000
ОтложитьЧитал
Они подошли к клубу. Там действительно шел какой-то фильм. Их впустили, в темноте нашли свободные места, присели, стали смотреть. Тут уже не до разговоров.
Кино закончилось поздно, на улице темно, нигде ни огонька. Ленту крутили при работе движка. Заканчивалась картина, он останавливался, гас свет, успевая выпустить народ из клуба. Федор взял Аню за руку, она покорно шла рядом, боясь оступиться. Ночи, на диво, очень темные, звезд много, а луна еще не всходила. Так дошли до усадьбы Зарудных, немного постояли, посудили о кино, договорились встретиться еще, как будет у Федора возможность раньше вырваться с работы.
Аня вошла во двор. Везде темно, на окне в их домике горела лампа. Ее ждали, чтобы она не оступилась в темноте.
– Нюра, обожди… Не торопись домой, постой со мной,– вдруг услышала девушка голос Шуры.
Она остановилась, ожидая очередной склоки, упреков.
– Мы не разговаривали с тобой долго после смерти сына… Я сказать хочу тебе, что благодарна тебе за помощь в то время. Ваську ведь почти ты выходила… Шустрый какой растет… А ты сама замуж не собираешься? Надо уже семью заводить… парни есть в поселке, что ж ты одна да одна… так молодость пройдет, а ты все пропустишь…
Аня молча слушала ее, ничего не отвечая, не понимая, зачем Шура завела этот разговор, но подхватывать беседу не торопилась. Девушка боялась снова попасть в немилость непостоянной невестке, даже не знала, о чем говорить. А та продолжала свое:
– У меня вот снова будет дитя – все моему Сергею неймется. Еще эти малы, а он старается,– то ли с усмешкой, то ли злобясь, поддевала она девушку.– А ты тоже уже могла бы иметь детей. Что растрачиваешь молодость? Пока молода, надо вырастить, чтобы потом отдохнуть…
Аня не знала, что и подумать, а говорить и вовсе ничего не хотела: все ее слова сноха может повернуть во вред. Уж такой человек та была: семь пятниц на неделе. И сейчас зачем-то остановила, будто вынуждая откровенничать.
– Шура, что ты хочешь от меня услышать? Какая разница, пойду я замуж или одна останусь, кому дело до этого… Я ничего и не думала. Ты рожаешь детей для себя, твоя семья, ты сама знаешь, что делать, как планировать жизнь…
– Да что я знаю?!– со злом вдруг сорвалась Шура.– Разве можно тут планировать: мужик он есть мужик, захотел и сделал ребенка, а я хочу или нет, никто не спрашивает… Куда денешься – такая жизнь… Я тоже хотела бы и погулять, и в кино сходить, да как тут вырвешься: орава есть просит, только успевай обстирывать да жрать готовить.
– Ты хочешь, чтобы и я так жила замужем? К чему этот разговор, Шура? Уже поздно, тебе бы отдыхать надо, а ты и не ложилась еще… А завтра новый день, новые заботы…
– Да ни к чему… Я же все время одна и одна, никуда не хожу, ни с кем не вижусь… Ты права – бесконечные заботы… Я так… просто хотела хоть с тобой поговорить, мы же родня все-таки… Ты ж не обижайся на меня…
Аня поняла, что Шура чего-то недоговаривает, на что-то намекает, но прямо стесняется или побаивается сказать.
– Шура, пойду я отдыхать, уже заждались меня: им спать пора, а я все не иду… Давай завтра поговорим, если хочешь…
– Завтра я уже не скажу тебе того, что сегодня хотела, только ты слушать не хочешь…
– Ну так скажи, что задумала? Я и спрашиваю тебя: чего ты от меня хочешь? Я мешаю вам жить, что ты меня замуж толкаешь? Или ты о другом хотела сказать, не темни?– устало проговорила девушка, собираясь уйти.
– Нет, ты правда не понимаешь ничего?– спросила Шура с каким-то надрывом.
– Да что я должна понять? Ты толком-то скажи, не тяни…
– Ты ж видишь, какая у нас с Серегой семья большая? Надо дом ставить… большой, чтобы всем места хватало,– начала сноха.
– Так в чем же дело – ставьте… Я тут при чем?– отмахнулась Аня.
– Как ни при чем? Очень даже при чем… Ты ж приехала сюда, отец должен тебе дом поставить, а нам ничего не достанется.
Аня оторопела:
– Почему отец должен мне дом ставить? Ты о чем речь ведешь? Зачем ты меня смущаешь такими разговорами? Я в этих делах не разбираюсь и не хочу разбираться… Это уж без меня…
– Как раз без тебя и не обойдется: если уйдешь замуж, отец нам дом поставить может… А так он и не думает начинать дело.
– Ты считаешь, что отец будет строить вам дом сам, без вашей помощи? Да он же больной, старый человек…
– Ты что, прикидываешься или правда не понимаешь? Конечно, он сам не будет ничего делать – он должен нам денег дать…
– Вот и иди к отцу с этим разговором, а я из-за вашего дома не хочу себе портить жизнь с первым попавшимся…
– Это Федор – первый попавшийся? Ну ты даешь… парень сохнет по тебе, а ты и в ум не берешь…
– Шура, а не ты ли мне говорила, что я ему не пара, что у него есть другая? Почему ты теперь переменила мнение? Как тебя понимать: то одно, то другое твердишь? Только вытолкнуть меня из дома и все дела? Знаешь, со своей жизнью сама решу, что и как… Давай уже отдыхать, хватит разговоров…
– Значит, это последнее твое слово? Ну ладно, посмотрим…– ушла Шура в дом, словно угрожая чем-то.
Девушка тихо пошла к дому, не понимая, зачем был этот разговор, чем может Шура ей угрожать. День закончился не очень радостно. Теперь снова вставала проблема из-за невестки, каких-то ее притязаний, которые девушка не могла разрешить. Новые заботы напрягали, уводили относительный покой. Надо снова поговорить с отцом.
***
Наутро Аня ушла на огород, чтобы помогать вскопать его для посадки картошки. Пока были силы, можно хоть немного помогать, она старалась вместе с Сергеем и старшим их сыном Володей копать, как умела. Соседи тоже все вскапывали свои огороды, пахать редко кто мог своим ручным плугом: не каждый мог на себе тащить такую соху.
Сергей тоже был слабосильный, хоть с виду и казался жилистым. Надеяться не на кого, приходилось работать, чтобы в зиму прокормиться. А он работал сторожем на коровьей ферме, через день на другой подрабатывал сторожем на свиноферме. Но заработков мало для большой семьи, трудодни не позволяли широко размахнуться, жена пилила его, ворчала бесконечно. Он был глух к ее ворчаниям, но видел же, что она все время недовольна, детей не очень любила, хотя они ластились к ней, она их будто отталкивала от себя, не позволяла себе ни обнять их, ни приласкать. Верочка так и росла без материнской ласки.
Когда погиб Толик, Шура еще больше отстранилась от их воспитания, они росли, словно сорняки в огороде, сами по себе, тоже не очень ласковые, неразговорчивые. Аня как могла привечала их, но они все равно были чужими друг другу. Не заходили и к деду в дом, чтобы спросить о чем-нибудь или предложить какую-то помощь. Так, видимо, стараниями Шуры жили все врозь, хотя должны были быть одной большой дружной семьей, которой нечего делить. Даже огород был один на две семьи.
Приходилось и Ане тоже работать на так называемой пашне. Было это очень тяжело, после такой работы болело и ныло все тело, руки опухали, ноги становились ватными, долго не могла уснуть, вертясь на лежанке, не находя удобного положения. А наутро снова надо идти на огород. Заказов не было ни от кого, потому что, кроме работы в колхозе, народ был занят на своих усадьбах, старался не упустить время посадок. Поэтому Аня старалась потихоньку копать землю, приучая тело к такому труду. Это отгоняло всякие мысли о будущем, о Мане, о Шуре. А о Федоре и не старалась вспоминать: не верила ему, не лежала душа к нему, хоть он и расписывал будущую жизнь почти райской. Но не была она готова к замужеству.
***
От Мани через месяц пришло письмо. Принесла его та же Дуся, отдала ей лично в руки. Снова Аня была напугана сообщениями от сестры. Она писала, что получила деньги, благодарила ее за них и ругала, что сестренка не бережет себя, работая на износ. И оповестила, что ее вызывали в райвоенкомат по поводу Ани, расспрашивали, как приехала домой, с кем была, вообще, о том, что рассказывала о себе по приезде, где она сейчас, куда уехала. Маня отписала, что она словно ничего не знает о сестре, будто мало разговаривали о ее пребывании в Германии, потому что сестра очень переживала за тот разгром в поселке, который остался после фашистов, хотела найти где-нибудь работу, чтобы устроиться и помогать семье. Будто сказала, что поедет в Москву, попытается там устроиться где-нибудь, в большом городе легче будет. Маню предупредили, чтобы она сообщила, если получит какое-то известие от сестры. Беспокоясь о ее судьбе, она снова написала, что надо бы попробовать сменить фамилию, вдруг жизнь так повернется, что и жить будет незачем. Конечно, она не сказала никому о письме и деньгах от Ани. Видно, проверять не стали эти сведения: пока не беспокоили. Но как надолго это будет, никто не знает.
Снова девушку потрясло такое известие. Она не знала, что делать, как поступить. Не хотела замуж очертя голову выходить, чтобы сменить фамилию. Но выхода для себя не находила. Судьба такая у нее, что ли: не погибла там, на чужбине, а своя сторона не давала спокойной жизни. Она вспомнила слова Федора о приятной новости, и все равно не лежала душа к нему, к такому повороту. Но если будут терзать Маню, она себе не простит, что ставит их жизнь под угрозу: ведь могут за укрывательство и сестру в лагерь сослать, а то и в тюрьму посадить. А тогда дочь ее одна останется, как член семьи врага народа…
Слышали сестры раньше еще от мужа Мани о происшествиях в стране, и в их поселке были такие, что исчезли, и никто не знал, куда народ девается. Аня вспомнила снова слова Шуры о замужестве, ощущая какую-то угрозу с ее стороны, и подумала, что от невестки можно всего ожидать, и никто здесь не защитит в случае чего. Кто она такая, чья она, вообще, откуда явилась, зачем… Девушка снова закручинилась, перестала улыбаться, часто потихоньку плакала, похудела, плохо спала. И работа на огороде до упаду не успокаивала. И поделиться не с кем…
Как-то встретившись с Малайей на границе огородов, она спросила ее, почему те живут здесь, в этом захолустном месте в такой крохотной избе втроем. То, что услышала от нее, еще больше поразило. Оказывается, что в поселке живет еще несколько чеченских семей, не только здесь, но и по всему району. Всех выслали с Кавказа перед войной, никого не пожалели: ни стариков (каким был их отец), ни женщин, ни детей. Были брошены все усадьбы, нажитое добро, что успели взять с собой в узлах, то и осталось. А здесь уже кто построил себе лачужки, кто купил у кого-то из сельчан какую-никакую крышу, кто сумел завести что-то из живности, а если были при хибарах огороды, то обрабатывали их, тем и жили.
Никто особо не распространялся, за какую провинность это сделано, но Аня видела однажды злобные глаза отца Малайи. А Марьяна была остра на язык, ни с кем не дружила, не общалась, дерзила всем, кто обращался к ней, показывая свое презрение к русским. Необъяснимо, но факт: Аня находила общий язык и с той, и с другой, а до их отца ей как-то дела не было.
Теперь девушка хоть как-то могла себе представить отношения между чеченцами и русскими, но в подробности не вдавалась. Просто в воздухе витала ненависть, возможно, по отношению к ни в чем не повинным людям – и те, и другие скрывали свои истинные чувства. Но до ссор не доходило, не слышно никаких распрей. Видно, сосланных строго предупредили о последствиях негативных отношений с местным населением. Женщины работали в колхозе наравне со всеми. Мужчины тоже устраивались, кто в мастерские, где механиком работал Федор, кто в сторожа на фермы, кто куда. Конечно, трудно приходилось всем: на трудодни особо не разживешься. Сдержанность в отношениях сказывалась во всем, но особо никого не выделяли, работу предоставляли желающим. Те, кто обзавелся скотом, получали пайки для покосов, главным средством перевоза сена и соломы были самодельные телеги, в которые запрягали ишачков. Все было так же, как и всех жителей.
Аня была поражена еще и потому, что представила себя на месте ссыльных. Она ведь тоже была чужой здесь, приглядывалась, приживалась, не зная, как и чем закончится ее пребывание в роли дочки поселенца. И известие от Мани предстало для нее в новом свете. Она почувствовала действительную угрозу для жизни. А последняя беседа с Шурой показала, что та способна на многое, если не на все. Недаром же она была так жестока по отношению к девушке, не зная о ней ничего, а придумать ей ничего не стоило. И донести о ней она могла дважды два куда-то в район, а там особо разбираться не будут. Так примерно рассуждала про себя Аня, поговорив с Малайей. Кроме того, что она узнала о семье девушек, она спросила у нее о Шуре:
– Как давно ты знаешь брата и его жену Шуру? Как думаешь, какая она?
– Ой, Аня, скажу я тебе: это такая сплетница, такая дрянная баба, что с ней лучше не связываться. Не знаешь, чем может закончиться любая ссора, которую она же и начинает. Ее гонор немного сбила смерть сына, а так – это та еще стерва. И замуж-то вышла за твоего брата, потому что ожидала чего-то большего. А тут ты появилась, она же хотела наследовать все отцовское добро. Не знаю уж, что там у твоего отца есть такого, но она яро отстаивать будет. Впрочем, поселенец ведь твой батько, как и мы. Наверное, натворил что, если и его сюда сослали. Но, видно, не бедный. Мы приехали сюда, а вскорости они появились, купили усадьбу эту. А Шура прилепилась к Сергею, как клещ, никто не хотел брать ее, брат-то твой – помоложе красавчиком был, это сейчас жизнь его потрепала. Не знаю, почему он на ней женился, чем она его зацепила. Может, легла в постель к нему, да не в постель, а где-то под кусты увлекла и сотворили дитя, а там уже и отказаться нельзя. Так ведь сколько случаев, когда парни погуляют, бросают, что уж тут жениться-то: сама захотела, пусть бы и расхлебывала. А брат оказался порядочным. Он и сейчас еще мужик хоть куда, но она всех их затюкала. И до тебя тоже добралась: я ведь слышу, как она с тобой говорит, обижает – мы же рядом живем, все слышно, ничего не утаишь. Ты будь с ней осторожна, мало ли что… Не работает нигде и не работала, на шею села твоим и погоняет… Вроде отец ее немного сдерживает, но он же не вечный…
– Да-а-а, ты меня порадовала… что тут сказать: убедилась я, что она такая. Только я думала, что родичи должны быть дружными, держаться друг за дружку, а тут остерегаться приходится…
– Ты, Аня, девушка видная, она еще и завидует тебе… Слышала я, что Федор за тобой ухаживает, правда ли? Замуж зовет или так балаболит, лишь бы время провести? Будь осторожна с ним тоже: кто их знает, мужиков этих…
– Ты что-то о нем знаешь, Малайя? Как-то не очень верю я ему, Шура обмолвилась, может, со зла, что у него кто-то есть…
– Так-то я ничего не слышала, чтобы кто что говорил о нем, но девки, сама знаешь, парня упустить не хотят: все-таки при деле, как-никак грамотный, за таким можно и спрятаться… А бог его знает, что у него на уме. Но если всерьез ухаживает, и правда, что-то сложиться может. Ты-то сама как настроена? Мало ли что Шура может ляпать… Ей верить – себе дороже…
– Не знаю, Малайечка, вроде рассуждает он хорошо, предлагает отдельный домик, будто мать присмотрела и может купить… Но как-то, говорю же, не верится мне ему… Я чужая, он чужой. Не знаю его толком: ну, в кино раз сходили, ну, подвез как-то, приходил к нам домой по делу… Но… не знаю… Голова кругом идет. А тут еще эта сноха… Чувствую я, что мешаю, но понять не могу, чем… Работаю на огороде день-деньской, и для них же все, а она и не выйдет… Ладно, ребенок у нее малый, но почему меня поедом ест, за что – только ли за добро отцовское… Так оно мне не нужно… Тут разговор недавно был с ней, будто выталкивает меня замуж. Как судья какой…
– Что тебе сказать… Тут свою жизнь не сложишь, а как советовать другому… Я одна живу, без мужа, Марьяна тоже – отец не дает ходу, да и не тянет замуж-то ни меня, ни Марьяну. Может, настоящего не попалось, а идти по старинке не хочется… У нас свои законы…
Слукавила немного Малайя… Но, если бы знать наперед, как судьба повернется. Скрыла она, что слышала среди своих чеченок о Федоре и Марише, но Ане ничего не сказала, решила не бередить душу этими разговорами, раз она равнодушна к парню. Но еще раз вернуться к этому разговору не пришлось – как-то не случилось такого откровения между ними. А жаль…
***
А между тем Федор настойчиво принялся, что называется, осаждать девушку. Аня после всех раздумий внутренне была готова принять предложение парня о замужестве. Она присматривалась к мачехе, когда та варила какую-нибудь еду, пекла хлеб, советовалась о том о сем, старалась сама что-то приготовить. Отец переглядывался с женой, украдкой улыбаясь поведению дочки. Посадили картошку, тыкву, кукурузу, сделали маленькую тепличку для защиты от солнца и ветра, накрыв ее старым стеклом. Там высаживали кустики выращенной рассады помидоров, наблюдая за ростом и завязью плодов. Аня интересовалась этим, свое хозяйство, конечно, было и полезно, и прибыльно: не надо ездить куда-то покупать овощи для засолки на зиму.
Девушка снова получала заказы от сельчан, собирая средства для Мани. В полях уже заканчивалась основная работа, Федор стал чаще пораньше возвращаться домой, стараясь найти возможность встретиться с ней. Они появлялись вместе в клубе на фильмах, парень провожал до усадьбы, ведя разговоры о женитьбе. Аня не уклонялась от них, но и не поощряла. Она только любопытствовала, действительно ли его мать готова была купить домик для него. Федор беседовал с матерью, та соглашалась, чтобы он отделился, если женится, мог бы и сразу в новой усадьбе поселиться с женой. Федор обдумывал слова, которыми мог уговорить Аню. Но для въезда в усадьбу он проблем не видел, Аня же на полном серьезе допрашивала его, в чем он будет готовить еду, какая посуда будет и где ее он возьмет, где возьмет кровать, стол и стулья… Федор задумывался и понимал, что девушка не случайно ведет такие разговоры, понимал, что надо как-то обзаводиться каким-никаким скарбом, а для этого надо добывать наличные деньги. «Неужели она согласится? Надо стараться не упасть лицом в грязь – поверит же, а я осрамлюсь».
Тех денег, которые он привез с фронта, когда получилась оказия с охраной вагонов, уже почти не осталось. А надо бы заготовить топку, хоть домик был маленьким, тепло нужно всегда, зимы бывали суровыми: горы близко, лед на склонах лежал и летом, принося прохладу по ночам. Приготовить еду тоже надо на чем-то, и саму еду покупать за что-то. Аня с шутками посмеивалась над его раздумьями и с тихой усмешкой спрашивала, не раздумал ли он жениться, потому что дел с женитьбой-то, оказывается, невпроворот.
Федор было нос повесил, но мать его подбодрила, сказав, что какую-нибудь посуду она из дома выделит. Возможно, отец тоже не обидит дочку. Но все это были только слова: Федор подумал, что Аня не зря отказывалась от замужества, предвидя те трудности, которые его уже напрягли. «Нельзя же все свалить на ее хрупкие плечи, иначе зачем старался показаться первым парнем на деревне. Назвался груздем – полезай в кузов… Но как растеряться, что ничего не сумеет добыть… Не мужик, что ли…»
***
Когда Федор обсудил с матерью все свои сомнения, беседы с Аней, она предложила повести девушку туда, в усадьбу, чтобы та сама увидела домик, огород и то место. Так и сам Федор поймет, примет ли Аня его предложение, перестанет ли сомневаться в нем. Еще будто ненароком старая женщина намекнула ему:
– Хочешь жениться – играй на одной стороне, нечего шлястать по другим…
– Ма, вы чего?– покраснел парень.
– Конечно, ты мужчина, но девушку не порть зря: или она, или другая… Решил семью завести – надо все по-людски делать. Недаром она тебе ни да, ни нет не говорит – значит, не уверена в тебе. А ты сам в себе разберись сначала.
– Да я ничего, мам, я…– начал было сын.
– Я и говорю, что ты – ничего… Надо уже ставить серьезно. Решил – делай, сам не тяни резину.
Федор понял, что разговор о нем вела Мариша, так как уже не раз намекала на продолжение их связи. Теперь, услышав об этом от самого близкого ему человека, решил положить конец пересудам. Мало ли кто с кем гулял: он решает, надо ему это или нет…
Как-то при встрече и предложил Ане вместе пройти к усадьбе, в которую задумал привести ее женой, показать, что он работает совсем рядом, поговорить с хозяином, когда тот мог освободить дом. Девушка согласилась. Они посмотрели все хозяйство, посудили, что где можно расположить, даже вроде с шуткой наметили место для закладки нового дома. Все это с ее тихой улыбкой, с ее замечаниями, с ее сомнениями. Все, возможно, как-то скоро уладилось бы, но некоторое время спустя она здесь же, возле ворот усадьбы, прямо спросила его:
– Федя, а у тебя точно никого нет? Не морочишь ли ты мне голову? Это все понарошку делаешь? Мне сказали, что у тебя есть кто-то… Я не выпытывала, кто и где, но ты сам мне скажи правду, чтобы я уже точно знала, что на тебя можно положиться.
Девушка прямо смотрела на него, не сводя пытливого взгляда. Федор же в смятении не знал, как убедить ее в своем нешуточном намерении. Он тоже смотрел на нее, не отводя глаз, и почти нагло сказал:
– А я серьезно тебя еще раз спрашиваю: ты пойдешь за меня? У меня никого нет. Я тебя сколько знаю, ты все время не отвечаешь толком, уже и не знаю, что мне думать. Ты в сомнении, и я тоже в сомнении… Так и будем сомневаться друг в друге?
– Мне что в себе сомневаться: я вот она – вся здесь, открыта, вся перед тобой, никуда не прячусь, ни с кем не встречаюсь ни днем, ни ночью… А ты молчишь, сколько раз я тебя спрашивала, увиливаешь от ответа. Только что ты сказал, что у тебя никого нет. А раньше можно было это сделать, чтобы я не выслушивала намеки других?..
– А ты не слушай никого. Будем жить вместе, узнаешь, что я только с тобой хочу быть, ни с кем другим. Так что ты решила? Говорить хозяину, чтобы освобождал усадьбу? Так он и продаст ее кому-нибудь,– решил он сразу брать быка за рога, пока девушка выслушала его признания, пока никто не перешел дорогу.
Анна как-то тоскливо поводила по сторонам глазами, вздохнула и невесело сказала:
– Знаешь, Федор, не очень я представляю нашу с тобой совместную жизнь. Вижу, что вроде ты стараешься расписать ее, как рай, но пока что одни трудности на пустом месте. Ну зайдем мы в дом, ты на работу, я одна, без ничего… Как жить? Я неспособна сама что-то сделать. И пока не увижу, как что-то с места сдвинется в смысле хоть какого-то благополучия, я не согласна. Думай… я подожду, когда ты предложишь что-то дельное, договаривайся с хозяином, занимайся хоть чем-то для дома. Я подожду. Хотелось бы что-то в доме иметь. Хоть самую малость: ведь здесь войны не было, неужели трудно где-то в колхозе достать посуду какую-то, стол и табуретки, ну и все остальное, о чем мы с тобой говорили. Делай, шевелись, покажи, на что способен. Чего стоят разговоры, если дела нет? Я поддержу все.
Аня, сказав эти слова, как отрезала себе путь к отступлению: других парней ведь не знала, ни с кем знакома не была. Федор пристал, да и что было делать: надо как-то и себя спасать, и Маню с дочкой. Тем не менее решительно отвернулась от парня и пошла вверх по улице домой. Федор стоял, сжимая-разжимая кулаки, сознавая, что девушка права: ведь это он предлагал ей дом, значит, нужно действовать решительно. Ее слова были точно согласием, поэтому нельзя терять времени даром.
***
Сказано – сделано. Федор стал узнавать на складе, что можно взять под трудодни из мебели, посуды. Ведь открыли же детсад, значит, как-то его «экипировали». Поговорил с хозяином усадьбы, и все потихоньку решилось: тот съедет через месяц, кое-что оставив из топки. И сам парень тоже присматривался к местности, к своей мастерской, что можно взять в усадьбу, как облегчить вспашку огорода, где взять семян картофеля для посадки. Он знал же, что Аня дома у себя тоже копала огород, сильно уставая, так, что не в состоянии была выйти на следующий день в магазин. Федор выписал под трудодни муки, дров, картошки на семена, потому что решил сам засадить огород, чтобы и удивить Аню, и самому быть гордым за свои дела. Получилось взять в колхозе кровать-полутораспалку, хоть и старую, но вполне годную для использования, стол, тоже бывалый, две табуретки. Все остальное он предполагал заработать, купить, сделать, может, что-то взять из своего дома. Долго он не заморачивался, его грела мысль, что наконец-то будет угол, куда приведет молодую жену, что сама мать согласилась с его доводами об отделении, и это можно было считать ее благословением.
Возвращаясь домой с работы, он беседовал с матерью о жизни, о планах. Мать подсказывала, как обустроиться на новом месте, решили попросить девчат-сестер – Настю и Тасю – помочь посадить картошку в усадьбе, не говоря об этом Ане. Огород Федор вспахал сам, взяв на час трактор из мастерских, не взирая на запрет председателя использовать технику для своих нужд. Знал парень, чем отчитаться перед главой колхоза: тому же сами вспахали огород, а Федор все дни и почти ночи был в полях, некому заниматься, кроме него, хозяйством. Урезонить нашлось бы чем, да председателю никто и не доложил о самоуправстве парня. С посадкой управились быстро, помогли и ребята из мастерских. Теперь надо обнести огород хоть просто проволокой, чтобы скот не заходил и не делал ущерба, обсадить деревьями вроде забора. Девчата-сестры обещали помочь с побелкой внутри домика. Осталось за малым: надо идти к родителям Анны.
***
Аня же, возвратившись домой после осмотра усадьбы, все рассказала отцу и Нине Ивановне, ожидая их реакции.
– Знаешь, дочка, ты сама хорошо подумала о своем решении выйти за Федора?– начал отец, глядя на нее.– Ты уже согласилась сама с собой? Не думаешь же ты, что мы тебя гоним? На Шурку внимания не обращай, ее слова – это только слова.
– Да нет: Шура еще та змея, ее слова могут так испортить жизнь, что не успеешь оглянуться, как в тюрьме можешь оказаться. Вот и думай тут – сама я решила или она меня выталкивает… Мне страшно уже в одном дворе с нею жить. Я же вам рассказывала, что пишет Маня… А Шура может такой удар нанести, что охнуть не успеешь…
– Да что ж это такое? Ты сама подумай, что говоришь: какая-то Шурка будет указывать нам, как жить!?– вскинулся отец.
– Закрывает она мне всю радость от жизни. Кто ее знает, что у нее в голове. Не хочу я замуж идти, нет у меня никакой нужды в этом… И Федор пока что не готов тоже, вижу: напрягает его устройство семейной жизни. Конечно, жить у маменьки на всем готовом, считай, при малых его трудах, это легко и просто. Нет, не готова я тянуть это одна… И в колхозе я никто: ни трудодней, ни прав каких-то не имею… Горько мне вообще…
Нина Ивановна подсела к девушке, прижала к себе, гладя по голове, тихонько проговорила:
– А давай-ка мы сообразим чайку, я пирожок испекла… Потом поговорим, настроение поднимется, глядишь, что-то и решим сообща…
– Что тут решать… Придется скрепя сердце замуж идти, чтобы как-то выжить…
– Ну что же ты так… Без любви? Как в старину… Не могу за тебя решать, но ты сама подумай: кому будет радость от этого? Шуре только, ни тебе, ни нам от такого решения нет выгоды, тебе – в первую очередь… Как же жить без малейшей привязанности к человеку? Это же каторга: ни улыбнуться лишний раз, ни порадоваться чему-то вместе… Молча жить не будешь, надо какие-то разговоры вести, а о чем, если нет общих интересов? Так не годится… Мы старые, а всегда даже просто помолчать нам нетрудно, мы не обижаем этим друг друга… А если все время молчать, потому что не о чем говорить, так и умом можно тронуться…– тихо проронил отец.
– Я понимаю,– с горечью ответила Аня.– Только сердцу не прикажешь. Он вроде человек простой, и в то же время какая-то смута у меня на душе. Как-то не верю я ему, хотя он хорошо говорит, уверяет, что никого у него нет… Но ведь слово сказано, и, видно, неспроста…
– Будешь Шуру слушать – по жизни не будешь никому верить… А так нельзя,– тоже вмешалась Нина Ивановна.
Аня промолчала, стала накрывать на стол, готовить чай. Тяжело было у нее на душе, но свои мысли она уже не стала озвучивать: устала от всех дум, от необходимости принимать какое-то решение. Хотя выбора нет: сама решила для себя то, что выразила Федору. Покорилась судьбе – будь что будет… Маню с дочкой надо защитить – она о них не забывала.
***
Федор в скором времени напомнил о себе. Зарудные посадили картошку, так сказать, закончились их «полевые» работы. Осталось ухаживать да ждать дождя, или чистить арыки, по которым с горной речки побежит живительная влага. Под самыми горами было место, где начинались споры о воде, его называли Разводное. А тяжбы заключались в том, кому сколько воды в первую очередь надо будет выделять на две части поселка, потому что в разные концы его проводили два арыка. Но вне очереди был колхозный плодовый сад, который нуждался в восстановлении культур. Кустарники, деревья окапывали, поливали долго, и почти вся вода уходила туда. Жители сердились, спорили, доходило до драк, пока в дело не вмешался сельсовет: назначили разводного, который регулировал подачу воды по очереди, а в сад только ночью. Аня представляла себе бурную горную речку, с которой начинался такой арык. Вот этими арыками и занимался Сергей со своим сыном Володей, который подрос и был хорошим помощником отцу. Мало их прочистить, надо «довести» воду до огорода в нужное время, когда картофель начинал завязываться, так нужно два раза полить посадки, чтобы получить урожай.
Когда Федор пришел к Зарудным представить все, так сказать, что он сделал для будущей женитьбы, Аня спросила его об арыках, которые должны были пройти к огороду усадьбы. Федор немного замялся, сказав, что он позаботится об этом. Видно было, что это немалая забота для ведения хозяйства, так как усадьба находилась на не очень удобной для этого территории: слишком далеко была развязка арыков. Позже Федор возил ее под Разводное, она воочию увидела, как расходятся в две стороны потоки по вырытым канавам, называемым арыками, почувствовала, какая ледяная вода поступала с вечной мерзлоты гор, нагреваясь по пути к огородам.
Состоялся серьезный разговор между Аней и Федором, и девушка еще раз спросила его: действительно ли он готов жениться, осознает ли в полной мере, какую ответственность берет на себя. Спросила, как судья, и вроде не она должна была идти замуж, а кто-то посторонний.
Ведя с ним беседу, она до конца не осознавала, что выносит себе приговор. А когда Федор пришел к отцу, Филиппу Федоровичу, и должным образом объявил, что он любит Аню и хочет жениться, просит их благословения, снова Зарудный спросил его: готов ли он быть мужем, защитником. Федор покраснел и сказал, как-то нахмурившись: