Золото Джавад-хана

© Филатов Н., 2019

© ИК «Крылов», 2019

Золото Джавад-хана

Картина художника А. Шарлеманя

1. Поединок

«Дуэль – одно из самых загадочных явлений русской жизни. Подобно французскому балету и польской водке она относится к таким заимствованиям, которые очень быстро стали национальными особенностями»

Место выбрали, по обыкновению, неподалеку от городской стены – примерно в пяти верстах вниз по течению, на берегу.

– Вы правы, сударь мой, стреляться надобно в хорошую погоду…

И действительно, было ясное, свежее летнее утро – именно та его пора, когда уже отступил, затаился в глубоких ущельях ночной холод и уже не пробирает до самых костей сырой ветер. Когда солнце, едва появившееся на пронзительно-синем, безоблачном небосводе, еще не начало припекать во всю силу, но пока только ласково согревает своими лучами кавказские горы. Пахло пряными травами, щебетали какие-то птицы, и даже ленивые толстые мухи по-настоящему не докучали ни людям, ни лошадям…

– Но кой черт завел обычай назначать поединки в этакую рань?

Штабс-капитан Парфенов, лысоватый сорокалетний мужчина с нездоровым цветом кожи, был старшим из офицеров 17-го Егерского полка, оказавшихся в этот день и час за пределами гарнизона. Темно-зеленый походный мундир его украшала Анна 3-й степени.

– Да так уж принято, – пожал в ответ плечами сухощавый седой старичок в статском платье.

Звали старика Иван Карлович, был он цирюльником – но, как нередко случалось тогда в русской армии, исполнял заодно и обязанности полкового лекаря. По происхождению он был немец или австриец, но столько лет прожил в России, что на родном языке изъяснялся уже вовсе не так хорошо, как по-русски. Поговаривали даже, что когда-то, в турецких походах, Иван Карлович пускал кровь пиявками самому главнокомандующему графу Румянцеву-Задунайскому…

– Помню, в детстве гостили мы с маменькой в Новгородской губернии… Деревенские девки тоже вот в лес по грибы и по ягоды уходили ни свет, ни заря! А я все допытывался – отчего же так рано? Грибы что – убегут? Или спрячутся днем, так что их непременно надо врасплох заставать?

Голова у штабс-капитана Парфенова после вчерашней попойки побаливала, а во рту ощущался противный вкус ржавой воды. Он достал свой кисет вместе с глиняной трубочкой-носогрейкой, в некотором сомнении оглядел их, прислушался к внутренним ощущениям – и, помедлив, убрал с глаз долой:

– Ох, прости меня грешного! Нет, с курением табака надо определенно заканчивать. Раньше, в молодости, я этим зельем не баловался – и кутить мог всю ночь напролет, а с утра голова всегда свежая.

– Ну, в молодости! В ней-то все и дело, сударь мой…

– Пожалуй, что и верно, – согласился Парфенов. – Приступим?

– Да, конечно же, начинайте, – Иван Карлович обернулся и помахал рукой: – Мишка!

Помощник полкового цирюльника – худенький черноволосый подросток, который до этого момента находился при офицерских лошадях – соскочил тут же с брички Ивана Карловича. Подхватив обеими руками пузатый кожаный саквояж, он со всех ног устремился на вызов.

– Поставь сюда… да, вот так!

Первым делом, открыв саквояж, Иван Карлович аккуратно извлек из него полотняную белую скатерть, которую расстелил на пожухлой, колючей траве. Затем выложил пару склянок, щипцы, длинный крюк, пилу с острыми зубьями, «золингенскую» бритву и какие-то еще хирургические приспособления, от одного вида которых кидало в озноб даже самого мужественного человека.

– Ступай-ка на место, мой мальчик.

Мишка пулей метнулся обратно, залез в бричку и сел поудобнее, полный решимости не пропустить ничего интересного. Тем более что лошади на коновязи вели себя тихо, спокойно, и только одна молодая кобыла обиженно фыркала, трясла мордой и все норовила дотянуться до кустиков зелени, пробивающихся между камнями.

Кстати, не вызывало сомнения, что вид и стать строевых лошадей, принадлежавших офицерам-егерям, непременно бы вызвали ироническую ухмылку у настоящих кавалеристов, особенно из полков конной гвардии. Однако лошади егерские, хоть и неказистые с виду, отличались особой выносливостью и вполне подходили для местного горного климата и бездорожья.

Тем временем штабс-капитан успел в очередной раз обвести взглядом своих сослуживцев, каждому из которых назначено было сыграть свою роль в предстоящих событиях. В первую очередь, разумеется, он обратил внимание на тех, кто намеревался сегодня исполнить долг чести.

Дуэлянты – или, как их называли тогда, «дуэлисты» – сидели на порядочном расстоянии один от другого, в одиночестве и с таким видом, как будто они даже немного стесняются окружающих, самих себя и того, что приходится им совершать. Тридцатилетний поручик Лисенко был розовощек, круглолиц, и поэтому выглядел намного моложе своего возраста. Его соперник на предстоящей дуэли, поручик Васильев, высокий и худощавый шатен приблизительно одних лет с Лисенко, для чего-то оделся в парадный мундир и лосины: очевидно, именно такой образ, в его представлении, как нельзя лучше соответствовал случаю.

Затем внимание штабс-капитана, которому выпали на сегодняшнем поединке обязанности распорядителя, привлекли еще два офицера: поручик Бобровский и подпоручик князь Туманов, обсуждавшие что-то вполголоса на самом берегу реки.

– Господа секунданты! Прошу подойти.

Бобровский и Туманов тотчас же приблизились.

– Не удалось ли договориться о примирении?

Секунданты переглянулись:

– Никак нет… к нашему глубочайшему сожалению.

– Ну и глупо, позволю заметить вам, господа!

Штабс-капитан Парфенов, мужчина семейный и многодетный, не находил ни малейшего смысла и пользы в дуэлях. В том числе и для ратного дела. За долгие годы службы на южных границах он уже достаточно навидался записных дуэлянтов, бретеров, которые в первой же стычке с турецкой пехотой или же с горцами безвозвратно теряли самообладание, подвергая опасности и себя, и солдат.

Так что, глупый обычай по всякому поводу затевать поединки Парфенов не одобрял.

При этом, однако, он вполне понимал офицерскую молодежь, поступившую в полк сразу после прошлогодней кампании, не обстрелянную и еще не успевшую побывать в настоящем деле…

Понимал, потому что за многие тысячи верст от Кавказа сейчас расправлял свои крылья непобедимый французский орел. Император Наполеон Бонапарт перекраивал по своему усмотрению государственные границы Европы, его солдаты бесцеремонно хозяйничали в Италии, Испании, Голландии и Германии – так что, разумеется, Россия не могла оставаться к этому безучастной. Особенно после того, как по приказу Бонапарта прошедшей весной был убит герцог Энгиенский, а государь Александр Первый изволил выразить по этому поводу негодование через своего посла в Париже. В ответ Наполеон тогда порекомендовал царю лучше следить за своими, а не за чужими делами, да еще прямо напомнил ему о некоторых обстоятельствах гибели его отца, Павла Первого. Самолюбивый Александр никогда не стерпел бы подобного оскорбления. И теперь ему ничего не осталось, как приняться за создание против французов военно-политической коалиции.

Назревала большая война – война с талантливым и дерзким Бонапартом, на которой, конечно, появится много случаев проявить себя, добыть славу, награды, чины и любовь окружающих. В то же время, как здесь, на забытой Аллахом и проклятой Богом провинциальной окраине, отличиться пока не было ни малейшей возможности. Монотонная служба из месяца в месяц, дежурства, занятия на плацу и на стрельбище, карты, попойки по вечерам…

И поэтому поводом для поединка между молодыми офицерами могло стать решительно все, что угодно. Неловко или не вовремя сданные карты, бутылка дрянного вина, неосторожное слово – тем более что при нынешнем государе смертная казнь дуэлистам не угрожала, и поплатиться за нее можно было всего лишь разжалованием да ссылкой на Кавказ – где, собственно, и так уже находился 17-й Егерский полк.

Из-за дам только разве что не рубились и не стрелялись – по причине того, что порядочных дам просто не было до сих пор в гарнизонном Елисаветполе, который совсем недавно именовался Гянджой. Взятый русскими город оказался едва ли не наполовину разрушен во время кровопролитного штурма, а потому совершенно не приспособлен еще для переезда и проживания офицерских семей.

Таким образом, отчего именно вчера в доме у коменданта вспыхнула ссора между поручиками, которых до того считали близкими приятелями, представлялось не таким важным. Потому что, конечно – согласно дуэльному кодексу – простая невежливость еще не есть оскорбление. Однако тот, кто окажется оскорблен за невежливость, непременно считается оскорбленным. Причем если за легкое оскорбление будет отвечено оскорблением легким же, то все-таки первый затронутый так и останется оскорбленным…

Одним словом, решено было тот же час драться насмерть. Однако окружающие товарищи посчитали это неприличным и неуважительным по отношению к хозяину дома, в связи с чем отложили поединок на раннее утро.

– Господа!

На правах распорядителя, штабс-капитан подозвал к себе обоих дуэлистов, и в последний раз предложил им завершить дело миром. Получив отказ, он развернул лист бумаги и зачитал всем заранее согласованные условия:

– «Противники ставятся на расстоянии тридцати шагов от барьеров, расстояние между которыми равняется двенадцати шагам. Противники, вооруженные пистолетами, по данному знаку идя один на другого, однако ни в коем случае не переступая барьера, могут стрелять. Сверх того принимается, что после выстрела противникам не дозволяется менять место, для того чтобы выстреливший первым подвергся огню своего противника на том же самом расстоянии. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то в случае безрезультатности поединок возобновляется как бы в первый раз, противники ставятся на то же расстояние в тридцать шагов, сохраняются те же барьеры и те же правила. Осечка тоже считается за выстрел…»

Штабс-капитан Парфенов откашлялся и продолжил:

– «Упавший может стрелять из положения лежа. Если после четырех выстрелов ни один из противников не получит ранения, дуэль надлежит посчитать состоявшейся…»

Вообще-то, в России сражались, как правило, до результата, которым считалось тяжелое ранение либо смерть. Однако и штабс-капитан, и секунданты постарались оговорить все возможное, чтобы этого не произошло. Оттого и дистанции для поединка между поручиками Васильевым и Лисенко были определены столь значительные по меркам дуэльного кодекса^[1]. Хотя особенных надежд на это обстоятельство возлагать не стоило – в егерских полках стрелять умели, а любые попадания в область живота по тому времени, как правило, становились смертельны.

После того, как секунданты обозначили барьеры, распорядитель дуэли Парфенов проверил и зарядил пистолеты:

– Господа, не угодно ли примириться?

Ответив окончательным отказом, противники получили оружие и разошлись по местам.

– Напоминаю, господа, по моему сигналу…

Поручик Лисенко застыл на позиции неподвижно, с какими-то совершенно пустыми глазами и бледным лицом. Поручик Васильев, напротив, выглядел чересчур возбужденным, движения его были резкими и торопливыми, волосы растрепались…

Двое всадников в русских военных мундирах выскочили из-за поворота, казалось, еще до того, как послышался топот копыт на дороге.

– Прекратить!

Заместитель командира 17-го Егерского полка майор Котляревский рывком осадил свою серую, в яблоках лошадь прямо на линии между противниками. Поравнявшийся с ним адъютант первым делом стянул с головы пыльный кивер, чтобы утереть со лба грязь и пот.

– Стыдно, штабс-капитан! И вам тоже, Иван Карлович. Не ожидал, никак не ожидал…

Майор будто и не желал замечать ни участников поединка, ни их секундантов, обращаясь почти исключительно к Парфенову и к старому полковому цирюльнику, с которыми знаком был еще по минувшим кампаниям.

– Немедленно явиться в полк! Аббас-Мирза переправляется через Аракс…

Взмыленные после скачки бока серой лошади Котляревского еще ходили ходуном, поэтому он пару кругов провел ее шагом по месту несостоявшегося поединка:

– Мы выступаем, получен приказ от командующего.

Не обращавший внимания, казалось, до этого ни на Лисенко с Васильевым, ни на секундантов, майор Котляревский слегка повернулся в седле и закончил:

– Господам офицерам – по пять суток ареста на гауптвахте! После возвращения в гарнизон из похода…

2. Гарнизон

«В военных действиях следует быстро сообразить и немедленно же исполнить, чтобы неприятелю не дать времени опомниться».

Александр Суворов

На рисунке в анатомическом атласе был изображен человек с аккуратно распоротым животом. Человек походил на большую лягушку, раздавленную телегой – неизвестный художник расположил его тело таким образом, чтобы стали видны разноцветные внутренности. Кроме этого, каждому органу, находившемуся в брюшной полости, соответствовала своя надпись из двух-трех и более строк.

При всем желании прочесть то, что написано рядом с изображением, Мишка Павлов никак бы не смог – буквы были не русские, больше похожие на кружева, чем на сочетания слов или знаков. Хотя грамоту и все прочее Мишка знал не хуже других – в гарнизонном военно-сиротском отделении помимо Воинского артикула и строевых приемов воспитанников обучали Закону Божию, чтению, письму и арифметике «сколько нужно для делания обыкновенных выкладок». Тем более что за плохую учёбу солдатских сыновей секли розгами или сажали в карцер точно так же, как за малейшие проступки против дисциплины.

Мишку Павлова мать отдала на военное воспитание сразу по достижении им семилетнего возраста – вскоре после того, как отец его, унтер-офицер Воронежского пехотного полка, сложил голову при взятии Дербента. Особого пристрастия к «солдатской экзерциции», к артиллерийской или инженерной науке воспитанник Павлов за время учебы так и не проявил, способности к игре на флейте или на барабане у него также не обнаружилось. Зато почерк у Мишки был аккуратный, разборчивый, так что по окончании курса военно-сиротского отделения его отправили в 17-й Егерский полк на должность помощника ротного писаря. Однако в полку подходящей вакансии на тот момент уже не оказалось, поэтому новичка определили «по потребности» – в ученики цирюльника Ивана Карловича, который ведал также и полковым лазаретом…

Мишка Павлов лизнул указательный палец и перевернул страницу. На следующей картинке были изображены какие-то бородатые старики в белоснежных чалмах и в халатах, склонившиеся над столом. Все они с интересом разглядывали кости скелета, рядом с которым лежал большой череп с пустыми глазницами и оскаленным ртом. Мишка перекрестился на всякий случай и опять поднес ко рту палец, чтобы листать книгу дальше. Но как раз в этот момент из-за тонкой перегородки послышалось:

– Эй, мальчик! Пойди ко мне, быстро…

Едва Мишка захлопнул тяжелый анатомический атлас в сафьяновом переплете, как Иван Карлович снова позвал его – на этот раз, голосом более громким и раздраженным:

– Негодный мальчишка… пойди сюда!

Сразу же вслед за этим из комнаты по соседству донесся отрывистый старческий кашель.

– Чего изволите? – Мишка Павлов застыл перед цирюльником, как учили: вытянув руки по швам, грудь вперед, пятки вместе.

– Куда ты подевался, негодник? Вот я тебе… смотри, выпишу розог…

Несмотря на то, что на дворе стояла ясная, солнечная погода, в комнате Ивана Карловича царили духота и полумрак – дневной свет проникал внутрь нее только через тяжелую полотняную простыню, которой было занавешено единственное окно. Пол, конечно, был глиняный, как и во всем доме, однако на стенах красовались ковры, очень старая сабля в серебряных ножнах и два пистолета. Из обстановки имелись: казенная деревянная тумбочка, стол с приборами для письма, пара стульев и крепкий походный сундук. Кроме этого под потолком золотилась икона Святого великомученика и целителя Пантелеймона, а в углу комнаты были аккуратно составлены книги, доставшиеся Ивану Карловичу от прежних хозяев.

Сам цирюльник лежал под одеялом, на широкой и мягкой кровати, в окружении множества маленьких пестрых подушек. Даже при таком скудном освещении не вызывало сомнения, что старик очень бледен. Седые волосы Ивана Карловича слиплись, спутались, и его бил озноб – невзирая на то, что сейчас в комнате было не просто тепло, а достаточно жарко и душно.

– Подай микстуру.

Иван Карлович снова зашелся в отрывистом кашле, после чего сплюнул кровь в специально поставленный возле кровати большой медный таз.

– Ах ты, черт ее душу!

Первый раз он заболел еще в молодости, на турецкой войне, и с тех пор приступы лихорадки сопровождали Ивана Карловича с огорчительным постоянством, почти так же внезапно заканчиваясь, как и возникая. Причем переносил их полковой цирюльник с каждым годом все тяжелее и тяжелее…

– Вот, пожалуйте…

Мишка очень жалел старика. Иван Карлович был одинокий и потому раздражительный, он любил покричать, однако не придирался без повода. Мог отвесить и подзатыльник, когда Мишка чего-то не понимал или же отвлекался при обучении – но зато и хвалил от души, если видел старание или успехи. К тому же кормил он ученика со своего стола, а на престольные праздники и на день ангела взял себе за обычай одаривать Мишку каким-нибудь сладким гостинцем. В общем, за год без малого солдатский сын Павлов прижился на новом месте, потихонечку начал осваивать ремесло цирюльника – и особенный интерес проявлял он к тому, что происходило в полковом лазарете.

– Тебя вечно ждать – не дождаться… – Иван Карлович сделал пару глотков из фаянсовой кружки: – Возьми-ка лазаретную книгу! Да, вон там, на столе… отнесешь ее в штаб полка. И вот эту записку еще, передай через адъютанта…

Очередной приступ кашля едва не заставил его расплескать травяной отвар – так что, если бы не Мишкина расторопность, вся эта горькая, пахнущая болотом микстура, непременно залила бы простыню.

– Надо лекаря настоящего выписать, из Тифлиса… – отдышавшись, сказал Иван Карлович.

– Да зачем же вам лекаря-то? Уж кто-кто, а вы свою хворь много лучше других изучили, – осмелился возразить ему Мишка, поправляя постель. – Через день-другой сами подниметесь, не впервой!

– Да не мне лекарь нужен, дурная твоя голова! Полк опять на войну выступает, а мы не готовы… – Иван Карлович опустил седую голову на подушку: – Чего встал, как баран? Быстро в штаб – и обратно! Ну, бегом пошел, бестолковый мальчишка.

Как только Мишка Павлов покинул дом, в котором проживал цирюльник, мальчишка тотчас почувствовал прелесть прохладного, свежего воздуха, опустившегося на равнину со склонов Малого Кавказа. Солнце уже оставляло достаточно тени. Небольшой ветерок потихоньку перегонял вдоль заборов тяжелую пыль, среди которой копошились худые, противно галдящие местные голуби.

Бежать Мишка, конечно же, и не думал – потому что решительно не подобало ученику полкового цирюльника носиться по улицам со всех ног, наподобие деревенских мальчишек. Потому и пошел он неспешно, с достоинством, каждым шагом подчеркивая сугубую важность полученного приказа.

Необходимо заметить, что Павлов сейчас очень себе нравился – в мягком белом картузе без козырька, в черных форменных брюках навыпуск, с лампасами и в коротких полусапожках. Зеленый егерский мундир его украшали медные пуговицы в один ряд, а также настоящие солдатские погоны из сукна. Впрочем, полюбоваться на него сейчас было практически некому – с ближнего минарета только что вознес четырехкратную молитву муэдзин, поэтому встречных попадалось немного. Две женщины с кувшинами, закутанные от глаз до самых пяток во что-то черное. Седой погонщик-армянин, сопровождающий скрипучую, нагруженную мешками арбу, в которую был запряжен невозмутимый ослик…

Монотонно и однообразно трещали цикады – впрочем, если прислушаться, вполне можно было бы разобрать шум течения неглубокой реки, разделившей Гянджу на две части. Пахло пряными травами, хлебом, навозом – и только бесчисленные отметины от пуль на стенах да пятна пока еще не закрашенной копоти напоминали о кровавых событиях прошлогоднего штурма. Раны древнего многострадального города заживали, жизнь возвращалась и в хижины, и во дворцы – так, как это уже повторялось не раз за последнее тысячелетие.

Принято считать, что первое поселение на этом месте возникло еще в седьмом веке нашей эры, в период создания и расцвета Великого шёлкового пути. Очень скоро Гянджа была завоевана и разрушена персами, затем – арабами, которые превратили его в арену ожесточенных сражений против хазар. В одиннадцатом веке город захватили сельджуки, в двенадцатом веке – грузинские цари, которые неоднократно грабили его и даже вывезли знаменитые кованые городские ворота. Спустя какое-то время хорезмшах Джелал-ад-Дин вырезал почти все население Гянджи. Татаро-монголы, которые появились вслед за ним, разрушили специальными машинами стену, после чего сожгли и дотла разорили город. А в 1723 году османская армия предприняла штурм Гянджи, закончившийся, впрочем, неудачно для турок – однако при этом были уничтожены все армянские предместья.

Как бы то ни было, во второй половине восемнадцатого века Гянджа опять представляла собой процветающий торговый город с развитыми ремеслами, с многочисленным и многонациональным населением и являлась столицей одноименного ханства. Ханство располагалось на правом берегу реки Куры до устья реки Алазань. На востоке и юго-востоке граничило с Карабахским ханством, а на юге с Эриванским ханством. На западе река Дзегам отделяла владения Гянджи от Шамшадильского султаната, а на севере река Кура – от Грузии. Его правитель Джавад-хан ибн-Шахверди-хан Зийад-оглу Каджар проводил самостоятельную внешнюю политику, успешно воевал с соседями, был достаточно терпим в вопросах вероисповедания своих подданных и даже имел собственный монетный двор.

И вот примерно в 1803 году спокойное правление для Джавад-хана закончилось – Гянджа попала в сферу военно-политических интересов России и Персии, которые стремились взять под свой контроль все Восточное Закавказье. Генерал-лейтенант князь Павел Дмитриевич Цицианов, главнокомандующий русской армией в Грузии, был убежден в том, что Гянджинская крепость является «ключом к северным провинциям Персии» и считал ее захват своей первостепенной задачей. Поэтому он несколько раз предлагал Джавад-хану добровольно сдаться, однако получал неизменный отказ.

В качестве обоснования начала военных действий генерал Цицианов указывал Джавад-хану на две причины, по которым тому следовало бы подчиниться: «…первая и главная, что Гянджа с ея округом, во времена царицы Тамары принадлежала Грузии и слабостию царей грузинских отторгнута от оной. Всероссийская Империя, приняв Грузию в свое высокомощное покровительство и подданство, не может взирать с равнодушием на расторжение Грузии, и несогласно было бы… оставить Гянджу, яко достояние и часть Грузии в руках чуждых. Вторая: ваше высокостепенство на письмо мое, писанное по приезде моем в Грузию, коим я требовал сына вашего в аманаты, отвечали, что иранского государя опасаетесь, забыв, что шесть лет тому назад были российским подданным… Буде завтра в полдень не получу я ответа, то брань возгорится, понесу в Гянджу огонь и меч…»

«Я получил твое письмо. Ты пишешь, что во времена царицы Тамары Гянджа находилась в подчинении у Грузии. Этому рассказу никто не поверит. А наши предки Аббасгулу хан и прочие управляли Грузиею… – напоминал в ответ Джавад-хан. – Ещё ты пишешь, что шесть лет назад я передавал крепость Гянджу в подданство русского Падишаха. Это правда. Тогда твой Падишах прислал мне рескрипт и я принял его предложение. Если и теперь есть такой рескрипт, то покажи его мне… и я соображусь с ним. Ещё ты пишешь, будто я раньше находился в подчинении у Грузии. Рескрипт твоего Падишаха и теперь у меня в руках. Бери и читай, как я там называюсь – беглярбеком Гянджи или вассалом Грузии? Отсюда становится ясно, что твои слова – сплошная ложь… Если ты замышляешь со мной войну, то я готов… и успех зависит от Аллаха…»

А когда князь Цицианов в очередной раз предложил хану сдать город без пролития крови, тот ответил: «Не ходите, и кровь не прольется. А если пойдете, то конечно прольется кровь, но грех на вас будет».

Всего этого, разумеется, помощник полкового цирюльника Мишка Павлов не знал, да и знать не мог. Зато он из самых первых уст, от непосредственных участников событий, офицеров и нижних чинов, много слышал о том, что происходило здесь чуть больше года назад.

Очевидцы рассказывали, что отряд Цицианова, отправленный тогда на завоевание Гянджинского ханства, состоял из 17-го Егерского полка, двух необстрелянных батальонов Севастопольского мушкетерского полка, батальона Кавказского гренадерского полка, трех эскадронов Нарвского драгунского полка, полутора сотен казаков и азербайджанской конной милиции в количестве семисот всадников – всего при одиннадцати орудиях.

Первое же боевое столкновение между русским отрядом и ханскими войсками продолжалось больше двух часов и было завершено отступлением конницы Джавад-хана за крепостные стены, находившиеся на левом берегу реки Гянджачай. Крепость имела форму шестиугольника с общей протяженностью стен в три с половиной версты. Сами стены были двойными, каменная и глинобитная, по шесть-восемь саженей в длину и до четырех саженей толщиной, с достаточным количеством бойниц. Сады и предместье города также окружал высокий земляной вал со специальными выступами в виде бастионов.

Осада Гянджи растянулась почти на пять недель, в русском сводном отряде возникли затруднения с продовольствием, солдаты мерзли, среди конной милиции начиналось брожение и недовольство. Гарнизон Джавад-хана при этом находился в тепле и ни в чем не испытывал недостатка.

Наконец, было окончательно определено время штурма…

Ночь на третье января 1804 года оказалась такая же темная и сырая, как многие предыдущие. Над землею стелился холодный туман – острие своего собственного штыка разглядеть удавалось с трудом. На приступ решили идти одновременно с двух сторон. В половине шестого утра гренадеры и двести пеших драгун под командой генерал-майора Портнягина выдвинулись под стены крепости со стороны Карабахских ворот. Егеря полковника Корягина одновременно с этим предприняли отвлекающую атаку. В резерве у каждого из штурмовых отрядов имелось по одному батальону пехоты – основной же резерв составляли артиллерийские батареи, казаки и до батальона стрелков.

Как это часто бывает, последующие события развивались не совсем так, как планировал на военном совете генерал Цицианов. Под огнем вражеских пушек, под градом пуль, бревен и камней отряд Карягина, которому предназначалась при штурме второстепенная и вспомогательная роль, почти сразу преодолел первую стену, после чего завязал тяжелый бой на подступах ко второй. Спустя какое-то время батальон егерей под командованием майора Лисаневича взобрался и на вторую стену, продолжив ожесточенную схватку за крепостные башни Кафе-Бек, Хаджи-Кале, Юхари-Кале и Каджи-Хан. В одной из этих башен капитаном Каловским был убит гордый и храбрый Джавад-хан, который руководил обороной города из самой гущи боя. Сам капитан вскоре после этого также погиб под саблями ханских телохранителей.

Основной же отряд под командованием генерал-майора Портнягина преодолел стены крепости только с третьей попытки, когда егеря уже открывали Тифлисские ворота для пушек и резерва… Дело в том, что его колонна смогла скрытно подойти к самому крепостному валу, и только тогда была обнаружена. Противник открыл по ней огонь почти в упор, приставные лестницы отталкивались по несколько раз, а пробитая в земляной стене брешь также неоднократно переходила из рук в руки, поэтому в тот раз судьба штурма решилась на вспомогательном направлении.

К полудню крепость пала. Ее защитники потеряли около тысячи семисот человек убитыми, включая самого правителя и его среднего сына. Было взято почти восемнадцать тысяч пленных, захвачено два десятка орудий и фальконетов, большое количество боеприпасов и продовольствия, а также – восемь знамен, среди которых знаменитый ханский бунчук и штандарт с изображением на древке руки Магомета. К чести русских солдат, из девяти тысяч женщин и детей, которых Джавад-хан собрал из селений в залог верности их мужей, ни одна не подверглась оскорблению или унижениям. Более того, плененному семейству хана и его первой жене князь Цицианов даровал свободу, отвел им дом в форштадте, пожаловал подарками и деньгами. Отважный и гордый Джавад-хан по распоряжению генерал-лейтенанта князя Цицианова был с воинскими почестями похоронен во дворе самой главной городской мечети.

Потери русских составили семнадцать офицеров и немногим более трехсот нижних чинов, включая раненых. Все участники штурма получили заслуженные награды – чины и ордена, или же специально учрежденные серебряные медали «За труды и храбрость при взятии Гянджи».

Захваченную Гянджу переименовали в честь супруги государя и теперь она стала называться Елизаветполь. Само ханство было упразднено, его территория под именем Елизаветпольского округа вошла в состав Российской империи. В городе учредили комендантское управление, при котором вся военная и гражданская власть сосредоточилась в руках коменданта.

…Довольно скоро ученик полкового цирюльника Павлов оставил позади лабиринт узких переулков, стиснутых глухими глинобитными заборами, и увидел широкую улицу, на которой вполне бы могли разминуться груженый караван верблюдов и всадник при полном вооружении.

– Тебе чего?

В штаб 17-го Егерского полка часовые пропустили Мишку беспрепятственно. И теперь он стоял, вытянувшись во фрунт, перед поручиком Васильевым, исполнявшим сегодня обязанности дежурного адъютанта.

– Бумаги лазаретные для его высокоблагородия майора Котляревского!

– Давай сюда, – офицер принял от посыльного толстую книгу и четвертушку бумаги с запиской, которые передал старый полковой цирюльник.

– Обожди…

Васильев поднялся из-за стола и вышел в соседнюю комнату. Спустя короткое время он вернулся, однако дверь оставил чуть-чуть приоткрытой – да так, что не только он сам, но и Мишка вполне мог услышать и даже увидеть кое-что из происходящего за стеной.

– Стой здесь. Отнесешь ответ Ивану Карловичу.

…Судя по голосам, за дверью совещались двое: шеф 17-го Егерского полка пятидесятилетний Павел Михайлович Карягин и заместитель командира полка Котляревский, исполнявший в последние дни всю штабную работу.

– Поручите еще раз проверить, исправно ли подкованы лошади.

Полковник Карягин, поседевший в боях, но достаточно крепкий и энергичный мужчина, начал службу рядовым в Бутырском пехотном полку. Под командой блистательного Румянцева он принял участие еще в Первой турецкой войне и, как было написано в аттестации, «с этого времени уже не выходил из-под огня неприятеля».