000
ОтложитьЧитал
Муж запихивает меня в машину, но ехать сидя возможности уже нет. Распластавшись на заднем сиденье, я вспоминаю всех святых на каждой выбоине. Где-то на середине пути я начинаю рыдать. Болевой порог преодолен и оставлен далеко позади, терпеть больше просто нет сил. Мое нытье отвлекает мужа от управления автотранспортным средством, устав слушать невнятные стенания, он обреченно включает Русское радио. Я начинаю подпевать Газманову, чтобы придать моим воплям хоть какой-то смысл.
Хочется верить, что это было самое проникновенное исполнение песни «Кони» за всю историю ее существования. Обливаясь слезами, я пою про туман вместе с дымом последнего боя и отпечатанную на лице, как на иконе душу.
В квартире на Сахарова ко мне возвращается разум, а с ним приходит и озарение: диаметр моей «шишечки» уже достиг 5 см, а покраснения под толстым слоем зеленки просто напросто не видно. В полуобморочном состоянии, я умоляю моего мужа отвезти меня в Дзержинскую БСМП – нижегородские больницы пугают меня.
***
В БСМП меня сразу укладывают на кушетку в коридоре. Заботливая санитарка просит подождать, пока муж оформит все документы, и мне, наконец, смогут оказать скорую медицинскую помощь. Мысль о том, что ад скоро закончится, придает мне сил, я готова ждать сколько угодно. К тому же мне явно везет. Абсцесс ЭКХ на десятой неделе беременности – прыжок в последний вагон, еще немного и лежать на животе мне будет противопоказано. Сейчас же я расположилась самым удобным и безболезненным образом и с любопытством разглядываю заметно подвыпившего мужчину. Он лежит на соседней кушетке и у него «все хорошо».
Из разговора мужчины с племянницей я узнаю, что некоторое время назад его лягнула лошадь. Да так неудачно, что под вопросом теперь не только честь, но и достоинство любителя выпить. Племянница отчаянно пытается убедить его дать согласие на операционное вмешательство, но мужик непреклонен: «Все хорошо, у меня все хорошо!»
На помощь к девушке устремляется молодой хирург, он буквально умоляет мужчину сделать небольшую операцию и удалить пораженные ткани. Парень трезв и осознает масштабы катастрофы, когда пациент придет в себя, мужиком назвать его будет сложно. На все уговоры ответ один: «Мне ничего не нужно, у меня все хорошо». Не имея права оказать медицинскую помощь без письменного согласия, хирург уходит, в его глазах боль. Через пару минут забирают и меня…
***
Описывать болевые ощущения, которые ты испытал однажды, очень сложно. Тело не хранит подобных воспоминаний. Старые раны иногда начинают ныть, ампутированные конечности якобы продолжают функционировать, но это совсем не то, что ты чувствовал, когда некто надругался над тобой жестоким актом вандализма. Твой мозг помнит, что было больно, помнит степень этой самой боли: едва-едва, терпимо, катастрофически, невыносимо больно. Но твое тело в этот момент мертво. Сидя на уютном диване ему не почувствовать снова уколов, надрезов, разрывов, сколько не прокручивай в своей голове картинки из прошлого.
Мне трудно описать мое состояние, когда меня, обколотую местной анестезией, начали резать «по живому». Тот, кто хоть раз имел дело с гнойным воспалением тканей, прекрасно знает – гной блокирует действие анестезии. Иными словами, заморозка просто не подействовала. Со стороны это выглядело так…
Я кричу, и медперсонал кричит вместе со мной, точнее, он кричит на меня. Я не знаю, что ответить на вопрос: «Вы чё орете?» Я не понимаю, как такой вопрос вообще может возникнуть в головах квалифицированных медиков? Они что, не догадываются, что мне больно? Операция длится вечность. Стиснув зубы, лежать молча и не дергаться, у меня все же не получается. Медсестры возмущены, врач равнодушен, мой белый свитер покрывается бордовыми брызгами крови.
В этот день больше мужика с конем и не очень умных сотрудников больницы (которые в свою очередь посчитали уместным напоследок сообщить мне, что я плоховато выгляжу для своих 23 лет) меня поражает только соседка по палате, куда мое измученное тело отгружают прямиком из пыточной.
Эта пожилая женщина находится в боксе одна уже несколько дней и явно рада моему появлению. Узнав о моей беременности, она с энтузиазмом рассказывает мне о муже-маньяке, двух детях, восьми абортах, вырезанной матке и отвратительном на вкус омлете, который здесь подают с пугающей регулярностью. Когда разговоры о мертвых детях сменяет тема еды, я с удивлением замечаю, что меня совсем не тошнит. Видимо мой организм в состоянии перенести только одну катастрофу за раз.
К великому разочарованию операция не принесла долгожданного облегчения. Пропитанный антисептиком марлевый тампон плотно приклеен к ране и причиняет мне страдания при любой попытке пошевелиться. Уже несколько часов я лежу на животе с повернутой влево головой. Приподнять ее, чтобы покрутить шеей и наконец, увидеть лицо своей собеседницы, тоже не представляется возможным. Адская боль пронзает все тело, я смотрю в стену и чувствую, как намертво впиваются в грудь перламутровые бусины моего кровавого свитера. Сон – лучшее лекарство. Я умоляю Морфея избавить меня от мучений и заунылых историй из долгой, но ужасно однообразной жизни моей соседки по боксу. В этот момент в палату входит медсестра с уколом в руках.
– Обезболивающее – отвечает она на мой вопрос раньше, чем я успеваю его задать.
– А мне можно?
– Если очень больно, можно.
– Давайте! – мне, правда, ОЧЕНЬ больно.
К слову сказать, это второй представитель медицины, которого мне удастся встретить на просторах российского здравоохранения, абсолютно уверенный в том, что первое и самое главное, что запрещено беременной женщине – это ТЕРПЕТЬ.
«А Вы что так испугались? – спросит у меня позже старый дяденька хирург уже в обычной перевязочной, пытаясь померить линейкой длину моего «хвоста», – Вы же беременны, мы не причиним Вам боли». Он в этом списке станет третьим и, к сожалению, последним. Я не стану рассказывать ему о зеленочном совете его коллеги по цеху, о том, что свой двадцать четвертый день рождения я встретила в очереди в гнойную перевязочную, и о том, как я умирала на каждой из таких процедур снова и снова.
***
Вернувшись домой, как недобитый боец с фронта, я снова чувствую тошноту. До конца первого триместра еще неделя. Осталось совсем немного, Наташ, потерпи.
И я терплю, честно терплю, но токсикоз не проходит и, как будто, даже усиливается. Я не могу понять, что происходит, и обращаюсь к специалистам. Лебедева Е.Н. смотрит на меня, как на проблемного подростка. Традиционно вздыхая, она выдает мне очередное направление на «кровь» и «мочу». Мой токсикоз ее не смущает, ее волнует, что я забуду про скрининг. Если у моего ребенка синдром Дауна, поздний аборт по медицинским показаниям – решение всех моих (ее) проблем.
Ноябрь 2015
Ситуация резко ухудшается. Одним днем мой организм перестает усваивать не только пищу, но и воду. Я не могу, да уже и не хочу пить. Совсем. Постоянное чувство тошноты истощает мою нервную систему, я лишаюсь сна. Мое сознание больше не защищает меня от страхов и комплексов, копившихся во мне годами. Они заползают в мою постель и душат меня, как только я закрываю глаза.
Потом добрые люди мне объяснят, что для беременной это явление нормальное, ну, или, по крайней мере, такое случается и проходит само после рождения ребенка. В это время психика как бы расслаивается, работает за двоих наравне со всем организмом, сдерживающие механизмы, разумеется, слабеют. Узнай я об этом чуть раньше, наверное, многого смогла бы избежать, но я не знала – в моем понимании я сходила с ума.
Я не чувствую тошноту только стоя. Из этого положения мне приходится засыпать каждую ночь. Обессиленный и обезвоженный организм требует отдыха. Муж больше не может заботиться обо мне круглосуточно, я окончательно перебираюсь к маме в Дзержинск. Каждый вечер я опираюсь о стену рядом с кроватью и стою так в блаженном состоянии «нетошноты» до тех пор, пока сознание не отключается. В этот момент, дежурившая рядом мама, подхватывает меня и бревнышком укладывает в постель. Иногда это помогает, иногда я просыпаюсь, и процедуру приходится повторять по нескольку раз, иногда не помогает и это. Чувство вины и стыда за свою ненормальность работает, как катапульта, принимая в моих минутных снах самые уродливые образы. Чаще всего мне снится бородатый мужчина с черными, как уголь глазами. Я вскрикиваю, просыпаюсь и начинаю плакать.
Так продолжается еще несколько недель, пока мои ноги не сводят судороги. Решив, что ситуация окончательно вышла из-под контроля, скорая забирает меня в больницу.
***
23:20 по Москве. Заспанный дежурный врач проводит сонное дежурное обследование и начинает заполнять документы на госпитализацию. Я подписываю согласие на уже проведенный осмотр, согласие на обработку персональных данных, согласие на трансплантацию моих органов нуждающимся (если у меня остался хоть один нормально функционирующий орган). Я подписываю, не глядя все, что подсовывают под руку. Мне нужен укол, любая лайтовая таблетка, дайте хоть что-то. Мне должно стать легче, иначе я умру.
Поднявшись в палату, я падаю на койку. Мне ставят капельницу, пичкают внутримышечными инъекциями, лучше мне не становится. Чуда не случается снова. Чудес вообще не существуют, но я в них по-прежнему верю.
От укола кофеина сводит руку. Невыносимая боль не дает мне уснуть даже на несколько минут, очевидно, этой ночью мне не светит даже свидание с черноглазым бородачом. Чтобы меня не рвало на пол, медсестра выдает мне эмалированный медицинский лоток. В эту почкообразную емкость во времена моего детства складывали вырванные зубы и кровавые тампоны дантисты из местной стоматологии. Я прикладываю ледяную чашу к больной руке и проваливаюсь в глубокий сон.
***
Наутро я знакомлюсь со своими соседками по палате. Это взрослые женщины с небольшими гинекологическими проблемами. Они жалеют меня, и немного завидуют моей молодости. Алла – очень напоминает мне маму, у нее двое взрослых детей и кот, а еще она всю жизнь проработала на химзаводе. Ее дочка недавно вышла замуж и уехала из родительского дома, от того, быть может, Алла испытывает ко мне особую нежность. Вторую соседку зовут Алевтина и она куда менее разговорчива.
Тщательное обследование органов брюшной полости – все, что может предложить мне данная больница. Изучение селезенки и поджелудочный железы, к сожалению, не лечит токсикоз, мое состояние остается «стабильно тяжелым».
Ближе к вечеру в коридоре слышится плач девушки. Алла поспешно встает с кровати и бежит закрыть дверь в палату, заметив в моих глазах любопытство, она садится рядом и поворачивает мою голову к окну.
– Нечего тебе там смотреть, – приговаривает она, – ничего там интересного нет!
– Ну, ведь там же… – я не успеваю договорить.
– И жалеть никого не надо. У них все хорошо будет, ты о себе думать должна!
Думать о себе не получается. Я прекрасно понимаю, за стенкой рыдает женщина, потерявшая ребенка.
Вообще, это отдельный вид варварства: класть в одну палату женщину на сохранении, только что совершившую аборт и убитую горем несостоявшуюся маму. В наших больницах это не редкость и не чудовищная неизбежность вызванная, к примеру, нехваткой койко-мест. В наших медицинских учреждениях этих женщин даже не пытаются разделить по «интересам», а порой кажется, что это игра такая «собери всех персонажей …»
Через несколько часов Алла и Аля отправляются домой, их перевели на дневной стационар, а это значит, что ночью я буду в палате абсолютно одна. Закутавшись в одеяло с головой, я обнимаю плюшевого медведя и начинаю реветь. Я плачу от жалости к не родившемуся малышу, от страха потерять собственного, от усталости и одиночества. Этой ночью я не сплю, я шатаюсь по коридорам больницы в поисках медсестры, а когда нахожу, слушаю откровенное хамство и недовольство в свой адрес. В отличие от меня младший медперсонал больницы по ночам спит очень крепко и изменять своей традиции сегодня, разумеется, не собирается. Посланная обратно в палату с градусником под мышкой и разбитой в хлам самооценкой, я сажусь на кровать и чувствую озноб. Через полчаса я все-таки решаюсь вернуть градусник вновь уснувшей дежурной. Та с ужасом смотрит на меня и наконец, понимает – мое состояние ухудшается на глазах, надо будить врача. Немолодой дядька, причмокивая, записывает в журнал набежавшую температуру, измеряет давление, что-то слушает и пытается прощупать пульс – никаких отклонений в работе организма все вышеуказанные приборы и манипуляции с моим телом выявить не позволяют. Меня укладывают на кровать с четкой рекомендацией – ровно-преровно дышать и не нервничать. Я доживаю до утра.
Первой в палате появляется Алла. Она кладет мою голову к себе на колени и гладит меня по волосам. В ее глазах слезы, она называет меня доченькой, солнышком, обещает, что все будет хорошо. Мне правда становится хорошо и спокойно, я почти засыпаю. В это момент в помещение входят заведующая отделением и моя настоящая мама. Пожилая, но на удивление сообразительная женщина, наконец, понимает, мне нужны Феназепам и нормальное человеческое отношение. В условиях этой больницы мне официально не могут предложить ни того, ни другого. Меня отправляют домой.