Золото Джавад-хана

Однако прежде следовало исполнить два дела.

В первую очередь Павлов прислушался к дыханию покалеченного артиллериста, лежавшего на повозке, и немного подержал в руке его запястье – так, как это много раз проделывал на глазах Мишки старый полковой цирюльник. Убедившись, что сердце артиллериста по-прежнему бьется и что сам солдат все еще без сознания, Мишка краем холщовой тряпицы убрал струйку крови, которая вытекла у больного изо рта. Это было все, чем он мог помочь.

Оставалось еще пробежаться до штаба с обязательным суточным рапортом.

– Санька!

– Чего тебе? – отозвался с соседней повозки дружок, Сашка Ровенский.

Музыканты полка во главе с толстяком-капельмейстером уже сели поужинать возле костра, а горниста как самого молодого оставили караулить арбу с инструментами.

– Присмотри тут пока? Я бегом, вон туда и обратно.

– Ну, чего с тобой делать…

– А вернусь – у меня настоящего кулича кусок есть, ей-богу! Высох, правда, но ничего, погрызем. Или можно будет его в кипятке размочить… – посулил Мишка Павлов.

– Кипятка я достану! – охотно откликнулся на предложение музыкант…

Отставших по болезни в отряде Карягина не было ни одного человека.

В соответствии с рапортом по лазарету, больными за дневной переход сказались трое солдат. Зато сразу несколько их товарищей унтер-офицеры вернули обратно в строй, посчитав, что они окончательно привели свои ноги в порядок и вполне могут маршировать наравне с остальными. Так что на завтра число подопечных у Мишки Павлова должно было даже уменьшиться.

…Возле соседней повозки, обтянутой плотной материей и наглухо зашнурованной со всех сторон, как обычно, замерли караульные. А неподалеку разговаривали о чем-то полковой казначей и поручик Лисенко.

– У него, знаете ли, сударь мой, детишек четверо! Две девицы на выданье, шутка ли?

– Да, прибавка в окладе служивому человеку всегда значение имеет.

– И про пенсион, сударь мой, про пенсион не забывайте! Это за год ему, получается, выйдет…

Очевидно, беседа между офицерами шла по поводу состоявшегося недавно производства штабс-капитана Парфенова в следующий чин. Известие об этом застало отряд уже по дороге, так что нынче в палатке полковника предстояла небольшая дружеская вечеринка.

Трубач и барабанщик отыграли вечернюю «Зарю».

Возвращаясь из штаба, Мишка остановился послушать, как полковой батюшка отец Василий читает распевным, раскатистым басом «Отче наш…», «Богородицу» и другие молитвы. Было очень торжественно и красиво. В отдалении группа солдат ожидала раздачи положенной чарки вина.

Неожиданно из-за поворота дороги, пригибаясь к шее своего донского жеребца, вылетел поручик Васильев.

– Неприятель, ваше высокоблагородие… в пяти верстах, за речкой! – доложил он, соскочив с коня прямо перед Карягиным.

Голова поручика была не покрыта, и растрепанные волосы в беспорядке спадали на лоб…

4. Оборона

«Кровь русская, пролитая на берегах Аракса и Каспия, не менее драгоценна, чем пролитая на берегах Москвы или Сены, а пули галлов и персов причиняют воинам одинаковые страдания. Подвиги во славу Отечества должны оцениваться по их достоинствам, а не по географической карте…»

Генерал Котляревский

Двадцать четвертого июня 1805 года возле реки Шах-Булах отряд полковника Карягина атаковала персидская конница – общим числом примерно в три тысячи сабель.

Первое нападение удалось отразить довольно легко.

Неизменно наталкиваясь на беглый ружейный огонь и на штыки гренадеров, противник несколько раз откатывался назад, пока не прекратил бесплодные попытки найти слабое место в оборонительных порядках русского отряда.

Перед шеренгами солдат, на вытоптанном и разбитом поле осталось лежать десятка три убитых персов и примерно столько же лошадей. Еще несколько лошадей, потерявшие седоков, продолжали бродить между мертвыми, а неподалеку от левого фланга какой-то подстреленный конь с храпом бился в конвульсиях. В теплом воздухе над полем боя неторопливо растекались облака порохового дыма…

Значительных потерь в отряде не было. Одного егеря, зарубленного насмерть, сразу же унесли назад, а пять или шесть солдат, получивших ранения, выразили желание оставаться в строю – их легко можно было заметить по белым, с кровавыми пятнами самодельным повязкам.

– Ну, с Богом, братцы!

До Шуши оставалось немногим более сорока верст.

Выстроившись в каре, под прикрытием пушек отряд продолжил медленное продвижение к теснинам Аскаранского ущелья…

– Полюбуйтесь-ка, Петр Степанович.

С очередной возвышенности, на которую поднялись передовые шеренги гренадер, открылся такой вид, что полковник посчитал не лишним протянуть майору Котляревскому подзорную трубу. Впрочем, и невооруженным глазом вполне можно было разобраться, что все открытое пространство впереди заполнено персидскими войсками: бесчисленные пестрые шатры, пехота, конница и по меньшей мере две тяжелых батареи.

– Значит, Аскаран уже действительно пал…

Офицерам было известно, что несколько далее по ущелью единственную дорогу перегораживает Аскаранский замок. Укрепления его расположены по обеим сторонам реки Аскаран и состоят из каменных башен, связанных между собой высокими стенами – даже в русле реки возвышаются две башни. Скалистые берега ее так круты и обрывисты, что обойти по ним замок нет ни малейшей возможности.

Таким образом, путь на Шушу оказался окончательно отрезан персами. Можно было продолжить движение и с боями через какое-то время добраться до замка. Но тогда неприятель, конечно же, преградил бы русскому отряду обратный выход из ущелья и тем самым надежно захлопнул ловушку.

Оставалось одно – без промедления заняться подготовкой к обороне.

– Здесь не самое лучшее место для оборудования позиции, – заметил майор Котляревский, оглядывая густой кустарник, подходящий вплотную к шеренгам пехоты, а также череду сухих оврагов, которые непременно позволят противнику незамеченным собрать силы на расстоянии ружейного выстрела.

– Да, надо было бы поискать что-то более подходящее… – согласился Карягин: – Что скажете, уважаемый юзбаши?

Полковник обернулся к проводнику, который почти безотлучно был рядом с ним на протяжении всего похода. Подождал, пока Каринэ переведет вопрос.

– Брат говорит, что он знает хорошее место…

– Далеко это?

Вани показал рукой куда-то в сторону.

– Нет, не очень далеко. Вон там… видите?

Дальше двигаться русским пришлось на виду у изумленного неприятеля. В его лагере, конечно же, царила суета, которая всегда предшествует сражению, однако уверенный в собственном превосходстве персидский военачальник Пир-Кули-хан позволил Карягину почти беспрепятственно довести свой отряд до старинного мусульманского кладбища на кургане.

Место было, действительно, подходящее.

С высоты все подходы просматривались и свободно простреливались, а внизу, у подножия, протекала река. На вершине кургана были разбросаны многочисленные надгробные камни и небольшие постройки, которые вполне могли послужить защитой от пуль и картечи. По команде полковника позицию дополнительно окружили составленными друг за другом телегами и арбами, соорудив из них так называемый «вагенбург» или гуляй-город.

– Ай, спасибо, Вани-юзбаши… молодец! – в очередной раз похвалил проводника Карягин и принялся отдавать последние распоряжения перед боем: – Подпоручик, вы здесь одну пушку поставьте! А вторую – сюда, вот и славно получится…

Егеря, гренадеры, артиллеристы до самого вечера оборудовали окопы и огневые позиции. Земля на холме была каменистая, не податливая, однако же все понимали, что стараются для себя и для близких товарищей. Припекало июньское солнце, поэтому работали солдаты, скинув мундиры и сапоги. Закончив работу, почти все обливались холодной водой и надевали чистые рубахи – было ясно, что предстоящая битва для многих может оказаться последней.

Кто-то сел покурить, кто-то грыз сухари. Стрелки в который раз выцеливали расстояние до приметных ориентиров.

Обер-офицеры находилась при своих взводах и ротах. Отец Василий обошел позиции.

Время шло. Нарастало тревожное и томительное напряжение. Артиллеристы сидели с зажженными фитилями в руках…

Наконец, приблизительно в шесть часов пополудни, персы все-таки атаковали русский лагерь.

Пологий склон перед позициями отряда в одно короткое мгновение заполнился атакующей персидской конницей. Стремительная лавина, подбадривая себя воинственными криками и бесцельной стрельбою из пистолетов, устремилась вперед – так, что, кажется, не было и не могло быть человеческой силы, способной ее остановить.

Однако русские артиллеристы, подпустив неприятеля на расстояние пушечного выстрела, первым делом хлестнули по нему картечью. Как оказалось, на большой дистанции прицел был установлен совершенно правильно – обе 12-фун-товые полевые пушки в буквальном смысле слова выкосили передовой отряд отборных всадников.

Затем к артиллерийскому огню прибавился частый, рассыпчатый треск нарезных карабинов, так называемых штуцеров, и винтовальных ружей. Обычная пехота их почти не имела, и даже в егерских частях нарезное оружие по штату полагалось только унтер-офицерам и наиболее метким стрелкам – не более двенадцати на роту. Егерские штуцеры обладали в два-три раза большей прицельной дальностью, чем гладкоствольные ружья, поэтому у «застрельщиков» оставалось достаточно времени для того, чтобы высмотреть среди наступающих подходящие цели и поразить неприятельских командиров.

И только после этого, по команде господ офицеров, раскатистым залпом ударили по наступающим персам солдаты, укрывшиеся за повозками. Тотчас же все вокруг исчезло в пороховом дыму и в облаках пыли, поднятой вражеской конницей – и совершенно отчетливо стали слышны крики раненых персов, тягучее ржание, конский топот…

Склон кургана перед укрепленным лагерем с каждой минутой все более загромождался телами убитых людей и лошадей – настолько, что всадники, наступавшие позади, вынуждены были перепрыгивать через эти препятствия. К этому времени артиллеристы подпоручика Гудим-Левковича уже успели откатить оба орудия обратно на позицию и развернуть их в нужном направлении. Стволы быстро прочистили банником, смоченным в уксусе и воде, затем вновь навели их на цель, вложили и плотно забили заряд в канал ствола, воткнули в заряд быстрогорящую трубку…

– Пали!

В этот раз шквал картечи, опять угодившей в передовые ряды наступающей конницы, все-таки остановил и отбросил назад неприятеля, который предпочел укрыться за холмами.

Заговорили персидские пушки.

Стрелять им приходилось вслепую, издалека, поэтому поначалу огонь вражеской артиллерии не причинял русским особого вреда. Тяжелые пушечные гранаты и ядра, по большей части, вообще не долетали до линии обороны – в основном, они падали и разрывались чуть ниже по склону, подбрасывая над землею фонтаны пыли, осколки и оторванные конечности мертвых тел.

Потом персы все-таки перетащили свои батареи на более выгодные позиции, отчего их снаряды все чаще начали попадать на территорию лагеря. Появились убитые, раненые и контуженные взрывной волной. Одно ядро упало даже в табун офицерских и обозных лошадей, которых коноводы перед боем отвели на противоположный склон кургана, учинив продолжительный беспорядок среди покалеченных и перепуганных животных…

После двух или трех безуспешных атак своей конницы Пир-Кули-хан решил пустить в дело пехоту. Его солдаты двинулись в атаку, не соблюдая ни регулярного строя, ни воинского порядка – скорее, это была какая-то беспорядочная вооруженная толпа, в которой задние ряды просто-напросто напирали на тех, кто бежал впереди, не позволяя им остановиться.

Персидские пехотинцы не имели общей формы. Пожалуй, единственное, что их объединяло – это головной убор. Так называемая «каджарская» шапка представляла собой усеченный высокий конус из шкуры черного ягненка или барана, с маленьким суконным донцем, немного примятая спереди. Солдаты отпускали бороды, а волосы, брови и даже ресницы красили хной не реже одного раза в неделю. Просторные шаровары длиною до пят надевались ими под рубаху и были завязаны спереди: точно так же, как шелковые рубахи, они могли оказаться самого разнообразного цвета. Поверх сорочки и шаровар персы круглый год носили темный, стеганый архалук – нечто вроде камзола, перетянутого кушаком. Вместе с солдатами в атаку шли также и музыканты – пронзительные звуки флейт и удары больших барабанов, которые волокли на себе неторопливые ослики, предназначались для поддержания боевого духа и доблести персидской пехоты…

Впрочем, в этом бою пехотинцы не смогли одолеть и половины расстояния до вершины холма. И напрасно ее командиры своим собственным личным примером, свирепыми воплями и ударами сабель не раз и не два предпринимали попытки заставить солдат возвратиться, чтобы возобновить атаку. Пройдя медленным шагом какое-то расстояние, постреляв для порядка по сторонам и потеряв от картечи и пуль еще несколько десятков человек, персы снова и снова откатывались назад, на безопасное расстояние.

Тела убитых воинов персидской армии плотным, пестрым ковром усеяли подступы к русскому лагерю. Увидев это, Пир-Кули-хан отдал команду прекратить наступление в пешем строю и приказал опять отправить в бой немного отдохнувшую, зализавшую раны персидскую конницу.

…Ожесточенные атаки следовали одна за другой до наступления темноты. Время от времени самым храбрым, умелым и самым удачливым неприятельским всадникам, группами в несколько человек или даже поодиночке, удавалось прорваться за ограждение, составленное из телег. И тогда против них приходилось сражаться штыками, теряя солдат и младших офицеров…

Ночью персам пришлось сделать вынужденный перерыв, чтобы собрать тела погибших, и Пир-Кули-Хан отвел войска на близлежащие высоты. Счет потерь у него давно уже перевалил за тысячу, однако и полковнику Карягину удержание позиции на кладбище обошлось едва ли не в половину отряда – сто девяносто семь человек убитыми и ранеными. В числе прочих геройски погибли командир второй роты, поручик из гренадер, два молоденьких прапорщика, полковой казначей и недавно назначенный адъютант с иностранной фамилией, которую мало кто в полку успел выучить и запомнить.

– «Пренебрегая многочисленностью персиян… – за несколько часов отчаянного боя Карягин до хрипоты сорвал голос, однако слова его были понятны и правильны: – … я проложил бы себе дорогу штыками в Шушу, но великое число раненых людей, коих поднять не имею средств, делает невозможным всякую попытку двинуться с занятого мной места…»

Зачитав до конца донесение, полковник Карягин обвел взглядом своих офицеров, собравшихся на развалинах древнего здания, которое в здешних местах называли дарбази или каради и которое было выбрано для помещения штаба. Сооружение это некогда представляло собой жилой дом, почти полностью вырытый в склоне холма, а его стены были выложены из бутового камня – с нишами для посуды и прочих вещей. От деревянного потолочного перекрытия почти ничего не осталось, и лишь опорные столбы еще продолжали поддерживать наполовину обрушенный свод. На земляном полу, прямо посередине Котляревский распорядился составить из досок и ящиков нечто вроде стола, чтобы установить на нем два горящих светильника.

– Господа офицеры, имеется еще несколько обстоятельств, которые нужно принять во внимание. Только что я получил известие от командира семнадцатого Егерского полка. Дмитрий Тихонович докладывает об окончательной невозможности для его отряда оставить Шушу и выдвигаться к нам на соединение. Со вчерашнего дня крепость полностью окружена и блокирована персиянами… – Прежде чем заговорить дальше, полковник Карягин выдержал некоторую паузу: – Более того, оказалось, что на обещанное подкрепление от карабахского хана также рассчитывать не приходится. По сообщению майора Лисаневича, этот сучий сын вместе со всей своей конницей переметнулся обратно, под руку персидского главнокомандующего. И теперь вместе с ним осаждает Шушинскую крепость…

В общем, этого следовало ожидать. Так что сообщение об очередном вероломстве союзников не произвело на усталых, измотанных офицеров особого впечатления.

– Сведения достоверные? – уточнил со своего места капитан Парфенов.

– К сожалению, да.

– Что же делать? – как-то очень по-детски спросил поручик Бобровский, заменивший убитого ротного командира.

– Именно для разрешения этого вопроса мы и собрались. – Павел Михайлович Карягин еще раз оглядел помещение: – Его сиятельство главнокомандующий князь Цицианов предписывает нам во что бы то ни стало отвлечь на себя главные силы неприятеля. И задержать его продвижение далее по направлению к Тифлису. Прошу высказаться господ офицеров. Как водится, обратно старшинству…

Подобный порядок установился в русской армии достаточно давно: первыми свое мнение высказывали младшие по чину и по сроку службы – с тем, чтобы на них не мог влиять авторитет начальников и командиров. Однако прежде следовало устранить определенные сомнения, которые возникли у большинства офицеров.

– Какой смысл удерживать эту позицию?

– Почему бы неприятелю просто не обойти нас?

– Или не взять в осаду, как отряд майора Лисаневича?

– Может, следовало бы отойти обратно, на Елизаветполь? – спросил, стесняясь, подпоручик князь Туманов. – И там устроить оборону?

– А что, за стенами крепости можно продержаться сколь угодно времени… – поддержал его артиллерист Гудим-Левкович.

– Где сейчас наш проводник?

– Я отослал его из лагеря с особым поручением… – майор Котляревский обернулся к Васильеву, который задал этот вопрос.

– А не нарочно ли он заманил нас в ловушку?

Заместитель командира полка обменялся взглядом с Карягиным:

– Исключить этого невозможно, однако…

Обсуждение заняло немногим более четверти часа. Офицеры приняли решение пока остаться на позициях, которые оказались довольно пригодными для обороны. Также следовало послать лазутчиков, которые разведают расположение неприятеля, его силы и пути для возможной передислокации отряда.

На этом военный совет был окончен, и наступило время расходиться. Однако прежде чем отпустить всех по ротам, Павел Михайлович вновь предоставил слово заместителю командира полка.

– Господа! – обратился к присутствующим майор Котляревский:

– Мне сегодня с утра доложили, что среди нижних чинов ходят глупые слухи. Поговаривают про то, что мы якобы тайно вывезли из гарнизона какие-то несметные сокровища. Те самые сокровища, из-за которых будто бы персидский шах и двинулся войною на Россию…

Офицеры в полнейшем недоумении начали переглядываться между собой:

– Да что за чепуха?

– Я и не слышал ничего подобного…

– Право слово, моим егерям не до сплетен!

– Вот именно, господа! – повысил голос майор Котляревский. – А потому необходимо впредь неукоснительно и не стесняясь в средствах пресекать все разговоры подобного рода между солдатами.

– Кроме того, господин капитан, – обратился Карягин к командиру гренадерской роты, – я приказываю вам дополнительно выделять по два надежных унтер-офицера – для несения постоянного караула возле казначейской повозки.

– Ваше высокопревосходительство! – начал было, вставая со своего места, широкоплечий капитан Татаринцев. – У меня же и так в строю…

Однако полковник вопреки обыкновению не дал ему договорить:

– Выполняйте!

– Совет окончен, все свободны, – поспешил объявить заместитель командира полка и, отчего-то не глядя в глаза подчиненным, начал сворачивать карту.

…Небо над лагерем было усыпано крупными, яркими звездами. Лунный свет этой ночью имел красноватый, тревожный оттенок – такой, будто в нем отразилось пламя неисчислимого множества неприятельских костров.

Прежде чем разойтись по своим подразделениям, недавние соперники, поручики Лисенко и Васильев, обменялись крепким рукопожатием. Напряженные дни подготовки к походу, многочисленные испытания, которые выпали на долю офицеров и солдат во время пути, но в особенности та смертельная опасность, которой каждый из них подвергался сегодня в сражении – все это, кажется, навсегда примирило между собой молодых людей. Теперь и сам повод для ссоры, и даже неоконченная дуэль – все казалось им совершенно бессмысленным, не заслуживающим внимания пустяком, мелким делом, имеющим отношение лишь к бесконечно далекому прошлому.

…Первоначально для нужд лазарета было выделено место в небольшой ложбине со стороны реки – куда почти не залетали осколки ядер и гранат. Дно ее застелили палаточной парусиной, однако очень скоро количество раненых так возросло, что их приходилось укладывать прямо на землю, среди каменных валунов и надгробий.

– Вы поспите, пожалуйста. Ну, хотя бы немного, – в очередной раз предложила Каринэ.

– Нет, спасибо, не хочется… – покачал головой Мишка. – Нет, не могу…

Все его попытки заснуть этим вечером оказались напрасны – перед глазами тотчас же возникали уродливые ранения от сабель и осколков, из которых ужаснее остальных были раны от двойных неприятельских пуль, соединенных между собой, на турецкий манер, тонкой проволокой. При таком попадании плоть человеческая оказывалась развороченной, кости дробились, а внутренности превращались в сплошную кровавую кашу.

Мишка Павлов постоянно находится при лазарете, по мере возможности облегчая чужие страдания.

Многие из покалеченных солдат были почти так же молоды, как он сам. Те, кому повезло, почти сразу же погружались в глубокое забытье, остальные кричали от боли или же тихо постанывали… Раненые не так тяжело перевязывались самостоятельно, в меру сил помогая друг другу. При этом на свежую кровоточащую рану накладывали комок земли, перемешанный со слюнями и порохом, а поверх всего этого очень плотно наматывали обрывок исподней рубахи или полотенца. Некоторые из раненых, прислонившись к могильным камням вокруг лазаретной повозки, потихоньку закуривали, что-то ели и пили…

Чаще всего Мишке Павлову приходилось иметь дело с кистями рук, которые были рассечены кривыми клинками персидских всадников.

Военно-полевая хирургия того времени уже прекрасно освоила захватывание кровоточащих сосудов инструментами и их лигатуру для остановки кровотечения. Получил широкое распространение и так называемый метод Ледрама, который рекомендовал производить первичные разрезы для того, чтобы расширить узкую раневую щель – считалось, что таким образом можно предотвратить ампутацию. В русской армии вообще велась активная борьба с широким применением удаления поврежденных конечностей, и это даже нашло отражение в воинском уставе, где было прямо указано: «Отсечение руки, или ног, или какой тяжелой операции без доктора или штаб-лекаря отсекать не должно, а должно с их совету как болящего лучше лечить…» Существовала и практика «триажа», то есть сортировки раненых в зависимости от тяжести полученных в бою травм.

Однако медицинские познания самого Мишки Павлова сводились к тому, что он успел случайно подсмотреть, посещая со старым цирюльником полковой лазарет. Да еще, наверное, к паре анатомических книжек с картинками, которые имелись в его походной библиотеке. В наследство от Ивана Карловича досталась Мишке также особенная сумка-«монастырка», в которой находились ножи непонятного назначения, какие-то жуткие пилки, жгуты, лубки, навощенные нитки, иглы и два больших шприца – «прыскала». Кроме сумки, правда, был еще сундучок на замке – для хранения корпии, нескольких флакончиков какого-то настоя, скипидарной мази, мандрагоры и опия. Как и что из всего этого надлежало использовать, Мишка толком не представлял, и почти вся его деятельность в лазарете свелась к бесконечным и безуспешным попыткам хоть чем-нибудь облегчить страдания умиравших солдат. В результате, еще до наступления ночи его сознанием овладело какое-то равнодушное отупение. Даже известие из полкового оркестра о гибели закадычного дружка Сашки Ровенского не произвело на него, кажется, ни малейшего впечатления…

– Тогда покушайте? Вот, у меня есть!

– Нет, Каринэ, нет, спасибо… воды…

Прямо рядом с надгробной плитою потрескивал жаркий костер, сложенный из обломков разбитой телеги. Над костром чуть покачивался потемневший от копоти старый котел.

– Извольте, господин помощник лекаря! – Солдат второго егерского батальона Гаврила Сидоров подал своему земляку большую кружку, наполненную до краев кипятком.

Так уж вышло, что он, получив основательную контузию при отражении конной атаки, задержался при лазарете и на протяжении всего дня помогал по хозяйству: таскал дрова и воду с речки, поддерживал огонь, переворачивал раненых, уносил покойников, даже советовал что-то при случае из своего многолетнего опыта службы. И отчего-то само собой повелось, что впервые в жизни не только этот земляк-старослужащий, но и все остальные солдаты, и даже некоторые унтер-офицеры начали обращаться к совсем еще юному Мишке на вы, именуя его хоть и не совсем верно, зато уважительно: «господин помощник полкового лекаря».

Так же называла его и армянская девушка Каринэ. Она пришла из штабного укрытия по своей собственной воле, в самом начале сражения, и тотчас же стала неоценимой помощницей и поистине добрым ангелом лазарета. Поначалу Каринэ только отмывала от крови ранения, да не слишком умело накладывала повязки. Однако с каждым разом это получалось у девушки лучше и лучше.

Но, что было намного важнее – в ее присутствии раненные солдаты намного легче переносили боль и страх близкой смерти, вели себя еще более стойко и мужественно. Непривычное русскому слуху армянское имя бесчисленное количество раз в этот день произносилось и в здравом сознании, и в бреду – и тогда Каринэ просто тихо подсаживалась к умирающему. Она брала его ладонь в свои крохотные, почти детские, ладошки и нашептывала что-то на своем языке – до тех пор, пока страдалец не уходил окончательно…

– Спасибо, дяденька Гаврила.

Прежде чем принять кипяток, Мишка непроизвольным движением вытер обе руки – он сегодня их мыл бесконечное множество раз, однако собственное тело постоянно казалось ему слишком грязным и липким от крови…

– А сухарика? Размочить его, да во рту подержать…

– Нет, не надо, не хочется…

Дым костра отгонял запах смерти, страданий и боли.

Слышно было, как неподалеку отец Василий отпевает новопреставленных воинов.

Мишка Павлов прикрыл на секунду глаза, но перед ними опять закрутилась кровавая, страшная карусель. Он тряхнул головой, отгоняя видение, и неожиданно для самого себя задал вопрос:

– Где твой брат? Почему ты не с ним?

– Брата в лагере нет, – ответила Каринэ. – Ваш полковник отослал его с поручением.

– Куда?

– Я не знаю, – девушка вздохнула тяжело и покачала головой. Сейчас она казалась очень взрослой, намного старше своих лет – хотя в действительности ей не так давно исполнилось тринадцать:

– Наверное, в крепость Шуша… или же в Аскаран… или еще куда-то…

– Опасное дело, – с уважением кивнул Гаврила Сидоров.

– Брат везде пройдет. И все сделает. И вернется! – В глазах армянки полыхнули отблески костра.

– Ну, понятно, вернется! – поторопился поддержать ее солдат.

– А откуда твой брат так хорошо знает эти места? – спросил Мишка Павлов.

– Мы здесь жили когда-то. Еще до начала войны… – махнула девушка рукой куда-то в темноту: – Весь наш род очень древний, он происходит отсюда, из Карабаха. Отец мой, Атабеков Арютин, и его отец, и отец его отца – все они передавали титул юзбаши по наследству. У нас это очень почетное звание, оно означает – «сотник», и его не стыдятся носить даже благородные люди при дворе шаха.

Каринэ рассказывала историю своего рода привычно и просто – так, как делала это, судя по всему, уже много раз. Речь ее была правильной, и армянский акцент лишь придавал словам девушки какое-то особенное очарование:

– Моя семья всегда была богатой, у нас всегда было много скота, земли еще несколько мельниц. Но потом напал Ага-Магомед-хан, и деревни вокруг опустели. Я помню по рассказам отца и матери, что жители тысячами бежали в разные стороны, а население Карабаха уменьшилось, как говорят, почти на сорок тысяч дымов. Вся страна тогда представляла собой одну громадную развалину, и на равнинах ее, прилегавших к персидским границам, никто не осмеливался даже селиться. Там повсюду виднелись только опустевшие села, остатки шелковичных садов, да запущенные и брошенные поля…

Мишка понял вдруг, что прислушивается в большей степени не к тому, что говорит Каринэ, а к ее голосу, мелодичному и красивому, как восточная песня.

– После того, как пало гянджинское ханство, мой отец и моя мать, мои старшие братья Вани и Акоп со своими женами и детьми и еще двести пятьдесят армянских семей перебралась из Карабаха, из владений сурового Ибрагим-хана, в Елизаветпольский округ, под защиту российских штыков. Без домашнего скота, без имущества, почти без денег… Моих родных поселили в самом Елизаветполе, на форштадте. Полковник ваш Павел Михайлович Карягин тогда был начальником гарнизона и принял живое участие в судьбе переселенцев, и помогал всем, чем возможно – до тех пор, пока карабахский властитель Ибрагим-хан не был вынужден присягнуть на верность Российской державе. Моя семья смогла вернуться на родину, в Касапет, но не нашла там уже ничего: имущество было расхищено, разграблено, все говорило о неисходной бедности, которою судьба грозила моему семейству в будущем. Ваш полковник, однако, опять смог спасти нас и не дал опуститься до разорения. По его настоянию хан возвратил все, что было отобрано, и моя семья опять зажила спокойно, благословляя великодушную защиту русского правительства. И если бы не эта новая война… разве мог отец не отблагодарить полковника за все, что он для нас сделал? Потому он и послал в Елизаветполь своего старшего сына Вани, чтобы тот послужил русской армии верой и правдой.

Каринэ замолчала, и некоторое время все трое у костра сидели в тишине. Потом Мишка задал вопрос, который только сейчас пришел ему в голову:

– Каринэ, отчего ты вот так хорошо разговариваешь по-нашему?

– Я больше года прожила в Тифлисе, в семье его сиятельства князя Цицианова… Меня там приняли, когда моей семье пришлось бежать из Карабаха. А в конце этого лета я должна была поступать в пансион благородных девиц, но…

Неожиданно из темноты раздался пронзительный и протяжный крик кого-то из раненых, которого как раз в это мгновение покинуло спасительное забытье – и отважная девушка тотчас же устремилась на помощь, чтобы хоть ненамного утолить чью-то боль и страдания…