сон он стал слушать, что тот говорит:

– Да, я сделал из него настоящего человека, клянусь богом! У него и кулаки настоящие, и ноги крепкие, и глаз отличный. Я-то знаю бокс. И от времени не отстаю, слежу за всеми новшествами! Говоришь, низкая стойка? Ясно, знает, – он все стили знает, все приемы, как экономить силу: никогда не сдвинется на два дюйма, если можно на полтора. Захочет – прыгнет, как кенгуру. А ближний бой! Сам увидишь, погоди! Лучше, чем на дальней дистанции, а ведь он наверняка потягался бы с Питером Джексоном^[1] и превзошел бы Корбетта^[2] в самом его расцвете. Говорю тебе: я его всему научил, нет такого трюка, чтобы он не знал; но он ушел еще дальше. Он в боксе просто гений. А здесь, в горах, у него было на ком себя испытать – силачей тут сколько угодно! Я его обучил всем тонкостям, а они показали, что значит драться. Думаешь, они с ним стеснялись или деликатничали? Так стиснут в клинче, так швырнут в схватке, что впору дикому медведю или бешеному быку. А он с ними играет. Ты слышишь? Играет, как мы с тобой играли бы со щенками!

Стюбнер опять заснул, но вскоре проснулся от голоса старика.

– И самое смешное – ведь он не принимает бокс всерьез. Ему все это до того легко дается, что для него это вроде забавы. Но погоди, пусть-ка ему подвернется сильный противник. Ты только погоди, вот увидишь! Он как включит ток в этом своем холодильнике, как пойдет бить по всем правилам искусства… Нет, ты такой красоты еще не видел!

В зябком рассвете горного утра старик вытащил Стюбнера из-под одеяла и хрипло шепнул:

– Вон он идет по тропке! Скорей, иди, взгляни на лучшего боксера в мире, таких ринг еще не видал и через тысячу лет не увидит!

Менеджер выглянул в открытую дверь, протирая заплывшие от сна глаза, и увидел, как на просеку вышел молодой гигант. В одной руке он нес ружье, на плечах у него лежал огромный олень, но шел он так, будто добыча ничего не весила. На нем был грубый синий комбинезон без куртки, расстегнутая у ворота шерстяная рубашка и мокасины вместо башмаков. Стюбнер заметил, что ступал он легко, как кошка; совсем, не чувствовалось, что он весит двести двадцать фунтов, не считая тяжелой ноши. На менеджера он сразу произвел огромное впечатление. Сила действительно потрясающая. Но к тому же в нем было что-то необыкновенное, особенное. Это был новый, еще не виданный тип бойца. Он больше походил на сказочного великана или героя старинной народной легенды, блуждающего по ночам в лесных дебрях, чем на обыкновенного юношу двадцатого века.

Стюбнеру вскоре пришлось убедиться, что Пат-младший не очень-то разговорчив. Он молча пожал гостю руку, когда старик их познакомил, и так же молча принялся за работу – развел огонь, приготовил завтрак. На прямые вопросы отца он отвечал односложно, и когда тот спросил, где он убил оленя, только обронил: «На Южном перевале».

– Одиннадцать миль по горам, – с гордостью пояснил Стюбнеру старик. – А тропа такая, что сердце может лопнуть!

Завтракали черным кофе, лепешками и огромными кусками медвежатины, зажаренной на углях. Молодой Пат вовсю уплетал жаркое, и Стюбнер понял, что оба Глендона привыкли жить почти на одной мясной пище. Весь разговор вел Пат-старший; но только после еды он заговорил о том, что у него лежало на душе.

– Пат, сынок, – начал он, – знаешь, кто этот джентльмен?

Пат-младший кивнул, и его умный взгляд на миг остановился на госте.

– Так вот, он заберет тебя с собой в Сан-Франциско.

– Лучше я останусь тут, отец, – ответил Пат.

Стюбнера кольнуло разочарование. Видно, он зря сюда тащился. Какой же это боксер, если ему и драться неохота! Правда, он силач, но мало ли что! Старая история! Вот такие-то великаны чаще всего и обрастают жирком от лени.

Но в старике вдруг вспыхнула ярость древних кельтов. Голос его зазвучал повелительно и грозно:

– Нет, ты поедешь в город и будешь драться, слышишь? Для того я тебя и учил, чтобы ты дрался!

– Ладно! – неожиданно грудным баском пробурчал молодой человек.

– И дрался, как черт! – добавил старик.

И снова Стюбнер с разочарованием заметил, что глаза парня не вспыхнули, не загорелись задором, когда он ответил:

– Ну ладно. Когда едем?

– Сэм сначала поохотится тут у нас, половит рыбку, да и тебя испытает. – Старик посмотрел на Стюбнера, тот утвердительно кивнул. – Ну-ка, раздевайся, покажи ему себя!

Не прошло и часа, как Стюбнеру все стало ясно. Сам бывший боксер, к тому же тяжеловес, он был отличным знатоком боксеров, но никогда еще он не видел такого великолепного тела, как у Пата-младшего.

– Ты погляди, какая в нем упругость, – Пат-старший разливался соловьем, – все настоящее, то, что нужно. А какой разворот плеча, а легкие какие! Весь насквозь чистый, как стеклышко. Вот перед тобой человек, Сэм, каких и в природе не бывало! Все мускулы высвобождены. Это тебе не борец из цирка или гимнаст какой-нибудь! Смотри, какие у него мышцы круглые, – ну чем, не змеи, так и переливаются, так и сворачиваются клубком. Вот погоди, увидишь, как они развернутся для удара, – что твоя гремучая змея! Он хоть сейчас выдержит сорок раундов, а то и все сто! Ну-ка, начинай! Засекаю время!

Они начали. Несколько трехминутных раундов с минутными перерывами – и все опасения Стюбнера как рукой сняло. Ни следа лени, никакой апатии, просто добродушная, неторопливая игра перчатками, увертки – и вдруг – ловкий, точный удар, сильная, острая защита при столкновениях – так дерутся только отлично тренированные, прирожденные боксеры.

– Потише, сынок, потише! – предостерег старик. – Сэм уже не тот, что был…

Сэм был явно задет, а Пат-старший только этого и добивался, – и в ход был пущен самый знаменитый прием Стюбнера, самый любимый его удар: ложный клинч и внезапный выпад прямо в живот. Но, несмотря на молниеносную быстроту, Пат-младший сразу понял и успел отскочить, ослабив силу удара. В следующий раз он уже не стал увертываться, двинулся прямо под удар и подставил левое бедро. Всего каких-нибудь несколько дюймов, но удар был парирован. С этой минуты Сэму не помогали никакие ухищрения: каждый раз его перчатка натыкалась на бедро Пата.

Стюбнеру не раз приходилось меряться силами с крупными боксерами, и на пробных матчах он всегда умел постоять за себя. Но тут и речи об этом не могло быть. Пат-младший просто играл с ним, и в клинче Сэм чувствовал себя беспомощным младенцем, – тот делал с ним, что хотел: мастерски брал его в обхват, точным и ловким маневром загонял в угол и при этом как будто даже не замечал его существования. Казалось, что Пат-младший вообще смотрит по сторонам и мечтательно любуется природой. И тут Стюбнер сделал еще одну ошибку. Он решил, что это прием, которому Пат-старший научил сына, и попытался незаметно дать короткий удар с близкой дистанции, но тут же его руку молниеносно зажали и за все старания еще ударили по уху.

– Чутье на удар! – рассмеялся старик. – И не притворяется, ей-богу! Он просто колдун. Чует удар не глядя, чувствует, откуда идет и куда метит; и быстроту, и дистанцию, и силу, и точность – все чувствует. Я его и не учил этому. Все сам, по вдохновению. У него это врожденное.

Раз, в клинче, Стюбнер двинул перчаткой в рот Пата-младшего, и тот ощутил какую-то злобу в этом прикосновении. Еще минута – и в новом клинче Сэм почувствовал перчатку Пата на своих губах. Удар был несильный, однако этот нажим, неторопливый, но упорный, заставил Сэма так откинуть голову, что все суставы затрещали, и на миг он подумал, что повредил себе шею. Он обмяк всем телом, опустил руки в знак того, что сдается, и с внезапным облегчением, шатаясь, отошел в сторону.

– Он… он молодчина! – пробормотал Сэм, задыхаясь; и хоть у него не хватало дыхания для слов, по лицу было видно, в каком он восхищении.

В глазах старика блеснули слезы торжества и гордости.

– Ну, а как, по-твоему, что он сделает, если какой-нибудь мерзавец вздумает подшутить над ним и пустит в ход запрещенные приемы?

– Он такого на месте уложит, будьте покойны, – сказал Стюбнер.

– Вряд ли! Слишком уж он хладнокровен. А проучить за грязные проделки – это он проучит!

– Что ж, давайте составим контракт! – предложил менеджер.

– Погоди, ты раньше узнай ему настоящую цену! – возразил Пат-старший. – Условия я поставлю нелегкие. Пойди поохоться с ним в горах, проверь его выдержку, дыхание. Тогда и подпишем по-настоящему, как говорится нерушимый договор.

Два дня провел Стюбнер на охоте и за эти дни увидел все, что сулил ему старик, и даже больше, и вернулся очень усталый и очень присмиревший. Стюбнер был человек бывалый, и его очень удивила полнейшая наивность юноши в житейских делах, хотя он отлично понял, что малый далеко не дурак. Правда, ум у него был совсем нетронутый, кругозор ограничен замкнутой жизнью в горах, но в нем чувствовалась врожденная проницательность и незаурядная смекалка.

Одно в нем было для Стюбнера загадкой: его потрясающее, непоколебимое спокойствие. Его ничем нельзя было разозлить, вывести из себя, – в нем жило какое-то первобытное неисчерпаемое терпение. Он ни разу не выругался даже теми бесцветными, невыразительными словечками, какими бранятся примерные мальчики.

– Захотел бы – выругался б, – объяснил он, когда Сэм стал его поддразнивать. – Только зачем мне ругаться? А понадобится – сумею!

Пат-старший попрощался с ними на пороге своей хижины:

– Скоро буду читать про тебя в газетах, Пат, сынок. Мне бы и самому хотелось поехать, да, пожалуй, я уж отсюда до конца жизни не выберусь.

Потом, отозвав менеджера в сторону, он надвинулся на него и сурово проговорил:

– Помни, что я тебе долбил не раз и не два. Малый он чистый, честный. Он даже не подозревает, сколько грязи в боксерском деле. Я все от него скрыл, понимаешь? Он и не знает, какие бывают сделки. Для него бокс – это отвага, романтика, путь к славе, – не зря я ему рассказывал о прежних героях ринга; и только одному богу известно, почему в нем все-таки не разгорелась настоящая страсть к боксу. Но ты пойми: я скрывал от него газетные сплетни о состязаниях, вырезал их тайком, а он думал, что я их берегу как память! Он не знает, что боксеры нарочно сговариваются, сдаются. Смотри же, не путай его в грязные делишки! Не вызови в нем отвращения. Для того я и включил пункт о недействительности договора: первое жульничество – и договор расторгается. Никаких полюбовных дележей, никаких тайных сговоров с кинооператорами насчет заранее намеченных дистанций и прочее. Денег у вас обоих будет куча. Только веди игру честно, не то все потеряешь! Понял?

– А ты всегда помни одно: что бы ни делал – берегись женщин, – наставительно сказал старик сыну, когда тот уже вскочил в седло и покорно придержал лошадь, чтобы выслушать отца. – В женщинах – грех и погибель, помни это! Но уж если найдешь ту самую, единственную и настоящую, держи ее крепче! Такая дороже славы, дороже денег. Только сначала проверь себя, а когда проверишь – не упускай ее! Хватай обеими руками и держи крепче! Держи, хоть бы тут конец света настал! Да, Пат, да, сынок, хорошая женщина – это… это… – ну, словом, хорошая женщина. Вот тебе мое первое и последнее слово!