Тотем и табу. Будущее одной иллюзии

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Тотем и табу
Некоторые сходства душевной жизни дикарей и невротиков

Перевод выполнен по изданию 1934 г., дополненному и уточненному автором по сравнению с первым изданием 1913 г.

Предисловие

Нижеследующие четыре очерка изначально были опубликованы – под общим названием, которое служит подзаголовком к настоящему изданию, – в первых двух выпусках журнала «Имаго»^[1] под моим наблюдением. Это попытка с моей стороны применить точку зрения и результаты психоанализа к ряду непроясненных вопросов психологии народов, поэтому методологически они противоположны как объемному труду Вильгельма Вундта^[2], который опирался на положения и методы неаналитической психологии, так и работам цюрихской школы психоанализа^[3], каковая стремится разрешить проблемы индивидуальной психологии при посредстве материала из области психологии народов (см. Юнг 1912 и 1913). Охотно признаю, впрочем, что непосредственным поводом к моим собственным исследованиям выступили оба указанных источника.

Я вполне осознаю недостатки моих очерков. Вряд ли нужно подробно останавливаться на тех недостатках, что присущи всякой оригинальной первооткрывательской работе, однако другие требуют пояснения. Четыре очерка, публикуемые вместе, призваны привлечь внимание широкого круга образованных людей, но понять и оценить их по достоинству смогут лишь те немногие, кому не чужд психоанализ во всем его своеобразии. Эти очерки ставят своей задачей перебросить мостик между этнографами, языковедами, фольклористами, с одной стороны, и психоаналитиками – с другой стороны. При этом они все же не способны дать ни тем ни другим того, чего им не хватает: первым – достаточного проникновения в новую психологическую технику, а вторым – достаточного понимания материала, который ожидает обработки. Посему придется довольствоваться тем, чтобы здесь и там привлечь внимание и пробудить надежды на то, что сотрудничество обеих сторон, каковое порой намечается, будет полезным для научных исследований в целом.

Читателю предстоит узнать, что обе главные темы, давшие наименование этой небольшой книжице, – тотем и табу, – трактуются несколько по-иному. Анализ табу выдвигается в качестве достоверного и исчерпывающего способа рассмотрения проблемы. Исследования же тотемизма ограничиваются, по сути, указанием, что в настоящее время психоанализ мало что может предложить для разъяснения поклонения тотему. Это различие связано с тем, что табу по-прежнему распространены среди нас; выражаемые в иной, отрицательной форме и обращенные к иным содержаниям, они по своей психологической природе не отличаются от категорического императива Канта, который навязывает себя человеку и который отрицает всякие сознательные мотивы. Напротив, тотемизм представляется чуждым нашим современным чувствам, будучи религиозно-социальным институтом, который фактически давно отринут и заменен новейшими формами; он оставил крайне незначительный след^[4] в религии, нравах и обычаях народов – даже тех, каковые и сегодня как будто его придерживаются. Социальные и технические успехи в истории человечества гораздо меньше затронули табу, нежели тотем.

В этой книге делается попытка установить первоначальный смысл тотемизма по его инфантильным остаткам из намеков, в каких он проявляет себя в ходе развития и взросления наших детей. Тесная связь между тотемом и табу позволяет совершить следующий шаг на пути к доказательству защищаемых в этой книге положений, а сама означенная гипотеза, пусть она покажется кому-то поистине невероятной, не должна считаться основанием для возражений против возможности ее приближения (в большей или меньшей степени) к трудно реконструируемой действительности.

Рим, сентябрь 1913 г.

Предисловие к изданию на иврите

Никто из читателей этой книги не сможет без особенных усилий поставить себя в эмоциональное положение автора, которому неведом язык Священного Писания, который полностью отчужден от религии своих предков (как и от любой другой религии) и который не в состоянии воспринять сердцем националистические идеалы, зато никогда не принижал собственный народ, всегда считал себя евреем по природе и ни разу в жизни не испытывал потребности хоть в чем-то изменить эту природу. Если автора спросят: «Раз вы отвергли многие черты, объединяющие вас с соотечественниками, что позволяет вам относить себя к евреям?», он ответит: «Очень многое, а прежде всего – сама природная суть». Эту природную суть автор затруднится облечь в слова, но однажды она, без сомнения, станет доступной научному описанию.

Посему для автора оказывается опытом особого рода случай, когда его сочинение переводится на иврит и попадает к читателям, для которых историческая идиома, обозначенная в названии книги, сохраняет жизненность, тем паче что эта книга посвящена изучению религии и морали, пускай она не разделяет иудейских взглядов и пускай не делает иудеям никаких поблажек. Автор при этом льстит себе надеждой, что читатель разделит его убеждение: беспристрастная наука не может и не должна оставаться чуждой духу нового иудейства^[5].

Вена, декабрь 1930 г.

Очерк первый
Страх перед инцестом

Доисторического человека во всех стадиях его развития мы знаем по неодушевленным памятникам и приспособлениям, им оставленным, по сохранившимся сведениям о его искусстве, религии и мировоззрении, дошедшим до нас непосредственно или через традицию, то есть легенды, мифы и сказки, а также по остаткам прежнего образа мышления в наших собственных обычаях и нравах. Если же отвлечься от этих знаний, такого человека можно в известном смысле считать нашим современником. До сих пор есть народы, о которых мы думаем, что они очень близки первобытному человеку, гораздо ближе нас, и в которых мы поэтому видим прямых наследников и представителей древних людей. Таково наше мнение о тех, кого мы воспринимаем как дикарей и полудикарей, а их душевная жизнь приобретает для нас особый интерес, если мы правы, усматривая в ней хорошо сохранившуюся картину ранних этапов нашего собственного развития.

Если это предположение верно, то сравнение психологии первобытных народов, какую рисует нам этнография, с психологией невротиков, раскрываемой посредством психоанализа, должно выявить немало сходств и пролить новый свет на знакомые факты в той и в другой области.

* * *

По внешним и внутренним причинам я намереваюсь провести свое сравнение, обращаясь к племенам, которые по описаниям этнографов предстают наиболее отсталыми и жалкими среди дикарей, а именно к туземцам Австралии, самого молодого континента: там в фауне^[6] сохранилось столько архаического, исчезнувшего в других местах.

Австралийских туземцев принято считать отдельным народом, лишенным физического или лингвистического родства с ближайшими соседями – меланезийскими, полинезийскими и малайскими народностями. Они не строят ни домов, ни хижин для постоянного проживания, не обрабатывают землю, не разводят никаких домашних животных, кроме собак, им незнакомо даже гончарное искусство. Они питаются исключительно мясом различных животных, которых убивают, и кореньями, которые выкапывают. Среди них нет ни царей, ни вождей, а все общие вопросы улаживаются на собраниях старейшин. Крайне сомнительно допускать у них наличие религии в форме почитания высших существ. Племена внутри континента, вынужденные вследствие недостатка воды существовать в жесточайших условиях обитания, во всех отношениях, по-видимому, еще более примитивны, чем жители побережий.

Разумеется, не следует ожидать от половой жизни этих ничтожных нагих каннибалов какой-либо нравственности, привычной нам, или того, что они станут сколько-нибудь сильно ограничивать себя в проявлениях своих сексуальных влечений. Тем не менее мы узнаем, что они самым тщательным образом и с поистине мучительной строгостью стараются избегать инцестуозных половых отношений. Более того, вся их социальная организация как будто направлена к этой цели или находится в связи с устремлением к оной.

Место всех отсутствующих религиозных и социальных установлений у австралийцев занимает система «тотемизма». Австралийские племена распадаются на малые сообщества, или кланы, из которых каждое носит имя своего тотема. Что же такое тотем? Как правило, это животное, идущее в пищу, безвредное или опасное, внушающее страх, куда реже растение или сила природы (дождь или вода), состоящие в определенных отношениях с конкретным кланом. Прежде всего тотем считается общим предком членов клана; кроме того, он выступает ангелом-хранителем и помощником, который предсказывает будущее, признает и милует своих детей, даже будучи опасен для всех остальных. Члены клана при этом связаны священным, само собой влекущим наказания обязательством не убивать и не уничтожать свой тотем и воздерживаться от поедания его плоти (а также от иных способов получить от него выгоду). Тотемность выражается не в каком-то отдельном животном или ином существе, но во всех индивидуумах этой породы. Время от времени устраиваются праздники, на которых члены клана в церемониальных танцах изображают тотем или подражают движениям и видовым признакам своего тотема.

Тотем передается по наследству по материнской или отцовской линии; вполне возможно, что первоначально преобладала повсюду первая линия передачи, а вторая появилась позднее. Принадлежность к тотему лежит в основе всех социальных обязательств австралийцев; с одной стороны, она преодолевает границы племенной принадлежности, а с другой стороны, превосходит кровное родство^[7].

Тотем не связан с какой-то конкретной местностью. Члены одного клана распределяются по разным землям и мирно уживаются с членами других тотемных кланов^[8].

* * *

Теперь мы переходим наконец к тем особенностям тотемической системы, которые привлекают к ней психоаналитика. Почти повсюду, где встречаются тотемы, действует непреложное правило: члены одного и того же тотемного сообщества не должны вступать друг с другом в половые отношения, следовательно, не могут также вступать между собой в брак. Такова, собственно, экзогамия («внешний брак»), обусловленная тотемизмом.

Этот строго соблюдаемый запрет крайне примечателен. Он не оправдывается ни самим понятием, ни свойствами тотема, о которых я рассуждал выше, и потому непросто осознать, каким образом этот запрет попал в тотемическую систему. В этой связи нас не должно удивлять то обстоятельство, что некоторые исследователи заявляют, будто первоначально – в древнейшие времена и соответственно своему подлинному значению – экзогамия не имела ничего общего с тотемизмом; будто она добавилась (без какой-либо истинной необходимости) в те времена, когда возникла потребность в брачных ограничениях. Так или иначе, соединение тотемизма с экзогамией налицо, и узы между ними очень прочные.

Ряд нижеследующих соображений прояснит значимость этого запрета.

а) Нарушение запрета отнюдь не влечет за собой автоматическое, так сказать, наказание виновной стороны, как случается при нарушении прочих тотемических запретов (например, при убийстве тотемного животного). Самым решительным образом виновного карает сообщество целиком, как если бы требовалось предотвратить угрожающую всему сообществу опасность или освободить сообщество от некоей вины. Несколько строк из книги Фрэзера (1910) покажут, сколь сурово осуждают такие проступки дикари, далекие, по нашим меркам, от высот нравственности.

«В Австралии обычным наказанием за половое сношение с лицом из запрещенного клана является смерть. При этом не имеет значения, принадлежит ли женщина к той же самой местной группе или была захвачена в плен в ходе войны с другим племенем; мужчину из запретного клана, имевшего с ней сношение, как с женой, отлавливают и убивают его же товарищи по клану, и та же участь постигает женщину. В некоторых случаях, если им удается какое-то время избегать поимки, их могут простить. У племени та-та-ти (Ta-ta-thi) из Нового Южного Уэльса в тех редких случаях, о которых известно, умерщвляют виновного мужчину, а женщину избивают или тычут в нее копьями (либо делают все вместе), доводя до полусмерти; ей сохраняют жизнь, исходя из предположения, что она могла подвергнуться насилию. При случайных любовных связях клановые запреты соблюдаются не менее строго, а всякое нарушение подобных запретов считается гнуснейшим преступлением и карается смертью» (цит. по: Камерон 1885).

б) Поскольку это жестокое наказание полагается также за мимолетные любовные связи, которые не привели к появлению детей, то вряд ли запрет диктуется какими-либо мотивами практического порядка.

в) Тотемы наследуются и не изменяются вследствие брака, а потому легко предугадать последствия таких запретов. При наследовании по материнской линии мужчина, допустим, из клана с тотемом кенгуру женится на женщине с тотемом эму, и все их дети, мальчики и девочки, входят в клан эму. Отпрыску этого брака тотемические правила запрещают инцестуозное сближение с матерью и сестрами, тоже принадлежащими к клану эму^[9].

г) Но дальнейшие размышления покажут, что связанная с тотемом экзогамия шире предупреждения инцеста с матерью и сестрами (следовательно, она ставит целью нечто большее). Она запрещает мужчине телесную близость со всеми женщинами его клана, в том числе с теми, с кем он не состоит в кровном родстве, поскольку все эти женщины воспринимаются как его кровные родственницы. На первый взгляд, затруднительно подыскать психологическое обоснование этому строгому ограничению, далеко превосходящему все сопоставимые запреты у цивилизованных народов. Правда, из сказанного можно вывести, что к тотему в качестве общего предка относятся крайне серьезно. Все те, кто происходит от одного и того же тотема, считаются кровными родичами, составляют одну семью, и в пределах этой семьи даже самые отдаленные степени родства признаются непреодолимой преградой к половой близости.

Таким образом, мы видим, что эти дикари необыкновенно сильно страшатся инцеста, что они изрядно щепетильны в этом отношении, а еще у них имеется не вполне ясная нам особенность, в силу которой они подменяют подлинное кровное родство тотемическим родством. Но нет нужды чрезмерно преувеличивать указанное противоречие, следует помнить, что тотемические запреты охватывают подлинный инцест как частный случай.

Способ, каким происходит подмена настоящей семьи тотемическим кланом, должен, быть может, оставаться загадкой до тех пор, пока не получила разъяснения природа самого тотема. При этом, нужно отметить, известная свобода сексуального общения, переходящая границы брака и кровного родства, а также предупреждение инцеста, видится настолько сомнительной, что возникает необходимость в более широком обосновании запрета. Тут будет нелишним указать, что нравы австралийцев допускают, в некоторых социальных ситуациях и на некоторых праздниках, нарушения обычного исключительного права конкретного мужчины на конкретную женщину.

Словоупотребление этих австралийских племен^[10] отмечено особенностью, которая стоит в непосредственной связи с интересующим нас вопросом. Обозначения, которыми они пользуются для указания степеней родства, характеризуют не взаимоотношения двух индивидуумов, а отношения между индивидуумом и группой. По выражению Л. Г. Моргана (1877), это «классифицирующая» система родства^[11]. Всякий называет отцом не только своего родителя, но и любого другого мужчину, который согласно законам племени мог бы жениться на его матери и породить этого человека; матерью он называет, помимо своей родительницы, любую другую женщину, которая, не нарушая законов племени, могла бы стать его матерью. Он называет «братом» и «сестрой» не только отпрысков своих настоящих родителей, но и детей всех названных лиц, находящихся в «родительской» классифицирующей группе, и так далее. Родственные названия, которые дают друг другу два австралийца, не обязательно указывают, следовательно, на кровное родство между ними, как у нас; они выражают, скорее, социальные, а не физические связи. Некое подобие этой классифицирующей системы обнаруживается и в нашем обществе, когда ребенка побуждают каждого знакомого или знакомую родителей называть «дядей» и «тетей», – или когда мы в переносном смысле говорим о «братьях в Аполлоне»^[12] и «сестрах во Христе».

Пусть это словоупотребление немало озадачивает, для него нетрудно найти объяснение, если воспринимать такие выражения как остаток того брачного института, который преподобный Л. Фисон^[13] называет «групповым браком»: когда известное число мужчин осуществляет свои брачные права над известным числом женщин. Дети этого группового брака имеют все основания считать друг друга братьями и сестрами, хотя не все они рождены одной и той же матерью, и относиться ко всем мужчинам в группе как к отцам.

Некоторые авторы, например, Вестермарк^[14] в своей «Истории человеческого брака» (1901), оспаривают выводы, сделанные другими исследователями из существования классифицирующей системы родства, но те, кто непосредственно знаком с австралийскими дикарями, согласны в том, что эта система является пережитком времен группового брака. Более того, по мнению Спенсера и Гиллена^[15] (1899), по сей день наблюдаются известные формы группового брака у племен урабунна и диери. То есть групповой брак предшествовал индивидуальному среди этих народов и оставил ясные следы своего присутствия в языке и нравах.

Если заменить индивидуальный брак групповым, сразу же станет понятной мнимо чрезмерная обеспокоенность предупреждением инцеста, которая часто встречается у этих народов. Тотемическая экзогамия, запрет половой близости с членами одного и того же клана, выглядит целесообразным способом предотвращения группового инцеста; этот способ широко применялся, устоялся и надолго пережил свое raison d’etre^[16].

Может показаться, что мы выявили мотивы, побудившие австралийских дикарей вводить брачные ограничения, однако нам предстоит узнать, что в текущих условиях наблюдается куда больше хитросплетений, которые отчасти сбивают с толка. В Австралии есть несколько народностей, у которых не имеется иных запретов, кроме тотемных. Большинство этих сообществ организовано таким образом, что они разделяются на две группы – брачные классы, или, по-английски, фратрии (phratries)^[17]. Каждая фратрия экзогамна и включает в себя некоторое число тотемных кланов. Обыкновенно каждая фратрия делится далее на две «субфратрии», а все племя, следовательно, – на четыре; субфратрии занимают промежуточное место между фратриями и тотемными кланами.

На схеме приводится типичная организация австралийского племени, которая соответствует действительности в изобилии фактических случаев.

Двенадцать тотемных кланов распределены между двумя фратриями и четырьмя субфратриями. Все они экзогамны^[18]. Субфратрии c и e формируют экзогамное единство, как и субфратрии d и ƒ. В результате в цели такого распределения не приходится сомневаться: так обеспечивается дальнейшее ограничение брачного выбора и половой свободы. Предположим, что в каждом клане равное число членов. Существуй всего двенадцать тотемных кланов, у каждого члена клана был бы выбор между 11/12 всех женщин племени. Наличие двух фратрий ограничивает выбор до 6/12, или половины; мужчина тотема а может жениться на женщине только из кланов от 1 до 6. При введении четырех субфратрий выбор сужается до 3/12, или до 1/4; мужчина тотема а вынужден ограничить свой брачный выбор женщинами тотемов 4, 5 и 6.

Историческое отношение между брачными классами, число которых у ряда племен доходит до 8, и тотемными кланами остается полнейшей загадкой. Но очевидно, что эти распределения направлены к той же (если не к более значимой) цели, что и тотемная экзогамия. Правда, тотемная экзогамия производит впечатление священного установления неведомого происхождения, то есть обычая, а вот усложненные принципы брачных классов, с их подразделениями и условностями, походят, скорее, на плоды целенаправленного законотворчества, которое, быть может, понадобилось для предупреждения угрозы инцеста ввиду ослабления влияния тотемов. Пускай тотемическая система, как нам известно, составляет основу всех других социальных обязанностей и нравственных ограничений племени, значение фратрий как будто исчерпывается в целом именно регулированием брачного выбора.

В дальнейшем развитии системы брачных классов проявляется стремление расширить предохранительные меры за пределы естественного и группового инцеста и запретить браки между более отдаленными родственными группами – подобно желанию католической церкви, которая распространила давний запрет брака между братьями и сестрами на двоюродных братьев и сестер и прибавила сюда еще духовные степени родства (крестные отцы, матери и дети; см. Лэнг 1910–1911).

Для нас, в общем-то, мало пользы в следовании чрезвычайно запутанным обсуждениям происхождения и значения брачных классов, а также их отношения к тотему. С этой точки зрения вполне достаточно указать на ту тщательность, с которой австралийцы и прочие дикие народы стараются не допускать инцеста^[19]. Мы должны признать, что эти дикари даже более чувствительны к инцесту, чем мы сами. По всей видимости, у них больше искушений, и потому они нуждаются в более строгих предохранительных мерах.

* * *

Впрочем, страх перед инцестом у этих народов не сводится к распространению описанных установлений, которые видятся направленными преимущественно против группового инцеста. Мы должны еще прибавить к ним ряд «обычаев», которые регулируют взаимоотношения индивидуумов с близкими в нашем смысле родственниками и которые соблюдаются буквально с религиозной скрупулезностью; их цель не может подлежать никакому сомнению. Эти обычаи, или требуемые обычаем запреты, принято называть «избеганием» (avoidance). Они известны далеко за пределами австралийского тотемизма, но я вновь прошу читателя довольствоваться фрагментарными отрывками из чрезвычайно богатого материала.

В Меланезии такие ограничения налагаются на отношения мальчиков с матерями и сестрами. Например, на острове Прокаженных (Новые Гебриды) мальчик по достижении известного возраста покидает дом и переселяется в «общую хижину», где он с того времени постоянно столуется и спит. Ему разрешается посещать отцовский дом ради еды, но он должен немедленно уйти оттуда голодным, если дома его сестры; если же сестер дома нет, то он может сесть возле двери и поесть. Если брат и сестра случайно встречаются на открытом месте, сестра должна убежать или спрятаться. Если мальчик узнает следы ног своей сестры на песке, то ему нельзя идти по ним, а сестра не может идти по его следам. Он даже не вправе произносить имя сестры и будет избегать любых слов, если те окажутся составной частью ее имени. Это «избегание» начинается со вступления в мужской возраст^[20] и соблюдается на протяжении всей жизни. Сдержанность в отношениях между матерью и сыном с годами увеличивается, причем в основном со стороны матери. Если она приносит сыну поесть, то не передает снедь сама, а ставит или кладет, чтобы он мог забрать. Она не обращается к нему прямо и использует в речи формы множественного числа^[21].

Схожие обычаи господствуют в Новой Каледонии. Если брат и сестра встречаются на тропе, то сестра прячется в кусты, а он проходит мимо, не поворачивая головы^[22].

Среди насельников полуострова Газели в Новой Британии сестре, которая вышла замуж, запрещается впредь разговаривать со своим братом; она более не зовет его по имени, говорит о нем описательно^[23].

На Новом Мекленбурге таким ограничениям подвергаются двоюродные братья и сестры, а также родные братья и сестры. Они не должны близко подходить друг к другу, не могут давать друг другу руку и делать подарки, но им разрешается говорить между собой с расстояния нескольких шагов. В наказание за инцест с сестрой полагается смерть через повешение^[24].

На островах Фиджи правила «избегания» особенно строгие, они распространяются не только на кровных родственников, но и на «групповых» сестер. В этой связи не могут не изумлять слухи о священных оргиях среди этих дикарей, когда именно люди запрещенного родства предаются половой близости; правда, изумление исчезает, если мы начинаем трактовать это противоречие как объяснение указанного запрета^[25].

У батаков на Суматре эти правила «избегания» применяются ко всем близкородственным отношениям. «Для батака, например, совсем неприлично брату сопровождать сестру на вечеринку. Брат чувствует себя крайне неловко в обществе сестры даже в присутствии посторонних лиц. Если кто-нибудь из них заходит в дом, то другой предпочитает уйти. Отцу не положено оставаться наедине со своей дочерью в доме, как и матери с сыном… Голландский миссионер, сообщающий об этих нравах, прибавляет, что, к сожалению, соблюдение большинства правил кажется вполне обоснованным». У этого народа принято думать, что пребывание наедине мужчины с женщиной непременно приведет к неподобающей близости. Они верят, что близость тел между близкими родичами чревата всевозможными наказаниями и печальными последствиями, а потому справедливо стараются избегать подобных искушений, дабы не нарушать запреты^[26].

Любопытно, что у баронго в бухте Делагоа в Южной Африке самые строгие предосторожности принимаются со стороны мужчины по отношению к невестке, жене брата собственной жены. Если мужчина встречается где-нибудь с этой опасной для него личностью, то тщательно уклоняется. Он не ест одно с нею блюдо, говорит с нею, испытывая неловкость, не отваживается заходить в ее хижину и здоровается с нею дрожащим голосом^[27].

У акамба (или вакамба) в Британской Восточной Африке существует правило «избегания», которое ожидаешь, вообще-то, встречать намного чаще. Девушка обязана избегать родного отца в период времени между наступлением половой зрелости и замужеством. При встрече на улице она прячется, пропуская отца, и никогда не позволяет себе садиться рядом; так она ведет себя до своего обручения. После замужества она перестает избегать отца^[28].

Самое распространенное и суровое (а также наиболее интересное для цивилизованных народов) «избегание» – это ограничение общения между мужчиной и его тещей. Оно отмечается повсюду в Австралии, в силе у меланезийских, полинезийских и негритянских народов, где заметны следы тотемизма и классифицирующей системы родства, и, не исключено, найдется среди других. У некоторых из перечисленных народов имеются сходные запреты для женщины на безобидное общение со свекром, но все же они наблюдаются реже и не так суровы. В отдельных случаях избегать следует как свекра, так и тещу. Поскольку нас заботит не этнографическое распространение обычая, а содержание и цель избегания тещи, то я и в этом случае приведу лишь немногие примеры.

Среди меланезийцев Банковых островов^[29] «эти запреты очень строгие и тщательно проработанные. Мужчина не должен приближаться к своей теще, а она не должна подходить к нему. Если они случайно встречаются на тропинке, женщине надлежит отойти в сторону и повернуться спиной, пока мужчина не пройдет; то же самое делает он, если так будет удобнее. На Вануа-Лава, в Порт-Паттесоне, мужчина никогда не идет берегом моря за тещей, пока прилив не смоет следов ее ног на песке. Зато они могут разговаривать друг с другом на известном расстоянии, но женщине строго-настрого запрещается произносить имя мужа своей дочери, а тот не должен упоминать ее имя»^[30].

На Соломоновых островах мужчина после женитьбы не должен ни смотреть на свою тещу, ни разговаривать с нею. Когда он встречается с нею, то притворяется, будто не узнал, поспешно удаляется и прячется^[31].

Среди восточных банту «обычай требует от мужчины стыдиться матери жены, то есть всячески стараться избегать ее общества. Он не заходит в хижину, в которой находится теща, а при случайной встрече кто-то из двоих отворачивается, она может спрятаться в кустах, а он прикрывает лицо щитом. Если невозможно увернуться, а женщине не во что закутаться или прикрыть лицо, то она привязывает пучок травы к волосам, как бы в залог соблюдения правила. Общение между ними происходит либо через третье лицо, либо криками на известном расстоянии поверх какой-то преграды, скажем, стенки крааля. Ни один из них не должен произносить имени другого» (Фрэзер 1910, 2).

У басога, негритянского племени, живущего у истоков Нила, мужчина может разговаривать со своей тещей только тогда, когда она в другом помещении дома и не попадается на глаза. Это племя, кстати, настолько боится кровосмешения, что карает даже застигнутых за этим преступлением домашних животных (там же).

Не подлежат сомнению цель и значимость прочих «избеганий» между близкими родственниками – эти ограничения воспринимаются как предохранительные меры против кровосмесительства, – а вот запрет на общение мужчины с тещей кое-где получает совершенно иное истолкование. Честно сказать, поистине удивительно, почему у всех этих различных народов отмечается столь сильный страх перед искушением, воплощенным для мужчины в образе немолодой женщины, которая могла бы быть его матерью, но в действительности ею не является (Кроули^[32] 1902).

Это возражение выдвигалось и против взгляда Фисона (см. Фисон и Хауитт, 1880), обратившего внимание на то, что некоторые системы брачных классов имеют пробелы, в результате чего становится теоретически возможным брак между мужчиной и его тещей; по этой причине, полагает Фисон, потребовалось отдельное предупреждение такой возможности.

Сэр Дж. Леббок^[33] сводит в своем сочинении «Происхождение цивилизации» (1870) поведение тещи по отношению к зятю к существовавшему когда-то браку посредством похищения (marriage by capture). «Когда имело место похищение женщин, возмущение родителей тоже было неподдельным. Когда же оно сделалось сугубо символическим, было символизирован и родительский гнев, а сам обычай сохранился и после того, как его происхождение забылось». Кроули (1902) без труда показал, как мало это объяснение соответствует наблюдаемым фактам.

Э. Б. Тайлор^[34] (1889) полагает, что отношение тещи к зятю представляет собой всего-навсего форму «непризнания» или отвержения (cutting) со стороны семьи жены. Муж считается чужим до тех пор, пока не рождается первый ребенок. Однако запрет далеко не всегда отменяется при исполнении этого условия. Вдобавок тут можно возразить, что данное объяснение не учитывает того факта, что запрет налагается именно на общение с тещей, матерью жены; то есть упускается из вида фактор пола. Кроме того, игнорируется священное, если угодно, отвращение, которое выражается в запрете (Кроули 1902).