000
ОтложитьЧитал
Никто из оставшихся на улице пикетчиков естественно ничего не знал. На караван черных машин с затемненными окнами внимание не обратили и продолжали ждать своих товарищей исчезнувших за дверьми посольства.
Прождали их до самого вечера. И лишь когда поздно вечером стало ясно, что никто уж из посольства не выйдет, недоумевающие возмутители спокойствия побежали на вокзал, чтобы успеть на последний поезд в Санта Маринеллу. На следующее утро Миша бросился к квартирам где проживали его исчезнувшие друзья. Все что он увидел – это распахнутые двери и валяющийся кругом мусор, как доказательство поспешного бегства. Соседи ничего не знали, лишь сбивчиво объясняли что-то насчет черных машин и спешки с какой бывшие голодающие закидывали в машины тюки и чемоданы.
Картина бегства и предательства прояснилась и теперь Миша стоял на трибуне и дрожащим от возмущения голосом рассказывал все детали этого чудовищного преступления. Реакция сходки оказалась неоднозначной. Кто-то кипел от негодования, кто-то сочувствовал Мише, а кто-то полностью поддерживал поступок бывших Мишиных соратников.
"Ну и правильно" – раздавались одобрительные возгласы – "Раз повезло, надо пользоваться!"
"Подлецы!" – уверяли другие – "Как это можно так сбежать, не попрощавшись, ни сказав ни слова".
Миша дождался пока шум сходки утихнет. Затем он начал говорить.
Сам того не понимая Миша сумел ухватить удачу за хвост. Сейчас ему бы нужно было продолжать начатое дело – давить на сонных американских бюрократов, лупить их эмигрантскими проблемами, составлять списки желающих поголодать у американского посольства.
Но Мишу понесло в противоположную сторону. Чувство потерянности и обида на предателей не давали ему покоя, эмигрантская молодость тащила его в "пламенный поход."
"Господа" – ледяным голосом начал он – "Поступили сигналы, что некоторые наши с позволения сказать товарищи, получив "добро" на отъезд и "транспорт" начинают торговать на улицах продуктами питания. Это отвратительно. Если вам уж повезло, то проявите гуманизм и пожертвуйте ваши продукты отказникам. Многие из нас сняты с пособий. Живут неизвестно где, питаются неизвестно чем."
Здесь Миша был абсолютно прав и любой нормальный человек мог бы подписаться под его словами. Беда Миши всегда заключалась в том, что он никогда не мог вовремя остановиться. Мишу опять "понесло".
"Господа с этим надо безжалостно бороться" – сообщил он – "С завтрашнего дня мы начинаем патрулировать улицы Санта Маринеллы и если мы увидим торгующих продуктами, будем принимать самые решительные меры. Продукты будут реквизироваться в пользу голодающих Санта Маринеллы!"
Многие были не согласны с последней частью Мишиного плана, но предпочли не высказываться, помня историю с оратором Лёвой.
"Решено" – сказал Миша – "Будем голосовать. Кто – за?"
Мишин актив привычно поднял руки.
"Единогласно!" – сообщил Миша, даже не посмотрев в сторону собравшегося народа.
===
Роза Львовна вместе со своим мужем стояла возле импровизированного столика на углу via Garribaldi разложив какие-то нищенские продукты. Пачку советских макарон в синей бумажной коробке, несколько банок тушенки, еще какие-то концентраты, купленные в здешнем универсаме Conad.
Роза Львовна была женщиной лет 50, выехавшая вдвоем со своим мужем недавно из Одессы. В категории материального благополучия она стояла на нижней ступеньке эмигрантской лестницы, разве что слегка повыше сумасшедших, которых благодаря усилиям американского конгресса, выписали из психиатрических лечебниц и выкинули из Советского Союза. В Одессе у нее остался сын, который наотрез отказался выезжать со своими родителями.
В Одессе Роза Львовна жила очень неплохо. Со своим мужем она проживала в полногабаритной четырёхкомнатной квартире на Дерибасовской. Розин муж был заведующим хирургическим отделением одной из одесских больниц. Сама Роза Львовна работала учительницей пения в какой-то школе на очень неполную рабочую ставку. Большую часть своего имеющегося в изобилии свободного времени она посвящала воспитанию сына. Результаты воспитания не замедлили сказаться. Лишь окончив школу, сын сбежал в общежитие от сумасбродной мамы, а после института, женившись, предпочел жить с женой и ребенком у ее родителей в крохотной двухкомнатной квартирке. Роза Львовна не успокоилась и теперь уже продолжала воспитывать своего мужа.
Женщина она была общительная и прогрессивная. Каждую субботу она собирала у себя в полногабаритной квартире своих подруг с мужьями на ужин и посиделки. Здесь в основном велись разговоры на тему "надо уезжать" и зачитывались радостно-оптимистичные письма с Брайтон-Бич.
"Ах, Америка" – восклицала Роза Львовна, закатывая глаза – "Машины, небоскребы. Все отдала бы, что б попасть туда. Полы буду мести, со столов убирать. Ах, увидеть бы все это!"
Роза Львовна буквально с мясом вырвала своего мужа, зав отделением из одесской больницы и увезла его прочь от Советского Союза к блистающим вершинам Америки. Теперь в Италии, Розе Львовне, было предоставлено все о чем она мечтала. Неприспособленные к жизни, Роза Львовна со своим далеко не блистающим здоровьем мужем, мучились без денег и нормального жилья, снимая даже не комнату, а угол с диваном, у какого-то проворного иммигранта. Единственное в чем повезло Розе Львовне, это то что в американском посольстве сжалились на ними и дали "добро", хотя толком объяснить как же КГБ "преследовало" обладателя 4;х комнатной одесской квартиры и зав отделением больнице, Роза Львовна не могла.
Теперь получив желанное "добро" Роза Львовна активно готовилась к отъезду и решила подзаработать пару долларов на торговле советскими продуктами.
К Розе Львовне не спеша приблизился Миша сопровождаемый двумя активистами.
"Та-ак" – сказал Миша голосом милиционера с колхозного рынка – "Значит нарушаем…"
До полного сходства с милицейским нарядом не хватало только форменной фуражки на Мишиной голове и красных повязок дружинников у Мишиного актива.
"Нарушаем что?" – не поняла Роза Львовна.
"А последние постановления сходки вам неизвестны. Или делаем вид?" – вопрошал Миша.
"Какие постановления?" – удивилась Роза Львовна.
"Постановление об изъятии продуктов питания в пользу голодающих отказников!"
"Не знаю я никаких постановлений!" – завизжала Роза Львовна.
"Незнание постановлений не освобождает от ответственности" – сообщил Миша и потянулся к пачке макарон.
"Не трогай, не твое!" – продолжала визжать Роза Львовна.
Сюрреалистическая картина материализовалась на углу via Garribaldi. Толстячок Миша тянул макароны в свою сторону. Роза Львовна вцепившись в них мертвой хваткой, тянула в свою.
Мишины активисты отступили на шаг назад. То что Миша обещал, что будет приятной прогулкой с реквизицией продуктов, превращалось в большой и мерзкий скандал.
"Розочка, да отдай ты ему эти макароны" – послышался мягкий голос Розиного мужа – "Зачем они тебе, в Америке?"
"Дурак, трус" – истерически заорала Роза Львовна – "Жену защитить не можешь! Ничего не знаешь, не умеешь! Кем бы ты был, если б не я!"
Силы 40-летнего мужчины и 50-летней женщины были явно не равны и смятая разодранная пачка макарон оказалась в Мишиных руках.
"Ах так, закричала обезумевшая от горя и обиды Роза Львовна – "Тогда всё забирай, всё!"
Она ухватила со столика латунно-золотистую банку с армейской тушенкой и швырнула ее в Мишину сторону. Описав небольшую дугу по Санта Маринельскому воздуху, банка приземлилась под левым глазом Миши.
"Сука!" – заорал Миша растеряв последние микроскопические крохи приличия. Он поднял кулак, готовый стереть в порошок несчастную 50-летнюю женщину.
В этот момент громко вякнула полицейская сирена. Рядом с конфликтующими резко остановилась белая легковая машина с надписью "Carabinieri". Из машины вышли двое полицейских. "Commercio ambulante e victate" [торговать на улице запрещено] дружелюбно начал полицейский, видимо решив что это небольшой конфликт между покупателем и продавцом. Двое Мишиных активистов развернулись и сделав вид, что они здесь не причем спешно ретировались. Роза Львовна смотрела на полицейских очумелыми глазами на белом от ужаса лице. Полицейский еще попытался что-то сказать, но потом сообразил что его все равно не понимают. Он порылся в памяти и достал единственную знакомую английскую фразу.
"Янки го хоум" – громко произнес он.
Роза Львовна и Миша бросив макароны с тушенкой устремились по домам. Дома, плачущая Роза Львовна все рассказала хозяину угла с диваном.
На следующий день владелец угла с диваном пошел на общественный пляж, где и поделился новостями о Мишином безобразном поведении с пляжущимися эмигрантами. Те в свою очередь сообщили отказникам, болтающимся на ступеньках "У Терезы". Теперь любой проходящий мимо Терезы оказывался в курсе макаронной потасовки. Ко времени начала сходки все уже были в курсе Мишиных безобразий.
Миша явился на сходку, как обычно, абсолютно не подозревая о надвигающейся опасности. Для него инцидент с Розой Львовной был лишь один незначительный эпизод постоянной борьбы за правое дело. Раздражал лишь синяк под глазом. Миша привычно вскочил на трибуну, но на этот раз он почувствовал не обычное равнодушие толпы, а весьма неприятное внимание к своей персоне. Толпа раздраженно шумела. Миша попытался призвать народ к порядку. Но кто-то из толпы весело крикнул: "Мишуля, расскажи-ка где ты бланж заработал!"
Миша потрогал синяк под глазом и соврал – "Вчера мы попытались взять штурмом американское посольство!"
Толпа встретила его слова хохотом и негодующими возгласами "Позор, вон, надоело!"
Мишу буквально стащили с трибуны. Понимая, что дело плохо Миша поспешно ретировался.
За суматохой даже никто не заметил как на трибуну взобрался невысокий, лысый человечек лет пятидесяти – один из самых крикливых Мишиных оппонентов. Люди немного успокоившись уже с любопытством взирали на странную личность. Лысый господин поднял руку и дождавшись тишины начал говорить громким слегка картавым голосом.
"Дорогие товарищи, господа. То о чем мы так долго говорили – свершилось! Я хочу выразить свое глубочайшее уважение Розе Львовне, которая своим героическим поступком помогла нам свергнуть эту зарвавшуюся шайку мошенников и тунеядцев!"
Тон речи нового вождя явно выдавал бывшего работника советской прессы, навострившегося строчить передовицы и некрологи.
"К сожалению ее сегодня нет с нами, поскольку она находится на пути в лучший мир."
Шепоток пошел по толпе. Кто-то ахнул – "Миша, неужели!"
Сообразив, что он ляпнул что-то не то, лысый человек широко улыбнулся и тут же исправился.
"Не беспокойтесь господа. С Розой Львовной все в порядке. Она сейчас находится в самолете на пути в Америку!"
"В лучший мир" – мечтательно прошептал он.
Лысый человек еще немного поговорил о подлости свергнутой мишиной власти, после чего начал представлять свой актив.
"Троцкий Лев Давидович" – сообщил он имя своего первого заместителя.
Я вздрогнул, ужаснувшись что следующим на трибуне появится Сталин Иосиф Виссарионович. К счастью на этом совпадения кончились. На очереди был человек с типичной, но нейтральной фамилией.
"Кац Моисей Абрамович" – продолжил новый вождь …
Мы уходили не дождавшись конца митинга. Мы уезжали этой ночью и нужно было доделать последние дела, дособирать последние чемоданы. Мы шли по главной улице Санта Маринеллы. В маленьких кафе по сторонам играли оркестры, танцевали пары, люди пили вино, курили сигареты наслаждаясь теплым, уже сентябрьским вечером Как-то быстро пробежали два месяца Санта Маринельских приключений. Мы шли в последний раз разглядывая эти кафешки, полные беззаботных людей, и мне все чудилось что сквозь звуки оркестров я слышу далекие, но до боли знакомые сходкинские крики и декреты нового вождя "Заводы рабочим! Земля крестьянам! Мир народам!"
Мы вернулись в свою малюсенькую квартирку и начали второпях допаковывать чемоданы. Неожиданно в дверь постучали. Я пошел открывать. На пороге стояло человек двенадцать. Это была семья баптистов, которым мы пересдали нашу квартиру. Они должны были въезжать завтра, но пришли сегодня.
"Нам деваться некуда и ночевать негде" – виновато сообщил глава семьи, мужчина лет 40-45. Я лишь развел руками. "Что ж делать, заходите."
Наверняка это были настоящие баптисты, что говорится "без дураков". Мужчина – глава семьи, его молчаливая, казалось бы немая жена в темном платке, несмотря на жару. Двое пожилых людей. Видимо его или ее родители. И наконец восемь детей возраста от двух до шестнадцати лет. Все так же молчаливые и вежливые. Единственным говорливым человеком был мужчина – глава семьи. На радостях, что на сегодня так хорошо кончилось, что семья получила крышу над головой, он бросился нам помогать, пытаясь услужить чем мог. Нам предстояло превратить 20 чемоданов в 12 – разрешенную норму вывоза на самолете. Предстояло расстаться с множеством нужных и не очень вещей.
"Возьмете?" – спрашивали мы, вытаскивая очередную зимнюю вещь.
"Возьмем, возьмем" – радостно отзывался баптист Николай.
Было видно, что эта огромная семья по сути нищенствовала в Союзе. Кормить, одевать восемь человек детей в Советском Союзе было категорически невозможно. Словно ребенок он радовался каждому свалившемуся на его голову подарку.
Мы уже почти закончили складывать чемоданы, как в дверь опять постучали. На пороге стояла наша соседка. В руках она держала пятилитровую кастрюлю супа. Это была молодая женщина, румынка, вышедшая замуж за итальянца и была где-то на последних месяцах беременности. Она обожала играть с нашими детьми во дворике, но всегда была какая-то грустная и нам казалось, что живется ей здесь не очень хорошо. Теперь, прослышав что мы уезжаем, решила сделать видимо единственный доступный ей подарок.
Мы отказывались на смеси итальянских, русских и английских слов, жестами показывая, что с кастрюлей супа в самолет нам никак нельзя.
А она все грустно упрашивала: "Возьмите, возьмите." Наконец нашлось решение.
"Супу не хотите?" – спросили мы Николая.
"Возьмем, возьмем" – отозвался Николай радуясь очередному подарку судьбы, бесплатному обеду на всю его семью.
Наконец наша соседка ушла. Мы закончили с упаковкой, оставалось еще немного времени. Николай неожиданно сбегал в свою комнату и притащил совершенно великолепные итальянские фрукты.
"Угощайтесь, пожалуйста" – радостно сказал он.
Оказывается где-то в окрестностях Санта Маринеллы, Николай обнаружил мусорку куда выбрасывались слегка подпорченные и попросту не проданные фрукты с рынка. Теперь Николай гордо демонстрировал нам великолепные, вкуснейшие персики с прозрачной кожурой. Лицо Николая светилось от радости. В своей жизни я никогда не видел более счастливого человека чем баптист Николай. Из вечной нищеты какого-то маленького украинского городка, где он с семьей выживал на 140 рублей зарплаты и картошки с собственного огорода, он попал в солнечную Италию с ее бесплатными фруктами, в благоустроенную квартиру. Ему выдавали совершенно невообразимые в его понятиях пособия – 500 миль на главу семьи и по 250 на каждого члена семьи в месяц. С такими условиями и деньгами Николай чувствовал себя миллионером и был "на седьмом небе".
Часы уже показывали 2 часа ночи. Нужно было отправляться. Николай со старшими детьми похватали наши чемоданы и отправились провожать нас к месту отправления возле вокзала. Опоздав на полчаса, по обычному точному итальянскому расписанию, наконец прибыл автобус. Перекличка, проверка документов, пересчет багажа и наконец мы в автобусе. Еще минута, и автобус тронулся. Счастливчики пассажиры прильнули к окнам и махали руками немногочисленным провожающим.
Мы тоже махали провожающим нас баптистам. И те махали нам в ответ, желая счастливого пути. В каком сне можно было бы представить себе уезжающую еврейскую семью, провожаемую баптистами. Да, Америка поставила все с ног на голову, перевернула наши привычные представления.
Еще секунда, и автобус покатил по темной, лишенной пешеходов и автомобилей главной улице Санта Маринеллы.
Прощай сходка, прощай "великая революция", прощай Санта Маринелла, прощай гостеприимная Италия.
Эмигрантские страсти
Наш пансион очистили с типично немецко-австрийской аккуратностью. Из прежних жильцов остались лишь две собаки – два молодых дога подростка возраста месяцев по восемь. Еще оставалась бабушка, которая жила, так и хочется сказать на антресолях. На самом деле бабушка жила на верхнем третьем этаже этого дома. Но не на антресолях, а во вполне приличной и благоустроенной комнате с почти личным душем и туалетом которые располагались сразу по соседству с её комнатой.
Нас отъезжающих было тринадцать человек, три семьи, которых должны были ровно в одиннадцать сорок пять, "и без всяких опозданий" подобрать возле ворот пансиона.
Мы провели в Вене две недели после отъезда из Советского Союза. Достаточное время, что бы пройти всякие эмигрантские формальности и прийти в себя после шока, вызванного переездом из коммунистического ада в демократическое общество. Лично я шока по приезду не испытал. Подозреваю, что другие эмигранты тоже. Так что две недели в Вене мы потратили на отдых, осмотры местных Венских пейзажей, шляние по магазинам и рассматривание витрин. Теперь мы – три семьи сгрудились возле ворот пансиона, ожидая что через пять минут подъедет автобус. Рядом с нами стояла бабушка с третьего этажа. Она никуда не уезжала. Просто по привычке провожала очередные семьи калейдоскопом проплывающие мимо неё.
Время от времени на железную сетку, отделяющую собачий участок от остального двора с радостным лаем бросался дог подросток, отлетал обратно и начинал носиться по своему загону. Бабушка – старожил этого пансиона недавно поведала нам эту собачью историю.
Несколько месяцев назад в этот пансион въехал какой-то пронырливый советский эмигрант с двумя собаками. В свое время его американские родственники на вопрос, что лучше всего везти в Америку, посоветовали ввезти хорошую породистую собаку.
"Хорошая породистая собака" – вещал по телефону ушлый американский родственник – "идет здесь за пять тысяч долларов. Причем идет нарасхват. Прямо в аэропорту заберут. Это тебе не какие-то там хрустали с матрёшками."
Советский же родственник тут же сообразил, что там где одна собака, то естественно найдется место и для второй. Ну а десять тысяч долларов, которые он выручит прямо в аэропорту совсем не помешают.
Никакого отношения к собаководству этот дилетант – проныра не имел. Купил двух собак, да еще самую крупную породу – двух догов и притащил их в Австрию едва ли до смерти не уморив собак голодом и жаждой. Здесь в Вене выяснилось, что дальше собак не пустят. Нужны прививки, осмотр ветеринара и еще черт знает что. Продать огромных собак, да еще с подозрительной русской родословной невозможно. Короче этот проходимец, не сильно переживая уехал по стандартному эмигрантскому пути в Италию, ну а собак "забыл" в своей комнате. С тех пор эти две собаки так и проживали при пансионе, где им отделили сеткой хороший кусок сада. За четыре месяца проведенных при пансионе, собаки здорово подросли и превратились из четырёхмесячных перепуганных щенков в нахальных и глупых подростков. Марта – высокая австрийка лет 40, работница и одновременно заведующая хозяйством этого пансиона с утра наливала им воды и выставляла ведерко корма. Потом на целый день собаки были предоставлены сами себе – играли друг с другом, носились по двору, облаивали и пугали проходящих мимо австрийских бюргеров. Наслаждались своей простой собачьей эмигрантской жизнью. Вскоре нам тоже предстояло насладиться собачьей эмигрантской жизнью. Но этого мы еще не знали, стояли возле ворот и выслушивали последние слова напутствия Розы Яковлевны. Так звали провожающую нас бабушку с третьего этажа. Роза Яковлевна была довольно бойкой пожилой женщиной лет семидесяти, весьма говорливая с острым и хватким умом.
Розу Яковлевну тоже забыли в пансионе её родственники. Если все свои беды валить на кого-то другого, то опять же здесь подфартили американские родственники. Это они посоветовали по приезду в Вену сразу же пожаловаться на бабушкино здоровье.
"В таком случае вас всех оставят в Австрии, что бы не разделять семью. Все так делают!" – делились советами опытные в эмигрантских делах американские родственники – "Зачем вам таскаться по этой вонючей Италии. Поживете парочку месяцев в настоящей Европе, цивилизованной Австрии."
Беда в том, что опыт пятнадцатилетней давности, когда эмигрантов выпускали из Советского Союза в год по чайной ложке, уже совершенно не работал. Бабушку, учитывая преклонный возраст и раздобытые медицинские справки, так уж и быть, оставили в Вене, в пансионе на антресолях. Всех же остальных хитрецов – дочь с мужем и их двоих детей услали, как и полагалось, в Италию. Было это дело где-то в феврале – марте, когда американское посольство зверствовало, выдавая отказ каждой второй эмигрантской семье. Бабушкины дети влетели в отказ и провисли в Италии, не зная куда ж они в результате попадут – Америку, Израиль, Канаду или еще куда. Соответственно бабушка находилась, выражаясь шахматным языком, в "цугцванге" – это когда ходить нечем и не знаешь куда сунуться. Бабушку постоянно теребили в местных эмиграционных конторах вопросом куда же ее отправлять. Бабушка не знала. Тогда ей со вздохом продлевали пансионный постой еще на месяц. К счастью Роза Яковлевна была женщиной оптимистичной, бывала и не в таких переделках. В войну прошла через эвакуацию. Так что сходить поплакаться в эмиграционную контору ей не составляло труда.
"Мне то что" – делилась она с нами.
"Что они со мной сделают? Я то не пропаду. Отправлять меня некуда. Детей вот только жалко." – говорила она и на глаза наворачивались слезы – "Как они, бедные, там в Италии?"
Из "несчастливых" тринадцати человек ожидающих автобус мы были самой большой семьей. Мы с женой, родители, и двое детей, девочек двух и пять лет – всего шесть человек. Вторая семья, так же как и мы, прибывшая в Австрию из Одессы две недели назад, была слегка уменьшенной копией нашей семьи. Те же пожилые родители. Их еврейский сын с очень симпатичной белокурой русской женой и дочкой Леночкой пяти лет. Среднее поколение были очень приятными ребятами и мы проводили с ними много времени. Единственным их недостатком было то, что они не курили. Не курили в присутствии родителей. В их же отсутствие, они смалили как два паровоза. К своему несчастью, выезжая из Советского Союза и с благословения родителей, они пожелали оставить там все свои неприятности и вредные привычки. К сожалению расстаться с чешским гарнитуром было куда проще чем с привычкой курить. Поэтому они постоянно, в любом месте стреляли у нас сигареты. Я особенно не переживал, потому что расстаться с вредной привычкой решил попозже и заправился сигаретами полностью по разрешенной норме – два блока на человека, включая детей.
Последняя семья – двое из тринадцати, представляла собой пару среднего возраста – лет сорока, сорока пяти. О женщине ничего сказать не могу, поскольку она совершенно потерялась на фоне своего мужа. О самом муже я не могу сказать ничего хорошего, кроме того что он был так называемым диссидентом.
О диссидентах хорошо читать на страницах газет и выслушивать репортажи по "Голосу Америки". В нормальном человеческом общении они обычно оказываются весьма неприятными типчиками. Наш спутник не был исключением.
Свою жену он лишь терпел, нас же откровенно презирал. Еще бы. Он был настоящим пострадавшим диссидентом. В тюрьме и психбольнице он правда не сидел, но с работы его выперли за какую-то антисоветскую деятельность. Последние годы, дабы как-то свести концы с концами и не загреметь дальше за тунеядство, он работал дворником на 60 рублей. Заботиться о нем и его семейном благополучии он предоставил своей жене, которая к счастью диссиденткой не была и потому материальная проблема не стояла так драматично. С нами он практически не общался. Лишь изредка спускался он в хол, где мы сидели, смотрели телевизор и разговаривали. Пожалуй с одной лишь целью – ввернуть в разговор какую-нибудь оскорбительную фразу. Он был уверен, что это они, диссиденты своими трудами и бескорыстностью проложили тропу на Запад, которой сейчас бессовестно пользуются всякие незаслуженные трусы и мерзавцы – то бишь мы.
К счастью он в основном молчал, споров не вел, поскольку считал это ниже своего достоинства и лишь однажды на моей памяти заметил "что вот некоторые жертвовали всем, что бы другие вот могли наслаждаться жизнью." На что Роза Яковлевна тогда беспардонно ответила, что это сделал Христос и довольно давно – две тысячи лет назад.
Минутная стрелка остановилась ровно на девятке и в ту же секунду из-за угла показался небольшой автобус, который должен был доставить нас на Венский железнодорожный вокзал. Автобус затормозил рядом с воротами пансиона. Из кабины выскочил шофер. Быстро, по-деловому он открыл багажное отделение и скомандовал “Last Gep;ck ”. Мы торопливо закидывали чемоданы. Позади нас прогуливался шофер и удовлетворенно подбадривал “Schnell, schnell”.
Погрузка багажа практически закончилась и вдруг мы услышали вопли моей пятилетней дочери. Оказывается пока мы, потеряв бдительность, грузили чемоданы она полезла на дерево и свалилась оттуда при этом сильно расцарапав ногу. Теперь она орала со всей мочи по децибелам явно переплюнув десяток культурных австрийских детей с соседней детской площадки. Мы в панике бегали вокруг нее, пытаясь, закрыть рану носовым платком. Сзади к нам подскочил взбешенный шофер – надзиратель. Он дико ругался показывая пальцем то на автобус, то на часы. Из пансиона на крики выскочила домработница Марта. Она сходу сообразила что делать. Метнулась в дом потом выбежала оттуда дежа незатейливые медицинские предметы скорой помощи – бинт и вату. Австрийский шофер вел себя совершенно паскудно. Орал, вероятно о том что опаздывает уже на целую минуту. В ярости запрыгивал в водительское кресло. Заводил мотор показывая тем самым что сейчас уедет, потом выключал его и снова начинал орать.
Наконец Марта не выдержала. Она выпрямилась и выдала шоферу какую-то длинную немецкую фразу. Возможно предупредила что сообщит куда следует о его хамском поведении. Шофер замолчал, потупился потом, схватил рацию и начал кого-то вызывать. Языка мы естественно не знали, но по тону можно было понять тему разговора. Вначале он сбивчиво и виновато излагал кому-то суть дела. Потом замолчал, изредка по-солдатски выкрикивая знакомые нам по советским военным фильмам слова "Яволь, яволь …", дальше уже совсем успокоившись вальяжно произносил "я, я, я…". Потом спокойно сидел на водительском месте безразлично взирая на посадочную суету. Видимо начальство его успокоило, что коли уж вины его нет, то и на его "капиталистическом соревновании" это не отразится.
Отблагодарив Марту единственно знакомой немецкой фразой "danke sch;n" мы погрузились в автобус. Автобус не спеша тронулся в направлении вокзала. Шофер, дабы загладить свое хамское поведение уже даже работал в качестве гида, изредка указывая на какие-то Венские достопримечательности. Мы сидели в автобусе глазея по сторонам изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. Напротив нас расположились наши Одесские приятели. Они видимо решили воспользовавшись передышкой и недавним инцидентом попытаться привить своей дочке чувство гуманности.
"Леночка" – уговаривала бабушка свою внучку – "Будь доброй девочкой. Подари Диночке свои очки. Ей так больно. Она ножку побила."
Детские солнечные очки со звездочками и сердечками, купленные где-то в Вене составляли предмет особой гордости Леночки и одновременно чувство зависти моей дочери. Она даже перестала скулить и притихла осознав всю важность момента. Леночка не соглашалась. Умненькая пятилетняя русско-еврейская девочка аргументировала свои мысли следующим образом. "Почему хорошая послушная девочка, которая по деревьям не лазает и ножки не царапает должна дарить свои ценности нехорошим и непослушным девочкам. Бабушка ничего этой логике противопоставить не могла и давила на гуманность. Впрочем, даже умные взрослые дяди из большой политики тоже ничего вразумительного не могут ответить на подобный вопрос.
Перед нами сразу за водителем сидел наш знакомый диссидент со своей женой. Жена изредка оборачивалась, интересуясь у ребенка не болит ли ножка. Сам диссидент сидел строго и прямо, за все время ни разу не обернувшись, еще раз демонстрируя свое презрение ко всяким там прихлебателям. Он направлялся в Италию на важную встречу с американскими официальными лицами, а какие-то там трусы, окопавшиеся сзади отняли у него пять минут драгоценного времени. В нагрудном кармане пиджака, среди прочих важных выездных документов он вез особо ценную бумагу – доказательство своей политической и правозащитной деятельности. Оригинал этого документа никто не видел, но фотокопию – ксерокс в свое время он нам милостиво позволил подержать. Этим доказательством был фельетон из какой-то заводской многотиражки. Фельетон назывался стандартно-просто безо всяких литературных изысков – "Позор пьяницам и тунеядцам". Некий горе-корреспондент этой газеты, скрывающийся под именем "Иван Правдоносец" решил пропесочить – по названию фельетона понятно кого. Но по своей дурости и ретивости он как-то некстати обыграл фамилию нашего диссидента – Красноштейн. Правдоносец упомянул, что в свое время, когда Красноштейна выперли с основного места работы за нехорошую деятельность, на заводе его пригрели, пожалели и доверились первой части его фамилии – "красный". При этом сей гражданин так и не оценил этой доброты и ведет себя в соответствии со второй частью фамилии как настоящий "штейн". Короче к обязанностям дворника относится спустя рукава, подведомственный участок не держит в надлежащем виде, скользкие места песком не посыпает, рабочий класс по дороге на работу и домой падает, набивает шишки, что сказывается на производительности труда. Конечно, будь напечатана эта статья в "Правде", думаю было бы немало шума в связи с антисемитской выходкой. Но здесь что можно взять с дурака правдоносца и заводика выпускающего чайники и прочую эмалированную посуду. Тем не менее диссидент Красноштейн был уверен в необычайной важности этого фельетона и рассчитывал этим аргументом сразить наповал американских дипломатов.
Двадцатиминутная "экскурсия" по Вене кончилась. "Bahnhof angekommen" объявил шофер.
Перрон с которого нам предстояло продолжить наше путешествие представлял собой жуткое зрелище. Все это выглядело какой-то гремучей смесью эвакуации, дачной электрички и отправки в концентрационный лагерь. Весь перрон был уставлен чемоданами и прочим багажом, вокруг которого сновали, постоянно передвигая чемоданы, толпы людей. Одиночные посты вооруженной охраны были сброшены с платформы превосходящими силами наступающих эмигрантов. Теперь солдаты сбились в кучу в конце перрона и ощетинившись короткоствольными автоматами защищали последний свой рубеж. Стоял шум и гвалт. Отъезжающие продолжали прибывать. Ругались, толкались пытаясь угадать и выкроить место куда должны были подать вагон. Мне стало жутко в предчувствии побоища которое должно было завязаться по прибытию поезда. Никаких мест в наших бумагах не значилось, а лишь был указан номер вагона. Вскоре показался поезд медленно пробирающийся вдоль перрона. Толпа колыхалась как студень, словно увлекаемая движущимися вагонами.