Золото Джавад-хана

Шефство было на Карягина возложено два года назад, после нескольких лет командования полком, так что по именам и фамилиям знал он не только почти всех своих унтер-офицеров, но и большинство солдат. В обязанности шефа входил общий надзор за управлением полка и за его хозяйством – как правило, шеф исполнял обязанности командира, если находился при полку, а командир становился его замом. Первый батальон или эскадрон полка назывался по имени шефа, а последний – по имени командира. Разумеется, при отсутствии шефа руководил полком сам командир, но за недостатки в полку все равно отвечали они оба. Мнение шефа учитывалось при назначении на должности полковых офицеров, он обычно достаточно много общался с ними, вникал в бытовые вопросы и жалобы. Если в полку находились и его шеф, и командир, то командовал шеф как старший по должности, а полковой командир возглавлял один из батальонов – по обыкновению, третий, в котором и числился.

– Непременно! – Петр Степанович Котляревский, уроженец Малороссии, был, наверное, лет на двадцать моложе Карягина, однако успел уже отличиться в персидской войне, получив за мужество и доблесть ордена Святого Иоанна Иерусалимского и Святой Анны 3 степени: – Подпоручик Гудим-Левкович сегодня пожаловался на состояние лафетных стволов.

– А раньше он куда смотрел? – Слышно было, как шеф 17-го Егерского полка в раздражении отбросил карандаш.

Некоторое время майор Котляревский перечислял, то и дело сверяясь со своими пометками, сколько имеется и сколько надобно еще заготовить овса, белых сухарей, мешков соли и прочего. К тому же, кроме водки и хлеба солдатам в поход полагалось по два фунта мяса.

– Петр Степанович, у вас еще что-то?

– Изволите ли видеть, Павел Михайлович, в полковой казне даже с учетом произведенных расходов на закупку продовольствия и фуража образовался некоторый остаток. Полагаю, недурно было бы раздать солдатам по полтине… или по рублю…

Многие из нижних чинов успели за долгие годы службы обзавестись женами и детьми, которые проживали в особых слободах. И хорошо, если они перед походом могли оставить своим семьям какие-то средства к существованию.

– А господам офицерам – выплатить половинное жалованье за будущий месяц?

Это предложение также было разумным и правильным – покидая обжитой гарнизон, всем офицерам, особенно молодежи, следовало рассчитаться по обязательствам и по долгам перед местными обывателями, сделать некоторые закупки в дорогу…

Поэтому Карягин не стал возражать:

– Одобряю! Пишите приказ.

В качестве шефа 17-го Егерского полка он имел полное право единолично отдавать распоряжения такого рода – тем более что командир полка майор Лисаневич с шестью ротами отборных егерей, с тридцатью казаками и тремя орудиями уже давным-давно отбыл из города для обороны крепости Шуша.

– Что сообщают лазутчики, Петр Степанович?

– Пока ничего достоверного, – покачал головой Котляревский. – Однако нам удалось найти проводника.

– Кто такой?

– Здешний армянин по имени Вани.

– Вани-юзбаши^[2]? Старший сын Арютина Атабекова?

– Так точно, Павел Михайлович.

– Знаю, знаю эту семью… – полковник Карягин кивнул одобрительно. – И про самого Вани слышал, что надежный и толковый юноша. Но ведь он, кажется, почти не понимает по-русски?

– В походе при нем будет состоять переводчик.

Мы об этом также договорились.

– Похвально, похвально… – полковник сделал несколько шагов по комнате и, судя по всему, опять решил вернуться к документам:

– Это что у вас написано такое, Петр Степанович?

– Вино виноградное. Два бочонка. Полагается по довольствию для господ офицеров.

– Брать не станем! Пусть вино будет только солдатское, хлебное – оно и для здоровья в здешнем климате полезнее, да и рану, если что, промыть можно.

– Кстати, да, относительно раненых и больных, – майор Котляревский взял в руки записку от полкового цирюльника. – Я попросил Ивана Карловича доложить, сколько нижних чинов у него в лазарете. Вот, извольте… картина весьма и весьма огорчительная.

За последние месяцы боевых потерь в 17-м Егерском полку почти не было. Однако число солдат, не способных стоять под ружьем и нести полноценную службу, в это время не только не уменьшалось, но, напротив – значительно подросло. Несмотря на угрозу строжайшего наказания, невзирая на постоянные уговоры и разъяснения старослужащих, молодежь потихоньку таскала и ела в окрестных садах немытые, недозрелые фрукты, пила грязную, теплую воду. Из-за этого в гарнизоне кровавый понос и гнилая лихорадка косили не только рядовых егерей, но даже унтер-офицеров…

Мишке Павлову пришлось прождать не меньше часа, прежде чем дежурный адъютант Васильев возвратил ему лазаретную книгу – с наказом тотчас же нести обратно, в дом полкового цирюльника. И с дополнительным поручением от господ командиров: непременно передать Ивану Карловичу пожелание скорейшего выздоровления!

Рядовой солдат Павлов, как и положено, отдал поручику честь, повернулся через левое плечо и с решительным видом направился к выходу. Очутившись за порогом, он, однако же, не сразу пошел в направлении дома, а свернул первым делом налево, к расположению музыкальной команды. В музыкальной команде служил горнистом его друг и ровесник Санька Ровенский. Вместе были они еще с первого года военно-сиротского отделения, помогали друг другу и очень радовались, когда узнали, что зачислены в один полк.

Но повидаться в этот раз им так и не пришлось.

Господин капельмейстер, краснолицый, смешной и пузатый, в особенной форме с наплечниками и галунами, восседал прямо посередине двора на большом барабане, пытаясь расковырять штыком начищенную до блеска медную деталь от какого-то духового инструмента. Заметив Мишку, он не стал дожидаться расспросов и сразу же сообщил, что Ровенский в настоящее время находится при втором батальоне, который недавно ушел на полевые занятия за город.

– Вон там, слышишь?

Мишка Павлов старательно повернул ухо в том направлении, которое указал капельмейстер:

– Так точно!

В самом деле, откуда-то издалека доносилась едва различимая барабанная дробь и сигналы трубы.

– Никуда не годится… – вздохнул капельмейстер. – Как прикажете воевать с такой музыкой?

Он опять посмотрел на стоящего перед ним подростка в солдатской форме:

– А ты ступай, ступай отсюда! Видишь, дела полно… – и добавил: – Ивану Карловичу – поклон от меня! Передай, чтобы скорей поднимался, чтобы не хворал…

В самом деле, заметно было, что в полку все поглощены подготовкой к походу. Те, кто на сегодня остался свободен от строя, загружали в телеги мешки с продовольствием на неделю и боевые припасы, подготавливали вьюки для животных, заполняли водой специальные бочки…

– Эй, земляк!

На обратном пути Мишка успел уже миновать гарнизонный цейхгауз, когда его окликнул Гаврила Сидоров – невысокий, как и все егеря, крепко сбитый сорокалетний солдат, которого забрили в армию из Воронежской губернии.

– Ну-ка, глянь и скажи – не пора мне еще красоту наводить?

Сидоров поставил на землю тяжелый артельный котел, который переносил к себе в роту, снял кивер и чуть-чуть наклонил перед Мишкой голову с аккуратно подстриженными под горшок светло-русыми волосами. Помощник цирюльника с нарочито серьезным видом оглядел свою работу:

– Ничего пока, братец, и так обойдешься!

Иван Карлович пока не позволял ученику самостоятельно стричь и брить кого-либо, кроме тяжелых больных в лазарете. Из-за этого по-настоящему практиковаться в ремесле цирюльника Мишке удавалось только время от времени – в основном, на добродушном, покладистом дяде Гавриле. Зато теперь солдаты из его роты посмеивались: дескать, Сидоров наш, ровно барин, либо генерал – постригается у собственного куафера.

– Ну, коли ничего – тогда на-ка вот, держи…

Гаврила Сидоров снял со спины свой шнобзак – специальный заплечный мешок, полагавшийся егерям вместо гренадерского ранца. Достал из него сухари, обернутые в чистую тряпицу, и протянул один, самый большой, Мишке:

– В батальонах с утра уже выдают. На три дня, как положено.

– Благодарствую, дядя Гаврила!

Попрощавшись со старшим приятелем, Мишка Павлов отправился дальше. По пути домой он успел еще подойти под благословение к полковому батюшке, отцу Василию, торопившемуся куда-то с невеселым и озабоченным видом…

3. Поход

 
«Егерь ростом не велик:
Мал, да дорог золотник!
Егерь мал – да удал,
Что завидел, то и взял!»
 

Старинная солдатская песня

В начале 1801 года к России присоединилась Восточная Грузия.

Вслед за ней в состав Российской империи были включены Картли-Кахетинское, Бакинское, Кубинское, Дагестанское царства, несколько позже – Менгрелия и Имеретия. И уже тогда стало совершенно понятно, что войны против персов не миновать и что персидский шах Фетх-Али только дожидается подходящего предлога для ее начала.

3 января 1804 года русская армия взяла приступом крепость Гянджа, после чего владения убитого Джавад-хана оказались под властью императора Александра I. Спустя несколько месяцев персидский шах, заключивший союз с Великобританией, объявил войну России.

Начало военной кампании складывалось для персов не слишком удачно. Уже десятого июня русский авангард заставил в беспорядке отступить конницу противника. А затем и основные силы генерал-лейтенанта князя Цицианова осадили Эривань, с беспримерной отвагой и мастерством отразив ответный натиск многократно превосходящей по численности персидской армии. Осада города была снята русскими войсками только в начале осени, когда Цицианову срочно потребовалось подавить начавшиеся в тылу беспорядки.

Как бы то ни было, благодаря успехам русской армии, которые существенно упрочили позиции российских дипломатов, к весне следующего 1805 года под власть императора Александра I перешли Шурагельский султанат, Карабахское и Шекинское ханство.

Разумеется, персидский шах не мог смириться с подобными переменами, означавшими для него невыносимое международное унижение и окончательную утрату влияния в Закавказье. Поэтому, собрав и подготовив дополнительные войска, персы в июне 1805 года предприняли новое наступление. Военачальник принц Аббас-Мирза после отчаянного боя перешел Аракс и занял крепость Аскеран, получив возможность продвигаться дальше, в сторону Тифлиса…

Над Восточной Грузией нависла прямая угроза повторения страшной резни десятилетней давности, когда персидский владыка Ага Мохаммад-шах отдал грузинскую столицу на разграбление своим воинам. Большая часть населения Тифлиса была тогда перебита, а около двадцати тысяч женщин и детей угнано в рабство. И теперешний шах Фетх-Али, которого еще называли Баба-хан, также поклялся вырезать все немусульманское население Грузии до последнего человека.

В Петербурге все были сосредоточены на подготовке к большой европейской войне. И не посчитали возможным значительно укреплять силы Кавказского корпуса. Поэтому на момент возобновления военных действий в подчинении у главнокомандующего князя Цицианова состояло не более шести тысяч штыков и примерно полторы тысячи сабель. К тому же русские войска оказались разбросаны на огромной территории. Из-за болезней и плохого питания в частях корпуса был большой некомплект, не доставало артиллерии и пушечных припасов. Так, например, по состоянию на одиннадцатое июня, по спискам в 17-м Егерском полку числился 991 нижний чин. На самом же деле, в Елизаветполе в строю оставался всего 201 человек – поскольку командир полка майор Лисаневич со своим сводным отрядом уже оборонял высокогорную крепость Шуша от наступающих персов.

Грозная и величественная Шушинская крепость находилась примерно в восьмидесяти верстах от персидской границы, что давало бы неприятелю возможность сосредоточить под ее прикрытием значительные силы для вторжения на территорию Грузии. Кто владел этой крепостью, тот господствовал в крае, и если бы персы захватили ее, Россия надолго, если не навсегда, потеряла бы Карабахское ханство – это одинаково хорошо понимали и князь Цицианов, и командующий персидскими войсками принц Аббас-Мирза. Поэтому в Шуше почти сразу же начались беспорядки, и ни у кого не вызывало сомнения, что в отсутствие русских войск изменники тотчас же раскроют крепостные ворота.

Получив достоверные сведения о том, что персы перешли Аракс, князь Цицианов приказал полковнику Карягину безотлагательно собрать все находящиеся в гарнизоне силы и выдвинуться в направлении Шуши. Спустя несколько дней, восемнадцатого июня 1805 года отряд Карягина выступил из города, имея в своем подчинении 493 солдата и офицера при двух орудиях. В состав отряда входили: шефский батальон 17-го Егерского полка под командой майора Котляревского, одна рота Тифлисского мушкетерского полка под командой капитана Татаринцева, а также артиллеристы подпоручика Гудим-Левковича.

К тому времени, когда командир полка майор Лисаневич получил приказ идти на соединение с отрядом полковника Карягина, он успел уже отбить несколько атак персидских войск на крепость. И вполне обоснованно опасался восстания местных жителей у себя за спиной.

А спустя еще день или два Цицианову поступило известие, что Аббас-Мирза захватил укрепления Аскеранского замка и окончательно отрезал, таким образом, отряд Карягина от Шуши…

– Давай, давай! Пош-шел…

Под лазаретные нужды полковником Карягиным была выделена отдельная повозка, которую невозмутимо тащил за собой грязно-серый, задумчивый, вечно облепленный мухами вол. И необходимо отметить, что с каждым днем Мишка Павлов чувствовал себя в роли погонщика все более уверенно. Если в самом начале пути он почти все силы и все внимание вынужден был сосредоточить на том, чтобы не отставать от передней телеги или не навалиться колесами на шагающих рядом солдат – то теперь у него даже появились желание и возможность спокойно оглядываться по сторонам.

– Веселее пошел, а то, вон – опять засыпаешь!

Мишка Павлов отправился в поход с полковым лазаретом, можно сказать, в результате стечения обстоятельств – вместо выбывшего по болезни цирюльника. В этот раз лихорадка трепала Ивана Карловича недолго – перед самой отправкой из города, ранним утром он тихо преставился, не оставив после себя ни завещания, ни каких-либо распоряжений по службе.

– Causa naturalis^[3], – с глубокомысленным видом повторил Мишка Павлов красивые, хотя и непонятные слова, которые много раз слышал от своего наставника в подобных случаях.

– Ну, понятное дело… – посыльный офицер кивнул, перекрестился и уважительно глянул на Мишку. После чего отправился обратно в штаб, чтобы доложить про достойную смену, подготовленную полковым цирюльником.

Тронулись в путь еще затемно, по холодку – сразу после утренней молитвы и каши. Так что отпевали и хоронили старика без участия Мишки. Когда простой гроб с телом Ивана Карловича солдаты из инвалидной команды закидывали сухой землей на христианском кладбище, разраставшемся возле крепостной стены, Мишка был уже далеко, за несколько десятков верст от гарнизона…

– Доброго денечка, дядя Гаврила!

За очередным поворотом повозка поравнялась с ротой егерей, среди которых шагал по дороге Мишкин старший товарищ и покровитель.

– И тебе не хворать…

– Садитесь, дядя Гаврила!

– Нет, земляк, не положено… не мой черед.

Для сбережения солдатских сил полковник Карягин установил такой порядок в походной колонне, при котором на каждую арбу или телегу усаживали по пятнадцать-двадцать человек. Еще столько же солдат укладывали на нее вещевые мешки и шинели, а сами шли рядом пешком. Меняться при этом было заведено через каждые десять верст.

– Везучий ты, однако, Сидоров! – сразу стали посмеиваться над Гаврилой идущие рядом солдаты. – Мало, что у тебя в гарнизоне цирюльник свой был – и побреет, и пострижет, ровно барина… Так теперь, поглядите – и кучером собственным обзавелся! Он тебя завсегда подвезет, куда надо! А ежели что – так и отрежет по знакомству чего-нибудь лишнее, в лазарете-то…

До Шуши от Елизаветполя считалось чуть более ста тридцати верст. Отряд полковника Карягина уже оставил позади селение Агдам, и теперь ему предстояло совсем немногое – пройти по тесному ущелью реки Аскаран. Склоны гор были покрыты колючим кустарником и сухим, редким лесом. Под копытами лошадей, под колесами и под ногами хрустел мелкий щебень. Дорога все время то поднималась, то опускалась, она кружила, петляла и становилась то шире, то уже – несколько раз солдаты меняли строй, но в конце концов пошли по двое в ряд, а то и в колонну по одному.

Передвигались они, можно сказать, налегке – из амуниции каждому были оставлены только перевязь, портупея, патронные сумы, ружье со штыком или короткий нарезной штуцер. Однако, несмотря на это, солдаты уже после первых верст марша истекали потом. Пыль высушивала глаза, рот и нос, принуждая все время чихать и поминутно откашливаться.

Вообще-то, снаряжение егерей было заметно удобнее, чем в обычных полках – вместо тяжелых пехотных тесаков они носили штыки, с обмундирования были убраны блестящие бляхи и галуны, а мундиры и форменные картузы травянисто-зеленого цвета позволяли почти не выделяться на местности.

В походе мало кто даже из офицеров-егерей носил напудренные парики и косы, оставшиеся от покойного императора Павла I, но пока так и не отмененные. С другой стороны, новые мундиры, узкие и короткие, оказались хотя и не такими уродливыми, как при Павле – однако же, и не такими удобными, как кафтаны времен Екатерины Великой. Из недостатков новой формы следовало отметить также высокие, едва не доходившие до ушей, стоячие воротники, заменившие низкие, отложные воротники мундиров Павловского образца. Из-за такого стоячего воротника невозможно было нормально повернуть голову – приходилось поворачиваться всем корпусом.

Егеря были легкой пехотой, и готовили их по особому плану.

Во-первых, в егеря подбирали, как в гренадеры, по росту. Только наоборот – не более двух аршин и пяти вершков^[4], «самаго лучшаго, провор-наго и здороваго состояния». Офицеров для егерей велено было назначать таких, которые отличаются особою расторопностью и «искусным военным примечанием различностей всяких военных ситуаций и полезных, по состоянию положений военных, на них построений».

Во-вторых, они больше времени проводили на полевых занятиях, чем на плацу, обучаясь передвигаться тихим, скорым и беглым шагом, делать с полной выкладкой марши без дорог, по пересеченной местности – егерю полагалось уметь «преодолевать все препятствия, какие только встретиться могут…».

Кроме того, егеря готовились к боевым действиям в рассыпном строю и к тому, чтобы воевать в одиночку. Егерь должен был «подпалзывать скрытно местами, скрываться в ямах и впадинах, прятаться за камни, кусты, возвышения и, укрывшись, стрелять и, ложась на спину, заряжать ружье». Кроме того, ему следовало усвоить «хитрости егерские для обмана и скрытия их места, как-то: ставить каску в стороне от себя, дабы давать неприятелю через то пустую цель и тем спасать себя, прикидываться убитым и приближающегося неприятеля убивать». В связи с тем, что «неровности поверхности земной и множество возвышенных на земле предметов почти везде представляют защиту раздробленным частям или одиночным людям», предписывалось обращать внимание каждого егеря «на выгоды, представляемые местоположением, и способы оным воспользоваться: как он, например, имея впереди бугорок, может лечь позади оного на земле или стать на колени и как ему в таком положении может быть удобнее зарядить ружье, верно прицелиться и выстрелить; каким образом при наступлении в лесу должен он подкрадываться от дерева до дерева к неприятелю, беспрестанно вредить оному и выигрывать место, или же при отступлении через лес останавливаться позади каждого дерева и, прикрывая себя, защищать место и товарища своего; как он должен залечь во рву, за оградою или плетнем и как во всяком подобном местоположении может действовать с пользою оружием своим».

Особое внимание уделялось точной стрельбе каждого солдата – в отличие от обычной пехотной тактики, где предусматривался залповый огонь всего подразделения. Егеря, например, обучали правильно судить об удаленности предметов. Для этого предлагалось «показывать ему какое-либо дерево, дом, ограду или другой видный предмет, спрашивая, в каком он полагает его расстоянии; потом приказывать считать шаги до этого предмета и таким образом узнавать свою ошибку…». Егерь приобретал «твердый навык хорошо зарядить, верно прицелиться и метко стрелять во всяком положении, стоя на коленях, сидя и лежа, а равно и на походе». В отличие от солдат тыловых и придворных парадных полков, егерь был приучен содержать свое ружье «в чистоте нужной, не простирая сие до полирования железа, вредного оружию и умножающего труды, бесполезные солдату», а также «заряжать проворно, но исправно, целить верно и стрелять правильно и скоро».

В русской армии егеря появились во время Семилетней войны – заметив пользу, которую они приносили пруссакам, легендарный фельдмаршал граф Румянцев-Задунайский сформировал из охотников особый батальон при двух орудиях, который проявил себя в битве под Кольбергом.

Для боевых действий егерям предписывалось избирать места «наиудобнейшия и авантажнейшия, в лесах, деревнях, на пасах… в амбускадах (засадах) тихо лежать и молчание хранить, имея всегда перед собой патрули пешие, впереди и по сторонам». Примерно тогда же граф Петр Иванович Панин, командуя русскими войсками в Финляндии, «где положение земли такого существа, что в случае военных операций совсем невозможно на ней преимуществами кавалерийско-лёгких войск пользоваться, но требует она необходимо лёгкой и способнейшей пехоты», сформировал команду егерей в три сотни человек и обучил их действию «в тамошней земле, состоящей из великих каменных гор, узких проходов и больших лесов».

На основании накопившегося военного опыта был сформирован егерский корпус из 1650 человек при полках Финляндской, Лифляндской, Эстляндской и Смоленской дивизий – как ближайших на случай войны с теми державами, «коих ситуация земель и их войска требуют против себя лёгкой пехоты».

Польза от егерей обнаружилась почти сразу же – в войне с польскими конфедератами, в первую турецкую кампанию, а также на Кавказе в экспедициях против горцев. Фельдмаршал граф Румянцев и генералиссимус Суворов всегда назначали их в авангард, наряду с лёгкой кавалерией, а в боевых порядках ставили рядом с артиллерийскими батареями – создав новый тип боевого порядка и тактику рассыпного строя. Согласно наставлению для обучения егерских полков, «рассыпное действие» было присвоено егерям «преимущественно пред остальной пехотой».

Вскоре егерские команды были введены во всех пехотных полках, затем появились отдельные егерские батальоны, сведенные в корпуса, преобразованные впоследствии в номерные полки. И одним из таких полков был 17-й Егерский полк, который мог с полным правом считаться старейшим в русской императорской армии – он был сформирован еще в 1642 году из регулярных стрельцов как Московский выборный солдатский Бутырский полк…

Вместе с Павловым на лазаретной телеге ехали несколько человек. В основном, это были гренадеры Тифлисского мушкетерского полка со стертыми от непривычки в кровь ногами. Кроме них, в самый центр, на шинели и ранцы положили молоденького артиллериста, через которого прошлым вечером перекатилось пушечное колесо. Артиллерист лежал тихо, почти не приходя в сознание, и только время от времени просил водицы.

– А ну, гляньте, ребята… вон там… возле дерева!

Мишка вместе со всеми повернул голову в том направлении, которое указывал один из гренадеров.

Недалеко от дороги, на высоком холме был заметен отчетливый силуэт человека в косматой папахе. Увидев проходящую колонну, всадник некоторое время разглядывал ее из-под руки, потом стремительно развернул коня и, нахлестывая его плетью, скрылся из виду…

– Лазутчик, – со знанием дела пояснил кто-то из солдат.

– Видать, скоро уже, – вздохнул в ответ его товарищ.

Нельзя сказать, чтобы от этих слов Мишке Павлову стало страшно. Он еще никогда в бою не был и, очевидно, по этой причине даже не представлял, что ему предстоит испытать. Однако возникшее в эти минуты предчувствие близкой опасности, тревожное ожидание, смешанное с любопытством, заставляли его теперь то и дело оглядываться по сторонам.

Никакое оружие Мишке не полагалось. Поэтому он поправил на поясе короткий офицерский кортик, оставшийся на память о старом цирюльнике, подобрал поводья и со всей силы хлестнул вола:

– Не спи, дохлятина… не отставай!

Полковой обоз состоял, в основном, из открытых телег и подвод, на которых перевозились палатки, мешки с продовольствием и фуражом, солонина, мука, и наполненные водой большие бочки. Офицерский обоз был оставлен в гарнизоне – с собой Карягин распорядился брать только самое необходимое.

Прямо перед Мишкой, под охраной дежурного офицера и двух часовых с ружьями наизготовку следовала полковая казна в закрытой наглухо повозке. Вслед за лазаретной телегой тащилась старая, скрипучая арба, на которую погрузил свои барабаны, литавры и прочую музыкальную утварь оркестр 17-го Егерского полка во главе с толстяком-капельмейстером. На привалах они останавливались также рядом, и Павлов каждый вечер по-соседски забегал перед сном поболтать со своим дружком Саней Ровенским…

– Посторонись, ребята!

– Давай в сторону… не зевать!

Эти окрики в первую очередь относились к пехоте, шагающей вдоль обочины. Но и Павлов, конечно же, не удержался от того, чтобы глянуть назад, на дробный стук копыт.

Впереди остальных, на кауром, с подпалинами донском жеребце приближался полковник Карягин. Полотняный мундир его довольно основательно намок от пота, сапоги запылились, однако в седле Павел Михайлович держался уверенно. За ним следовал проводник – красивый, крепкий парень с черными усами. Одет он был так, как одевались в здешних краях состоятельные купцы и ремесленники: яркая чоха^[5], обшитая позолоченным шнуром и бархатом, свободные штаны, сапоги с загнутыми носами. Дополняли костюм проводника круглая меховая шапка, кинжал, сабля и два пистолета, засунутые под широкий матерчатый пояс. Мишка слышал от старших солдат-егерей, будто Карягин во время командования полком оказал его отцу какую-то неоценимую услугу, и теперь уже сын сам отправился добровольцем в поход, чтобы отдать семейный долг чести. Сразу вслед за проводником подгоняла породистого вороного скакуна девушка-подросток, одетая по-восточному – так, чтобы не оставалась открытой ни одна, даже самая малая, часть ее тела. Даже лицо ее было, от подбородка до глаз, укутано полупрозрачной вуалью – скорее, впрочем, не по обычаю магометан, а для того, чтобы защититься от дорожной пыли. При этом сидела девушка на коне по-мужски, широко раскинув ноги в шароварах и упираясь подошвами крохотных туфелек в стремена. Мишка знал уже, как и все остальные в отряде, что зовут ее Каринэ и что состоит она толмачом при своем старшем брате-проводнике.

Замыкал эту живописную конную группу недавно назначенный полковой адъютант – худощавый поручик с причудливой иностранной фамилией, которую Павлов еще не успел запомнить.

– Управляешься, эскулап? – Карягин настолько внезапно и резко решил осадить своего жеребца рядом с лазаретной повозкой, что Мишка не сразу и сообразил, что полковник обращается именно к нему:

– Как там пушкарь? Живой, дышит?

– Так точно, ваше… – от растерянности Мишка попытался не то отдать честь, не то встать, чтобы вытянуть руки по швам, однако только понапрасну дернул вожжи и едва не повалился вместе с ними на дорогу. Получилось смешно и неловко.

– Да сиди уж ты… Аника-воин!

Изогнувшись в седле, полковник поближе глянул в бледное лицо артиллериста, лежащего без сознания на дне повозки.

– Ох ты, матушка Богородица… на все твоя воля!

Карягин истово перекрестился, подобрал поводья, и сразу же, обращаясь скорее к усталым солдатам в колонне, громким голосом пообещал:

– Смотрите вот ужо, кто провинится на марше – пошлю вечером к нашему новому лекарю зубы выдергивать! – И расхохотался во весь голос над собственной шуткой.

Вслед за ним засмеялись и все, кто оказался поблизости: полковой адъютант, егеря, гренадеры. Даже проводник, почти не понимающий по-русски, позволил себе улыбнуться вслед за остальными. Не удержалась от смеха и девушка – Мишка Павлов даже не разглядел, а угадал это по ее глазам, которые именно в этот момент в первый раз показались ему невыносимо огромными и прекрасными.

Конь полковника Карягин переступал копытами и дергал головой. Но прежде чем пришпорить его и направиться дальше, в начало походной колонны, полковник опять обратился к солдатам:

– Потерпите, ребятушки, скоро привал… Веселей, веселее, ребята!

И действительно, еще до наступления ранних сумерек отряду удалось дойти до места, которое авангард майора Котляревского выбрал для предстоящей ночевки.

– Вольно! – послышалась команда офицеров, и солдаты, свободные от караула, тут же начали составлять ружья в козлы. Утомленные долгим дневным переходом, они торопились присесть, отдохнуть, сделать пару глотков из походной фляги или пожевать сухари в ожидании общего ужина.

Палатки ставили только для штаба, да и то не на каждом привале. Поэтому многие принялись разбирать из повозок шинели – днем в горах было жарко и солнечно, однако по ночам до костей пробирал отвратительный холод. Унтер-офицеры по очереди отрядили молодых солдат за водой – в этот раз прямо в лагере протекал шумный горный ручей, так что вполне можно было набрать ее не только на вечер, но и про запас. Сразу начали разгораться костры, сложенные из веток, пустых ящиков и пришедших в негодность, поломанных досок. Над огнем появились артельные котлы для каши…

Некоторые закурили, большинство – самодельные трубки из глины или из дерева. Тем более что обычай нюхать табак, весьма распространенный еще совсем недавно, при славном Суворове, теперь почти исчез не только между офицерами, но даже среди нижних чинов.

Необходимо отметить, что все эти, безусловно, приятные хлопоты и суета как нельзя лучше отвлекали от мыслей о предстоящей опасности и о близком сражении с неприятелем. И потому, привычно разобравшись с волом и повозкой, Мишка Павлов решил пойти на ужин.

По договоренности с каптенармусом он кормился при отделении Гаврилы Сидорова. Хотя, впрочем, имел у себя в лазаретной телеге и собственные запасы, состоявшие, в основном, из провизии, которую предусмотрительный Мишка собрал на дорогу из кухни покойного Ивана Карловича. К тому же, почти все больные солдаты, которых он подвозил по дороге, непременно старались побаловать юного «лекаря» чем-нибудь сытным и вкусным.