Психоанализ. Искусство врачевания психики. Психопатология обыденной жизни. По ту сторону принципа удовольствия

III
Забывание имен и последовательностей слов

В связи с только что упомянутыми сведениями о процессе забывания части из последовательности иноязычных слов становится любопытным, потребует ли забывание последовательностей слов в родном языке иного по сути объяснения. Хотя обычно не удивляются, когда выученная наизусть формула или стихотворение по прошествии какого-то времени может воспроизводиться неточно, с изменениями и пропусками. Но поскольку это забывание не затрагивает равномерно все то, что было заучено во взаимосвязи, а опять-таки вырывает из этого отдельные куски, возможно, стоит постараться аналитически исследовать отдельные случаи такой ставшей ошибочной репродукции.

Один молодой коллега, высказавший в разговоре со мной предположение, что забывание стихотворений, написанных на родном языке, может быть обусловлено точно так же, как и забывание отдельных элементов последовательности иностранных слов, заодно предложил себя в качестве объекта исследования. Я спросил его, на каком стихотворении он хочет произвести опыт, и он выбрал «Коринфскую невесту», стихотворение, которое он очень любит и из которого помнит наизусть по меньшей мере целые строфы. В самом начале воспроизведения у него возникла поистине странная неуверенность. «Как правильно: „Придя из Коринфа в Афины“ или „придя в Коринф из Афин?“» – спросил он. Я тоже с минуту поколебался, но затем со смехом заметил, что название стихотворения «Коринфская невеста» не оставляет сомнения в том, куда лежал путь юноши. Репродукция первой строфы прошла затем гладко или, по крайней мере, без заметного искажения. После первой строки второй строфы коллега, казалось, какой-то момент подыскивал рифму; вскоре он продолжил и продекламировал:

 
Но заслужит ли он доброго приема,
Ведь каждый день нам что-то новое несет?
Он – дитя языческого дома,
Они же христиане – крещены.
 

Меня сразу что-то насторожило; по окончании последней строки мы оба были согласны, что здесь произошло искажение. Поскольку нам не удавалось его исправить, мы поспешили в библиотеку, взяли стихотворения Гёте и, к своему удивлению, обнаружили, что вторая строка этой строфы звучит совершенно иначе, и этот текст словно был выброшен из памяти коллеги и заменен чем-то внешне посторонним. Правильно было так:

 
Но какой для доброго приема
От него потребуют цены?^[5]
 

Слово «цены» срифмовано с «крещены», и мне показалось странным, что констелляция: «язычник», «христиане» и «крещены» – так мало содействовала ему в восстановлении текста.

«Можете ли вы себе объяснить, – спросил я коллегу, – почему в, казалось бы, так хорошо знакомом вам стихотворении вы полностью вычеркнули строку, и нет ли у вас догадки, из какой взаимосвязи вы смогли получить замену?»

Он был способен дать разъяснение, хотя явно сделал это не очень охотно. «Строка „Ведь каждый день нам что-то новое несет“ кажется мне знакомой; должно быть, эти слова я употребил недавно по поводу моей практики, подъемом которой, как вы знаете, в настоящее время я очень доволен. Но как попала туда эта фраза? Наверное, я знаю взаимосвязь. Строка „Но какой для доброго приема от него потребуют цены“ мне была явно неприятна. Она связана со сватовством, в котором в первый раз было отказано и которое теперь с учетом моего весьма улучшившегося материального положения я думаю повторить. Большего я вам сказать не могу, но, конечно, мне не будет приятно, если теперь меня примут, думать о том, что тогда, как и теперь, решающее значение имеет своего рода расчет».

Это показалось мне убедительным и без выяснения более подробных обстоятельств. Но я спросил далее: «Как вы вообще пришли к тому, чтобы привнести себя и свои личные отношения в текст „Коринфской невесты“? Быть может, в вашем случае существуют такие же различия в вероисповедании, о значении которых говорится в стихотворении?»

Я не угадал, но было удивительно наблюдать, как один прицельный вопрос вдруг раскрыл глаза моему собеседнику, и в качестве ответа он смог преподнести мне то, что, несомненно, до сих пор ему самому оставалось неизвестным. Он бросил на меня удрученный и вместе с тем недовольный взгляд и пробормотал себе под нос дальнейшее место стихотворения:

 
Ты их видишь цвета?
Завтра будет седа.
 

и кратко добавил: «Она несколько старше меня».

Чтобы больше его не мучить, я прекратил расспросы. Объяснение казалось мне достаточным. Но, конечно, было удивительно, что попытка свести безобидную ошибку памяти к ее причине должна была затронуть столь отдаленные, интимные и катектированные неприятным аффектом дела исследуемого.

Другой пример забывания последовательности слов известного стихотворения я хочу привести по К. Г. Юнгу^[6] и словами автора.

«Один господин хочет продекламировать известное стихотворение: „На севере диком стоит одиноко и т. д.“. На строке „и дремлет, качаясь…“ он безнадежно запинается, слова „и снегом сыпучим одета, как ризой, она“ он забыл полностью. Это забывание в столь известном стихотворении показалось мне странным, и я попросил его воспроизвести, что приходит ему в голову в связи со „снегом сыпучим одета, как ризой“. Получился следующий ряд: „При словах о белой ризе вспоминается саван, простыня которой накрывают покойника (пауза) – теперь мне приходит на ум один близкий друг – его брат недавно совершенно неожиданно умер – должно быть, от паралича сердца – он тоже был очень тучный – мой друг тоже тучный, и я уже начал думать, как бы и с ним не случилось такого, наверное, он слишком мало двигается; когда я услышал об этой смерти, мне вдруг стало страшно, как бы и со мной этого не случилось, потому что мы в нашей семье и без того имеем склонность к ожирению, а мой дедушка тоже умер от паралича сердца; я считаю себя тоже слишком полным и потому начал на этих днях курс лечения от ожирения“.

Стало быть, господин бессознательно сразу отождествил себя с сосной, окутанной белым саваном», – замечает Юнг.

Следующий пример забывания последовательности слов, которым я обязан моему другу Ш. Ференци из Будапешта, относится, в отличие от предыдущих, к самостоятельно произнесенной речи, а не к фразе, заимствованной у поэта. Нам будет продемонстрирован не совсем обычный случай, когда забывание служит нашему благоразумию, если ему угрожает опасность уступить сиюминутной прихоти. Тем самым ошибочное действие выполняет полезную функцию. Когда мы снова становимся рассудительны, то тогда признаем правоту того внутреннего течения, которое до этого могло выражаться только посредством осечки – забывания, психической импотенции.

«В одном обществе раздается фраза: „Tout comprendre c’est tout pardonner“ ^[7]. Я замечаю по этому поводу, что первой части фразы достаточно; „прощать“ – звучит высокомерно, лучше уж предоставить это богу и священнослужителям. Один присутствующий человек находит это замечание очень верным; это придает мне смелости и – вероятно, чтобы заручиться положительным мнением благосклонного критика, – я говорю, что недавно мне пришло в голову нечто лучшее. Но когда я собираюсь это рассказать, не могу этого вспомнить. Я тут же ретируюсь и записываю покрывающие мысли. Сперва всплывают имя друга и название улицы в Будапеште, бывшие свидетелями рождения той (искомой) мысли; затем имя еще одного друга, Макса, которого обычно мы зовем Макси. Это приводит меня к слову „максима“ и к воспоминанию о том, что тогда (как и в упомянутом вначале случае) речь шла о модификации известной максимы. Как ни странно, в связи с этим мне приходит на ум не эта максима, а следующая: „Бог создал человека по своему подобию“, и измененная ее редакция: „Человек создал бога по себе“. Вслед за этим сразу же появляется воспоминание об искомом: мой друг сказал мне тогда на улице Андраши: „Ничто человеческое мне не чуждо“, на что я, намекая на психоаналитический опыт, ответил: „Ты должен продолжить и признать, что ничто животное тебе не чуждо“».

«После того как в конце концов у меня появилось воспоминание об искомом, вначале я не мог рассказать об этом в обществе, в котором как раз находился. Молодая супруга приятеля, которому я напомнил о животной сущности бессознательного, тоже была среди присутствующих, и я должен был знать, что к ознакомлению с такими неутешительными научными выводами она была совсем не подготовлена. Благодаря забыванию я избежал ряда неприятных вопросов с ее стороны и бесперспективной дискуссии, и именно это, должно быть, явилось мотивом „временной амнезии“.

Интересно, что покрывающая ассоциация навела на след фразы, в которой божество низводится до человеческой выдумки, тогда как в искомой фразе указывалось на животное в человеке. Стало быть, общим является capitis diminutio. Целое, представляет собой лишь продолжение стимулированного беседой хода мысли о понимании и прощении.

То, что в этом случае искомое обнаружилось так быстро, возможно, обязано и тому обстоятельству, что из общества, в котором оно подверглось цензуре, я сразу удалился в безлюдную комнату».

С тех пор я провел многочисленные другие анализы в случаях забывания или ошибочного воспроизведения последовательности слов, и совпадающий результат этих исследований склонил меня к предположению, что механизм забывания, выявленный в примерах «aliquis» и «Коринфская невеста», имеет чуть ли не всеобщую законную силу. Как правило, не очень удобно сообщать о таких анализах, поскольку, подобно упомянутым выше, они всегда приводят к интимным и неприятным для анализируемого человека вещам; поэтому я и не буду далее приумножать число подобных примеров. Общим во всех этих случаях независимо от материала остается то, что забытое или искаженное тем или иным ассоциативным путем связывается с бессознательным мыслительным содержанием, от которого исходит воздействие, проявившееся как забывание.

Теперь я опять обращусь к забыванию имен, где мы до сих пор ни казуистику, ни мотивы исчерпывающим образом еще не рассмотрели. Поскольку именно этот вид ошибочных действий в свое время я мог вдоволь наблюдать на себе самом, у меня наготове множество таких примеров. Легкие мигрени, которыми я страдаю поныне, имеют обыкновение заранее заявлять о себе через забывание имен, а на пике этого состояния, во время которого прерывать работу мне не приходится, у меня часто выпадают все имена собственные. Правда, именно такие случаи, как у меня, могли бы дать повод к принципиальному возражению против наших аналитических усилий. Разве из таких наблюдений не следует сделать вывод, что причина забывчивости и, в частности, забывания имен лежит в нарушении циркуляции и общих функциональных расстройствах головного мозга, и нельзя ли поэтому обойтись без психологических попыток объяснения этих феноменов? Я полагаю, отнюдь; это означало бы смешивать однородный во всех случаях механизм процесса с его изменчивыми и совсем не обязательными благоприятствующими условиями. Однако вместо полемики для ответа на возражение я хочу привести сравнение.

Представим себе, что я был настолько неосмотрителен, что среди ночи решил прогуляться по безлюдной местности большого города; на меня напали и ограбили, лишив часов и кошелька. Затем в ближайшем полицейском участке я сообщил об этом словами: «Я был на такой-то улице, там уединенность и темнота отняли у меня часы и кошелек». Хотя этими словами я не сказал бы ничего, что было бы неверным, я все же подвергся бы риску как раз такого после моего сообщения быть принятым за человека, у которого не все в порядке с головой. Положение вещей можно описать корректным образом лишь так, что, воспользовавшись уединенностью места, под защитой темноты неизвестные преступники лишили меня моих ценных вещей. Итак, положение вещей при забывании имен не обязательно должно быть другим; пользуясь усталостью, нарушением циркуляции и интоксикацией, неизвестная мне психическая сила лишает меня возможности распоряжаться причитающимися моей памяти именами собственными, та же самая сила, которая в других случаях может стать причиной отказа памяти при полном здоровье и дееспособности.

Когда я анализирую наблюдавшиеся у меня самого случаи забывания имен, то почти всегда обнаруживаю, что скрывшееся имя имеет отношение к теме, непосредственно касающейся моей персоны, и способно вызвать у меня сильные, зачастую неприятные аффекты. В соответствии с удобной и достойной рекомендации практикой цюрихской школы (Блейлер, Юнг, Риклин) я могу выразить это же самое и в такой форме: выпавшее имя затронуло у меня «личный комплекс». Отношение имени к моей персоне является неожиданным, как правило, опосредствованным поверхностной ассоциацией (двусмысленностью слова, созвучием); в общем и целом его можно охарактеризовать как побочное отношение. Некоторые простые примеры лучше всего пояснят его природу.

1) Один пациент просит меня порекомендовать ему курорт на Ривьере. Я знаю такое место совсем рядом с Генуей, вспоминаю также фамилию немецкого коллеги, который там практикует, но саму местность назвать не могу, хотя, полагаю, прекрасно знаю ее. Мне не остается ничего другого, кроме как попросить пациента подождать и тотчас обратиться к женщинам из моей семьи. «Как же называется место рядом с Генуей, где у доктора N. имеется небольшая лечебница, в которой так долго находилась на лечении такая-то женщина?» – «Разумеется, ты-то и должен был забыть это название. Оно называется Нерви». С нервами, разумеется, мне приходится иметь дело вдоволь.

2) Другой говорит о расположенном неподалеку дачном месте и утверждает, что там помимо двух известных имеется и третий ресторан, с которым у него связывается определенное воспоминание; название он сейчас мне скажет. Я оспариваю существование этого третьего ресторана и ссылаюсь на то, что в том месте я провел семь летних сезонов, стало быть, должен знать его лучше, чем он. Раздраженный несогласием, он, однако, уже вспомнил название. Ресторан называется «Хохвартнер». Тут, однако, я вынужден уступить, более того, я должен признать, что семь летних сезонов прожил в самой непосредственной близости от этого ресторана, существование которого я отрицал. Почему я здесь забыл его название да и сам факт? Я думаю, потому что название слишком явно созвучно с фамилией одного венского коллеги, то есть оно опять-таки затрагивает во мне «профессиональный» комплекс.

3) В другой раз, собираясь на вокзале Райхенхалля купить билет, я никак не могу вспомнить хорошо мне знакомое название ближайшей большой железнодорожной станции, которую я очень часто уже проезжал. Я вынужден самым серьезным образом искать ее в расписании движения поездов. Она называется: Розенхайм. Но после этого мне сразу становится ясно, из-за какой ассоциации у меня пропало ее название. Часом раньше я навестил мою сестру в ее доме совсем рядом с Райхенхаллем; мою сестру зовут Роза, то есть опять-таки Розенхайм (Rosenheim, буквально: жилище Розы). Это название отнял у меня «семейный комплекс».

4) Прямо-таки грабительское воздействие «семейного комплекса» я могу далее проследить на целом ряде примеров.

Однажды ко мне на прием пришел молодой мужчина, младший брат одной пациентки; я видел его бесчисленное множество раз и привык называть по имени. Когда затем я хотел рассказать о его визите, я забыл его имя, которое, как я знал, отнюдь не было необычным, и, как ни старался, не мог воскресить его в памяти. Тогда я вышел на улицу, чтобы прочесть фирменные вывески, и узнал имя, как только оно мне попалось на глаза. Анализ мне показал, что между посетителем и моим собственным братом я провел параллель, достигшую кульминации в вытесненном вопросе: поступил бы мой брат в аналогичном случае точно так же или, скорее, наоборот? Внешняя связь между мыслями о чужой и собственной семье стала возможной благодаря той случайности, что и там и здесь матери носили одинаковое имя: Амалия. Затем задним числом я понял также и замещающие имена: Даниэль и Франц, которые мне навязывались, но никакой ясности не вносили. Это, как и Амалия, имена из «Разбойников» Шиллера, с которыми связывается шутка венского фланера Даниэля Шпицера.

5) В другой раз я не могу вспомнить фамилию одного пациента, с которым поддерживаю отношения с юности. Анализ ведет долгим окольным путем, прежде чем доставляет мне искомую фамилию. Пациент выразил страх потерять зрение; это пробудило воспоминание об одном молодом человеке, ослепшем после выстрела; к этому в свою очередь присоединился образ другого юноши, который застрелился, и этот последний носил такую же фамилию, что и первый пациент, хотя и не состоял с ним в родстве. Фамилию же я нашел только тогда, когда мною был осознан перенос тревожного ожидания с двух этих случаев в юности на одного человека из моей собственной семьи.

Таким образом, через мое мышление идет постоянный поток «соотнесения с собой», о котором я обычно не получаю никаких известий, но который выдает себя мне через такое забывание имени. Дело обстоит так, словно я вынужден сравнивать с собственной персоной все то, что слышу о посторонних людях, словно всякий раз, когда я получал сведения о других, у меня пробуждались мои личные комплексы. Невозможно, чтобы это было индивидуальной особенностью моей персоны; скорее это должно содержать указание на тот способ, которым мы вообще понимаем «другое». У меня есть основание предполагать, что и у других индивидов дело обстоит в точности как у меня.

Самый красивый пример этого рода в качестве происшествия, случившегося с ним самим, сообщил мне некий господин Ледерер. Во время своего свадебного путешествия он встретился в Венеции с одним малознакомым ему господином, которого ему пришлось представить своей молодой жене, но поскольку фамилию чужака он позабыл, на первый раз он выкрутился, пробормотав нечто неразборчивое. Встретив затем этого господина во второй раз, что в Венеции неизбежно, он отвел его в сторону и попросил помочь все-таки выйти из неловкого положения, поскольку тот назвал ему свою фамилию, которую он, к сожалению, забыл. Ответ чужака свидетельствовал о превосходном знании им людей: «Охотно верю, что вы не запомнили моей фамилии. Меня зовут так же, как вас: Ледерер!» Нельзя отделаться от несколько неприятного ощущения, когда встречаешь свою собственную фамилию у постороннего человека. Недавно я испытал его очень отчетливо, когда во время врачебного приема один господин представился мне как З. Фрейд. (Впрочем, обращу внимание на заверение одного из моих критиков, что он в этом пункте ведет себя совершенно иначе, чем я.)

6) Действенность соотнесения с собой можно обнаружить также в следующем приведенном Юнгом ^[8] примере:

«Господин Y безнадежно влюбился в некую даму, которая вскоре вышла замуж за господина Х. Между тем господин Y уже с давних пор знает господина Х и даже находится с ним в деловых отношениях, но тем не менее снова и снова забывает его имя, из-за чего ему несколько раз приходилось справляться о нем у других людей, когда он хотел написать господину Х письмо».

Между тем, мотивация забывания в этом случае более очевидна, чем в предыдущих, в которых имеет место констелляция соотнесения с собой. Забывание представляется здесь прямым следствием антипатии господина Y к своему более удачливому сопернику; он и знать не хочет о нем; «удел его – забвение».

7) Мотив к забыванию имени может также быть утонченным, состоять в «сублимированной», так сказать, неприязни к его носителю. Так, фрейлейн И. фон К. из Будапешта пишет:

«Я обдумывала одну небольшую теорию. Собственно говоря, я заметила, что люди, имеющие талант к живописи, не разбираются в музыке, и наоборот. Некоторое время назад я разговаривала об этом с одним человеком и сказала: „До сих пор мое наблюдение подтверждалось всегда за исключением одного случая“. Когда я захотела вспомнить фамилию этого человека, то оказалось, что я ее безнадежно забыла, хотя знала, что носитель ее – один из моих самых близких знакомых. Когда через несколько дней я случайно услышала эту фамилию, я, разумеется, тут же признала, что речь шла о разрушителе моей теории. Неприязнь, которую я бессознательно затаила против него, выразилась через забывание его столь привычной для меня фамилии».

8) Несколько другим путем соотнесение с собой привело к забыванию имени в следующем сообщенном Ференци случае, анализ которого становится особенно поучительным благодаря разъяснению замещающих мыслей (как в случае Боттичелли – Больтраффио по отношению к Синьорелли).

«Одной даме, кое-что слышавшей о психоанализе, никак не вспоминается фамилия психиатра Юнга.

Вместо этого возникают следующие ассоциации: Кл. (фамилия) – Вильде – Ницше – Гауптман.

Я не называю ей фамилию и прошу ее свободно ассоциировать по поводу каждой отдельной мысли.

По поводу Кл. ей тут же приходит мысль о фрау Кл.; что она – манерная, жеманная дама, однако весьма хорошо выглядящая для своего возраста. „Она не стареет“. В качестве общего родового понятия для Вильде и Ницше она называет „душевную болезнь“. Затем она язвительно говорит: „Вы, фрейдианцы, так долго будете искать причины душевных болезней, пока сами не станете душевнобольными“. Затем: „Терпеть не могу Вильде и Ницше. Я их не понимаю. Я слышала, что оба они были гомосексуалистами; Вильде возился с юными (jungen) людьми“. (Несмотря на то что в этой фразе она уже произнесла верное имя – правда, по-венгерски, – она по-прежнему не может его припомнить.)»

«По поводу Гауптмана ей приходит в голову „половина“, затем „юность“, и только теперь, после того как я направляю ее внимание на слово „юность“, ей становится ясно, что искала она фамилию Юнг».

«Разумеется, эта дама, потерявшая в возрасте тридцати девяти лет супруга и не имеющая перспектив вновь выйти замуж, имеет достаточно оснований избегать воспоминания обо всем, что напоминает о юности или возрасте. Бросается в глаза чисто содержательное ассоциирование покрывающих мыслей по поводу искомого имени и отсутствие ассоциаций по созвучию».

9) Еще по-другому мотивированным, причем весьма утонченно – является пример забывания имени, который данному человеку удалось разъяснить самому:

«Когда в качестве побочного предмета я сдавал экзамен по философии, экзаменатор спросил меня об учении Эпикура, а затем, в дополнение, знаю ли я, кто вновь обращался к его учению в последующие века. Я ответил, назвав имя Пьера Гассенди, о котором буквально два дня назад слышал в кафе как об ученике Эпикура. На удивленный вопрос, откуда я это знаю, я смело ответил, что давно интересовался Гассенди. Как результат – magna cum lande ^[9], но, к сожалению, и последующая упорная склонность забывать фамилию Гассенди. Полагаю, моя нечистая совесть виной тому, что, несмотря на все старания, я не могу теперь удержать в памяти эту фамилию. Лучше бы я и тогда ее не знал».

Чтобы правильно оценить степень антипатии к воспоминанию об этом эпизоде с экзаменом у нашего поручителя, необходимо знать, насколько он дорожит своей ученой степенью доктора наук и сколь многое должна предоставить ему эта замена.

10) Я включаю сюда еще один пример забывания названия города, который, возможно, не столь прост, как приведенные ранее, но каждому, кто знаком с такими исследованиями, покажется правдоподобным и ценным. Название одного итальянского города не поддается воспоминанию вследствие его значительного созвучия с одним женским именем, с ним связываются разного рода аффективные воспоминания, которые при сообщении исчерпывающим образом, пожалуй, не изложены. Ш. Ференци (Будапешт), наблюдавший этот случай забывания на самом себе, поступает с ним так, как анализируют сновидения или невротическую идею, и, несомненно, делает это с полным на то основанием.

«Сегодня я был в одной семье, с которой дружен; речь зашла о городах Верхней Италии. Тут некто упоминает, что они по-прежнему испытывают на себе австрийское влияние. Он называет несколько таких городов; я тоже хочу назвать один, но его название не приходит мне в голову, хотя я знаю, что провел там два очень приятных дня, и это не совсем согласуется с теорией Фрейда, объясняющей забывание. Вместо искомого названия города мне навязываются следующие ассоциации: Капуа – Брешиа – лев Брешии».

«Этого „льва“ я вижу в форме мраморной статуи, которая словно реальная находится передо мной, но тут же замечаю, что он не столько похож на льва на памятнике свободы в Брешии (который я видел только на картинке), сколько на того другого мраморного льва, которого я видел в Люцерне на надгробном памятнике швейцарским гвардейцам, павшим в Тюильри, и репродукция которого en miniature стоит на моем книжном шкафу. Наконец, мне все же приходит в голову искомое название: это Верона.

Мне сразу также становится ясно, кто был повинен в этой амнезии. Никто иная, как прежняя прислуга семьи, где я как раз находился в гостях. Ее звали Вероника, по-венгерски Верона, и она была мне очень антипатична из-за своей отталкивающей физиономии, а также своего сиплого, резкого голоса и невыносимого доверительного обращения (на что она считала себя вправе из-за долгого срока службы). Кроме того, для меня был невыносим деспотизм, с которым она в свое время обращалась с хозяйскими детьми. Теперь я также знал, что означали замещающие мысли.

«По поводу Капуи у меня тут же возникла ассоциация с caput mortuum. Очень часто я сравнивал голову Вероники с черепом мертвеца. Венгерское слово kapzsi (алчный), несомненно, стало также причиной смещения. Разумеется, я нахожу также те гораздо более прямые ассоциативные пути, связывающие между собой Капую и Верону в качестве географических понятий и итальянских слов с одинаковым ритмом.

То же самое относится к Брешии; но также и здесь обнаруживаются переплетенные окольные пути ассоциации идей.

В свое время моя антипатия была такой сильной, что я находил Веронику поистине отвратительной и не раз выражал свое удивление тем, что ей все же удавалось вести любовная жизнь и что ее любили; „Как ее можно поцеловать, – говорил я, – ведь это вызовет позыв к рвоте [Brechreiz]“. И все-таки эту антипатию, несомненно, давно можно было связать с идеей о павших швейцарских гвардейцах.

Брешиа, во всяком случае здесь, в Венгрии, очень часто обозначается не львом, а другим диким зверем. Самое ненавистное имя в этой стране, равно как и в Верхней Италии, – имя генерала Гайнау, которого без обиняков называют гиеной из Брешии. Стало быть, от ненавистного тирана Гайнау одна нить мыслей через Брешию ведет к городу Вероне, другая – через идею о животном-могильщике с сиплым голосом (причастном к появлению надгробного памятника) – к черепу мертвеца и к неприятному органу Вероники, которую столь злобно поносит мое бессознательное, в свое время почти так же тиранически хозяйничавшей в этом доме, как австрийский генерал – после венгерской и итальянской борьбы за освобождение.

С Люцерном связывается мысль о лете, которое Вероника вместе со своими хозяевами провела на Фирвальдштетском озере поблизости от Люцерна; в связи со „швейцарской гвардией“ опять-таки воспоминание, что она умела тиранить не только детей, но и взрослых членов семьи и ей нравилось выступать в роли гвардейской дамы.

Я со всей определенностью отмечаю, что эта моя антипатия к В. – сознательно – относится к давно преодоленным вещам. Тем временем внешне, равно как и в своих манерах, она к выгоде для себя значительно изменилась, и я могу обращаться с ней (для чего, правда, у меня редко бывает повод) с искренним дружелюбием. Мое бессознательное, как это обычно бывает, более цепко держится за впечатления, оно „злопамятно“ и мстительно.

Тюильри – это намек на вторую персону, пожилую французскую даму, которая фактически „охраняла“ (gardiert) женщин в доме по многочисленным поводам и которую уважали от мала до велика, пожалуй, немного также боялись. Какое-то время я был ее élève (учеником) в беседах на французском. В связи со словом élève мне также приходит на ум, что, находившись в гостях в Северной Богемии у шурина моего нынешнего хозяина дома, я не раз смеялся над тем, что тамошнее сельское население называло воспитанников (Eleven) местной лесной академии „львами“. Также и это веселое воспоминание, возможно, было причастно к смещению от гиены ко льву».

11) Также и нижеследующий пример ^[10] может показать, как властвующий над человеком в настоящее время комплекс вызывает забывание имени в расположенном на большом расстоянии месте:

«Двое мужчин, один постарше, а другой более юный, которые шесть месяцев вместе путешествовали по Сицилии, обмениваются воспоминаниями о тех прекрасных и содержательных днях. „Как же называлось то место, – спрашивает более молодой, – в котором мы заночевали, чтобы совершить вылазку в Селинунт? Калатафими, не так ли?“ Старший с этим не соглашается: „Конечно, нет, но я тоже забыл название, хотя очень хорошо помню все детали пребывания там. Мне достаточно будет заметить, что другой забыл название; и тут же и у меня индуцируется забывание. Не хотим ли мы поискать название? Но мне ничего другого, кроме Кальтанисетты, в голову не приходит, но это название, несомненно, неправильное“. – „Нет, – говорит более молодой, – название начинается с w или в нем имеется w“. – „Но буквы w в итальянском не существует“, – напоминает старший. „Да, я и имел в виду лишь v, а w сказал лишь потому, что приучен к этому моим родным языком“. Старший не соглашается с v, он полагает: „Мне кажется, что я вообще позабыл многие сицилийские названия; самое время проделать опыт. Как, например, называется возвышенная местность, которую в древности называли Энна? А, я уже знаю: Кастроджиованни“. В следующее мгновение младший нашел также и потерянное название. Он восклицает: „Кастельветрано“, – и радуется тому, что сумел доказать наличие v, как он и утверждал. Старшему еще какое-то время недостает чувства знакомого; но, согласившись с названием, он должен теперь рассказать, почему оно выпало у него. Он полагает: „Наверное, потому, что вторая половина – ветрано – созвучна с ветераном. Я уже знаю, что не люблю думать о старении и по-особому реагирую, когда мне о нем напоминают. Так, например, недавно одному своему другу, которого очень ценю, я сказал в укор в самом диковинном облачении, что он «давно уже вышел из юного возраста», поскольку тот когда-то раньше посреди самых лестных высказываний обо мне также сказал, что я уже не молодой человек. То, что сопротивление у меня направилось на вторую половину названия Кастельветрано, происходит также от того, что его начало вернулось в замещающем названии Кальтанисетта“. – „А само название Кальтанисетта?“ – спрашивает младший. „Оно всегда казалось мне ласкательным прозвищем для молодой женщины“, – признается старший.