Дитя Дракулы

Сейчас меня, как и Артура, прежде всего заботит, чтобы никто из нашего маленького сообщества не сломился духом, сколь бы страшная тень нас ни накрыла.

Всегда ваш

Джек Сьюворд

P. S. Передайте мои наилучшие пожелания вашему сыну. Мальчик он впечатлительный, возраст у него сложный, и я полагаю, трагические события, случившиеся в его день рождения, глубоко потрясли его. Ах, бедный ваш котенок! Какая бессмысленная гибель! У меня до сих пор стоит перед глазами красная лужица, оставшаяся после него на полу. При виде нее мне невольно вспомнилась, впервые за многие годы, излюбленная фраза того несчастного сумасшедшего, Р. М. Ренфилда. Помните? Он повторял ее снова и снова, будто какое-то целительное заклинание. «Кровь – это жизнь, – говорил он, весь дрожа и сверкая безумными очами. – Кровь – это жизнь».

Из личного дневника Мориса Халлама

10 ноября. Не помню, чтобы когда-нибудь (по крайней мере, в этой скучной стране) я испытывал такое концентрированное плотское наслаждение, какое испытываю последние два дня в обществе мистера Габриеля Шона.

Сразу должен пояснить, что положение вещей нисколько не изменилось. Между нами по-прежнему стоят платонического свойства ограничения, и, полагаю, так останется всегда. Мне дозволено сколько угодно поедать Габриеля глазами, но любые попытки более тесного контакта запрещены.

При обычных обстоятельствах я бы отказался принимать такие правила и стал бы утолять свои потребности где-нибудь еще. Однако случай с Шоном sui generis^[15]. В его обществе – гуляем ли мы по городу или ужинаем вместе в отеле – я испытываю прежде всего полнейшее умиротворение. Рядом с ним я обрел неведомый мне доселе покой и – хотя срок нашего знакомства все еще может исчисляться часами – какое-то удивительно глубокое чувство преданности.

Все это появилось во мне за время, прошедшее с вечера нашего с ним первого разговора. В минувшие два дня мы с Габриелем играли в праздных путешественников, заброшенных в этот городок ветром случая и исполненных решимости досконально исследовать здесь все углы и закоулки. Теперь мы знаем эти испещренные тенями улочки лучше, чем любой другой англичанин, когда-либо посещавший Брашов.

Однако будет вполне справедливым сказать, что достопримечательностей в Брашове раз-два и обчелся, на исчерпывающее ознакомление со всеми ними хватает нескольких дней. И если это чувствую даже я, чья жизнь уже ближе к концу, чем к началу, то, безусловно, Габриель, который вдвое моложе и полон жгучего нетерпения молодости, чувствует то же самое стократ острее. В нем живет страсть к путешествиям, неутолимая жажда новых впечатлений.

Так что долго мы в Брашове не задержимся. Не сегодня завтра мистер Шон пожелает двинуться дальше, а я с божьей помощью последую за ним куда угодно.

Мое сердце со всем содержимым принадлежит ему.

Телеграмма Джонатана Харкера – доктору Джону Сьюворду

11 ноября

Письмо получено с благодарностью. Любезное предложение об услугах мисс Доуэль принято. Состояние профессора без изменений. Недавно приезжал врач. Прогноз: чем дольше ВХ в беспамятстве, тем меньше вероятность, что он когда-нибудь очнется.

Из личного дневника Мориса Халлама

11 ноября. Мое предсказание сбылось: завтра утром мы направимся в неизведанные дремучие леса по другую сторону от этого тихого поселения, а оттуда углубимся в Карпатские горы. Однако то, каким образом оно сбылось, стало для меня полной неожиданностью.

Сегодня случилось три странных события. Утро и бо́льшая часть дня прошли без происшествий: мы либо предавались ленивой неге, либо беседовали на возвышенные темы. Однако, когда начало смеркаться, мы оба осознали, что уже много часов ничего не ели, если не считать мясных закусок, принесенных нам хозяйкой сразу после полудня. Обычно мы питались в гостинице, но сегодня решили поужинать в таверне на другом конце городка, минутах в двадцати ходу от нашего временного жилища. Ее название переводится как «Забоданный олень» – дурацкое название для едального заведения, даром что подобные курьезы в этих краях обычное дело.

Решение поужинать там принял Габриель. Я бы с гораздо большим удовольствием посидел в знакомой обстановке, но все яснее понимаю, что тяга к новизне – главное свойство его натуры.

Первая за день странность случилась, когда мы сообщили хозяйке о своих планах: она вдруг страшно разволновалась и запротестовала с неожиданной горячностью.

– Прошу вас, господа хорошие! Не ходите в это логово зла. Англичанам там не место. Да и любому человеку, сохранившему в своем сердце хоть каплю добра.

На лице у нее была написана тревога, и она, пока говорила, дотронулась до маленького деревянного крестика на груди. Театральность жеста меня позабавила, хотя бедная женщина, похоже, нисколько не играла. Думаю, она переживала по-настоящему, но вовсе не из-за ничтожной суммы, которую могла бы получить с нас, останься мы ужинать в гостинице, а так не получит. Нет, все ее поведение свидетельствовало скорее о сильнейшем страхе. Услышав возбужденный голос старухи, Габриель принял скептический вид и сложил красивые губы в насмешливую улыбку – вне всякого сомнения, своими словами хозяйка только подлила масла в огонь его любопытства и исследовательской страсти.

Здесь снова подтверждается старая истина: любой запрет лишь распаляет в человеке интерес к запретному. Именно такой жгучий интерес я тогда увидел в мистере Шоне.

Будучи гораздо старше его и несколько благоразумнее хотя бы просто в силу жизненного опыта, я спросил хозяйку, почему она столь решительно возражает против нашего похода в «Забоданного оленя».

– Скажу вам, судари, лишь одно. В самой по себе таверне нет ничего дурного. Но она – преддверие ада. Она – эхо прошлого. Она – врата, пройдя через которые ни один человек не останется прежним.

Сообщив это странное мнение, хозяйка повернулась и пошла к двери, а мой товарищ иронически усмехнулся. На пороге она оглянулась.

– Я оставлю входную дверь незапертой, но только до полуночи. После двенадцати я в гостиницу никого не пущу. Даже вас, милостивые судари.

Прежде чем мы успели ответить, она вышла из комнаты, демонстративно хлопнув дверью. Я взглянул на Габриеля – он так и сиял.

– Ну же, Халлам, пошевеливайся! Мы немедленно отправляемся в это гнездилище порока. В этот храм греха.

– А стоит ли? Все-таки местные знания лучше не игнорировать, тебе не кажется?

– Да не будет там ничего такого, что могло бы ужаснуть или удивить людей вроде нас с тобой, Морис. Ну развлекаются крестьяне, как умеют. Немного беззаконной похоти. Немного невоздержанности, приукрашенной суеверием. Брашов мне надоел, скучный мещанский городишко. Давай сегодня окунемся в темные воды. Давай доставим себе удовольствие – посмотрим, что скрывается в тенях.

Разумеется, отказать Габриелю я не смог, обезоруженный его очаровательной улыбкой.

Нарядившись для похода на предполагаемую ярмарку порока настолько экстравагантно, насколько хватило смелости, мы покинули гостиницу (где хозяйка, несомненно, сейчас молилась о спасении наших душ) и зашагали в сторону «Забоданного оленя». Несмотря на темноту и такой холод, что изо рта валил пар, прогулка оказалась довольно приятной. Я шел по тихим улицам Брашова с этим удивительным человеком, чье капризное своеволие, недавно проявленное, не вызвало у меня ни раздражения, ни досады (которые непременно вскипели бы во мне, будь на его месте кто-нибудь другой), а вызвало лишь необычайное чувство снисхождения.

Даже сейчас, в первом пылу влюбленности, я со всей ясностью понимаю: развитие такой привязанности с моей стороны неизбежно приведет к тому, что я останусь в одиночестве, с разбитым сердцем.

Однако, как старый актер, я готов играть роль, написанную судьбой. Я всегда буду там, где прикажет сей незримый драматург, и покину сцену ровно в тот миг, когда он решит, что мне настало время уйти.

Чем дальше мы шли, тем более непритязательными, ветхими и бедными становились дома вокруг. Вдали от уютной городской площади и сумрачно-величественной Черной церкви атмосфера заметно изменилась. Пристальные взоры, обращенные на нас из густых теней, были откровенно враждебными. Обитатели этих кварталов казались людьми совсем другого разряда, чем наша добродушная хозяйка. Мужчины, стоявшие впривалку к стенам, смотрели на нас с завистью и презрением, а женщины устремляли тоскливые взгляды из-под набрякших век. Уныние, безнадежность и уродливая нищета царили здесь. Я бы с огромной радостью повернул обратно и возвратился на более безопасные улицы, но Габриэль шагал вперед с такой веселой решимостью, что у меня хватило ума даже и не предлагать пойти на попятный.

Достигнув наконец самого края города, мы увидели большое прямоугольное строение, сильно смахивающее на амбар. Перед ним стоял столб с потрескавшейся, выцветшей вывеской, что раскачивалась на холодном вечернем ветру. Позади смутно различалась полузаброшенная узкая дорога, исчезавшая в темном дремучем лесу. А дальше были только горы.

Из таверны доносился приглушенный гул разговоров и шум веселья. Но звуки эти навели меня на мысль не о веселом празднестве, а об осином гнезде, угрожающе гудящем при приближении человека.

Мы немного помедлили перед заведением, характер которого безошибочно угадывался уже по одному внешнему облику. На мгновение мне даже вообразилось, что Габриель готов совершить volte-face^[16], что его небрежная бравада улетучилась перед лицом разлитой в воздухе угрозы. Но я ошибся. Он пристально вгляделся в густой мрак деревьев и, казалось, принюхался, словно зверь, почуявший опасность.

– Завораживает, правда? Темный, глухой, безмолвный.

– Ты про лес?

Он кивнул:

– Интересно, каково оно, вступить в это древнее лесное царство? Вольно блуждать среди дикой природы?

Я собирался ответить, что, вероятно, на деле все окажется гораздо менее романтично, чем представляется в мечтах, но внезапно где-то рядом раздался низкий горловой звук – рычание зверя, вне всякого сомнения.

Я придвинулся ближе к своему спутнику:

– Габриель?

Из темноты, бесшумно ступая, вышел крупный серый волк. Густая свалявшаяся шерсть. Горящие в ночи глаза. Раскрытая пасть с острыми желтыми клыками и длинные нити слюны, свисающие из нее. Объятый ледяным первобытным страхом, я оцепенел, не в силах ни пошевелиться, ни заговорить.

К моему ужасу, зверь снова зарычал, напружился и прыгнул. Я ничуть не усомнился, что он намерен загрызть нас обоих. В голове магниевой вспышкой мелькнула нелепая мысль: я должен был умереть в какой-нибудь лондонской тюрьме, а вовсе не в Трансильвании, не в такой дали от родины.

Однако в следующий миг произошло нечто удивительное. Габриель Шон выбросил вперед руку и резко крикнул:

– Нет! Не сегодня!

Это оказало на волка совершенно поразительное действие: уже летящий в прыжке, он вдруг словно бы врезался в некую незримую стену и упал на все четыре лапы, рыча от гнева и разочарования. После чего порысил прочь с таким пристыженным видом, будто только что претерпел необычайное унижение.

Я ошеломленно уставился на Габриеля, чье лицо сейчас блестело от испарины, и почти благоговейно выдохнул его имя.

– Что это было?

– Морис, дружище, понятия не имею. Я действовал инстинктивно – вероятно, хотел испугать или отвлечь зверя. Но такого результата и близко не ожидал.

Габриель дрожал всем телом, руки тряслись – оно и понятно, ведь мы только что чудом избежали смерти. Он снова улыбнулся – мне показалось, с облегчением, – и я сумел выдавить ответную улыбку.

– Ну что ж, – сказал мой спаситель, – полагаю, после такой встречи мы заслуживаем по меньшей мере глотка спиртного.

Не дожидаясь моего ответа и даже не оглядываясь, он направился к дверям таверны и вошел внутрь с целеустремленностью человека, жаждущего выпить. Я покорно поплелся за ним.

В силу моего разгульного образа жизни мне приходилось посещать притоны самого низкого, самого гнусного пошиба. Едва ли не с отрочества я был завсегдатаем особых секретных комнат, любителем постыдных, нечестивых удовольствий. И, будучи обладателем богатого опыта по части злачных мест, я испытал немалое разочарование, когда моим глазам предстала внутренность таверны.

Вопреки красочным заверениям нашей хозяйки, «Забоданный олень» выглядел обычной деревенской таверной, где собирается разный трудовой люд. Возможно, она была чуть грязнее нескольких подобного же рода заведений, расположенных в городском центре, но во всех прочих отношениях ничем от них не отличалась: грубые столы на козлах, смешанный запах пота, теплого пива и жареного мяса, устланный соломой пол, треск огня в камине. Более того, мы с Габриелем не вызвали никакого интереса у сидевшей там толпы пролетариев, которые едва подняли глаза от своих кружек при появлении двух модно одетых незнакомцев.

Гул разговоров ни на секунду не стал тише, и слабое любопытство, к нам проявленное, почти сразу угасло. При других обстоятельствах, в какой-нибудь менее зловещий вечер подобное безразличие чрезвычайно меня удивило бы. Сегодня же я просто порадовался очевидной заурядности таверны. Рядом с дверью был незанятый столик, и я с размаху сел на стул возле него. Габриель последовал моему примеру. Мы обменялись нервными усмешками, которые лучше всяких слов свидетельствовали о нашем душевном состоянии, и сидели молча, пока к нам не подошла подавальщица, грузная пожилая женщина во всем черном, как в трауре. Она вытирала потное лицо платком, грязнее которого я в жизни не видел.

По-английски она не говорила, только на родном языке. При помощи мимики и жестов нам удалось сделать основной заказ: пиво для обоих и две порции того, что она, насколько я понял, отрекомендовала как фирменное блюдо. Когда мы закончили наше представление, женщина игриво улыбнулась, и я вдруг уловил в ее глазах и в почти детской складке губ нечто, заставившее меня осознать, что возраст у нее далеко не такой солидный, как мне показалось поначалу. На самом деле она была даже моложе моего спутника. Ох, какая же тяжелая жизнь в этих краях. Какая жестокая. Какая беспощадная.

Нервное возбуждение, владевшее нами, потихоньку отпускало, даже недавняя встреча с хищным зверем уже начинала представляться происшествием скорее анекдотическим, и наконец мы более или менее успокоились.

Как оказалось – ненадолго.

Никто из присутствующих по-прежнему не обращал на нас ни малейшего внимания. Потягивая дешевое, но отменного качества пиво, принесенное нам, и смакуя жареное мясо, поданное следом, мы с Габриелем разговаривали на разные темы. Я рассказывал о своем прошлом – о больших лондонских театрах, о ролях, которые играл и о которых мечтал, о скандалах и слухах, о безрассудных связях и угасших любовях. Когда мы, утолив первый голод, уже не налегали на еду, а просто лениво ковырялись в тарелках; когда перешли к напиткам покрепче и слегка захмелели, тогда заговорил Габриель Шон – но не о прошлом, а о своих надеждах на будущее.

– После смерти благодетеля, – начал он совершенно нейтральным тоном, за которым, я знал, скрывались очень и очень сложные чувства, – я остро осознал, что мне не хватает цели в жизни. Обладая практически полной финансовой свободой, я много путешествовал по миру – отчасти именно в надежде найти свое предназначение. Какую-нибудь великую, благородную цель. Смысл жизни.

Он незаметно перешел на возвышенный, чуть ли не напыщенный тон, подобный которому принимает начинающий провинциальный политик, когда оттачивает свое ораторское мастерство перед каким-нибудь лесным пнем.

– Я много поездил и много повидал, – продолжал Габриель. – Гораздо больше, чем мог представить еще несколько лет назад. От притонов Марракеша до салонов Парижа, от красот швейцарских долин до девственного покоя итальянских озер. Но никакие зрелища не могли насытить мою душу. Где бы я ни оказался, я не видел там ничего такого, что не видели бы тысячи богатых людей до меня. Я жажду новизны, Морис. Новизны и всего неизведанного. Дикой первозданности! Хочу вступить на запретные территории и презреть правила цивилизованного общества. Хочу свернуть с проторенной дороги между деревьев и ринуться в темную лесную чащу.

Когда этот очаровательный монолог подходил к концу, я вдруг заметил перемену в атмосфере таверны: вокруг нарастала тишина, нарастало непонятное напряжение – словно произошло что-то неприятное.

Едва лишь мой друг завершил свою тираду, на наш стол упала тень. Мы одновременно подняли глаза, ожидая увидеть либо нашу подавальщицу, либо какого-нибудь осмелевшего мужлана.

Однако взорам нашим явилось нечто совершенно неожиданное, больше похожее на прекрасное видение из многомерного мира снов, нежели на обитателя линейного реального мира. Перед нами стояла молодая женщина, во всем столь же далекая от нашей подавальщицы, сколь далека изысканная лилия от сорного чертополоха. Определенно не старше двадцати трех лет, высокая и стройная, с синими глазами, длинными угольно-черными волосами и восхитительными формами, которые не скрывал даже охотничий костюм.

Держалась красавица спокойно и высокомерно, но в ее движениях угадывалась гибкая грация кошки. Она производила такое ошеломительное впечатление, как если бы вышла из многокрасочной фрески прошлых времен и, неся с собой все богатство истории, вступила в серое настоящее. Она приветственно улыбнулась сомкнутыми губами. От нее исходили токи чувственности, эманации эротизма, которые я, всегда имевший древнегреческие вкусы, ощутил вполне отчетливо. На любого джентльмена она оказала бы совершенно неотразимое действие – примерно такое, какое оказывает ароматнейший, сладчайший нектар на невинную пчелку.

Тем более странным мне показалось, что все эти жалкие деревенские кутилы вокруг явно старались не смотреть на нее. Одни еще сильнее сгорбились над своими кружками, другие уперлись взглядом в пол, третьи уставились в пустоту перед собой.

Столь откровенная неприязнь к этому прекрасному созданию шла вразрез со всеми репродуктивными законами природы, обеспечивающими продолжение человеческого рода.

Женщина обратилась к нам на очень хорошем английском, пускай несколько архаичном и с сильным акцентом.

– Прошу прощения, господа, что вторгаюсь в вашу беседу, но слух у меня чуткий, и я невольно услышала ваши слова.

Да уж, подумал я, слух у нее и впрямь остроты небывалой, если она умудрилась разобрать наши речи в общем гуле голосов. Габриель, мгновенно признавший в незнакомке особу, наделенную еще большим обаянием, чем он сам, был положительно очарован.

– О, не стоит извинений, мадам. Позвольте представиться: Габриель Шон. А это мой товарищ мистер Морис Халлам, актер. Не угодно ли присоединиться к нам?

– Благодарствуйте, – ответила она. – Но, к сожалению, сейчас у меня нет времени, вдобавок я никогда не ужинаю. Рада познакомиться с вами. Мое имя Илеана.

Мы оба пробормотали какие-то вежливые банальности в том духе, что и мы премного счастливы знакомству, а затем Габриель продолжил:

– Вы сказали, мадам, что случайно услышали наш разговор. Следует ли понимать, что нечто в нем привлекло ваше внимание?

Женщина наклонила темноволосую голову с притворно смущенным, преувеличенно застенчивым видом:

– Вы правы. Я услышала, как вы говорите о жажде вашей души. О вашей безудержной тяге к запретному и неведомому. О страстной мечте увидеть тайные уголки мира.

– Да, все верно. Но почему вас это заинтересовало?

– Я иногда подряжаюсь проводником, – сказала она. – К любознательным путешественникам, которые отваживаются углубиться далеко в горы, дабы увидеть то, что там находится. Мне кажется, если вы жаждете воплотить свою мечту, вам нужен такой человек, как я, чтобы показать дорогу.

Мы с Габриелем переглянулись. В то время как я был исполнен скепсиса и сомнения, он определенно загорелся идеей.

– Расскажите побольше, пожалуйста.

Женщина улыбнулась своей хищной сомкнутой улыбкой:

– В нескольких днях пути отсюда есть одно место – древнее, заброшенное, жуткое. Давным-давно там обитал один наш великородный соплеменник. Кровавый правитель, внушавший всем страх и преданность. Он прожил гораздо дольше отпущенного человеку срока, и вокруг него сложилось много фантастических легенд. Даже в наше время люди верят, что это мрачное строение – полуразрушенное, заросшее плющом – хранит в своих осыпающихся стенах великую и чудесную тайну.

– Какую же? – поинтересовался я, иронически вздернув бровь.

– Тайну вечной жизни, – ответила она с поразительной невозмутимостью.

Габриель задохнулся от восторга.

– Как называется это место? – Возбуждение пульсировало в каждом слоге.

Она пристально устремила на нас синие глаза и негромко произнесла два слова:

– Замок Дракулы.

Таким вот странным образом определился наш новый курс.

Час поздний, очень поздний. Мы вернулись в отель до полуночи, как и велела хозяйка. Как только мы условились встретиться с Илеаной (фамилия остается неизвестной) завтра на рассвете, молодая женщина попрощалась с нами и покинула питейное заведение, к заметному облегчению посетителей. После ее ухода мы еще острее почувствовали себя нежеланными гостями, а потому быстро допили пиво и отправились восвояси.

Габриель, обуреваемый щенячьим радикализмом, расценивает предстоящую экспедицию как долгожданную возможность показать кукиш общественным предрассудкам. Я же его воодушевления не разделяю, поскольку вижу слишком много странностей в предложенном плане действий и слишком много умышленных недомолвок со стороны нашей новой знакомой, чтобы испытывать что-либо, кроме сильной тревоги. Однако я поклялся себе всегда оставаться рядом с Габриелем – решение, принятое мной, вероятно, не только из плотских побуждений, но также из желания защищать и оберегать моего молодого друга.

Завтра я пойду с ним на встречу с Илеаной, и втроем мы направимся через темные леса в дикие горы, чтобы своими глазами увидеть таинственный древний замок, овеянный легендами. Все во мне кричит, что это безумие, но я последую за Габриелем без всяких колебаний и вопросов. Такова уж природа любви, верно?

Писал очень долго, устал страшно. Теперь в постель и спать. Господи, только бы мне не приснился ужасный волк с горящими глазами.

Письмо, оставленное на столе в домашнем кабинете Арнольда Солтера^[17]

11 ноября

Дорогая миссис Эмерсон! Полагаю, именно Вы найдете мое письмо, и, несомненно, оно Вас несколько расстроит, за что приношу свои искренние извинения.

По крайней мере, я решил сделать все вдали от дома. Знаю, Вы ненавидите сюрпризы и неожиданные неприятности. Кроме того, Вы всегда служили мне верой и правдой. Мне никогда не пришло бы в голову отяготить Вашу жизнь таким прискорбным событием, как обнаружение моего трупа.

Надеюсь, миссис Э., Вы не очень шокированы. Вот уже два года со мной нет моей Мэри, и это были чертовски тяжелые годы.

В моей жизни нет любви. Службу я давно оставил. Я состарился, меня ничто не радует. Я почти не узнаю в этой стране Англию моей молодости. Нынешнее поколение напрочь лишено предприимчивости и энтузиазма, в свое время свойственных нам, и нация неумолимо погружается в косность, бессилие и смятение.

Знайте, решение далось мне нелегко. Ко времени, когда Вы будете читать эти строки, я уже буду спать вечным сном на дне Темзы, с набитыми камнями карманами.

В верхнем ящике стола Вы найдете конверт с распоряжениями касательно моего состояния. Пожалуйста, отдайте его моему поверенному. Под конвертом найдете некоторую сумму наличными. Это – Вам, с глубокой благодарностью за верную службу. Надеюсь, эти деньги позволят Вам наконец задуматься о том, чтобы уйти на покой.

С благодарностью,

Арнольд Солтер

Из дневника Арнольда Солтера

12 ноября. Ну и дела. Я начинаю дневник.

Черт меня побери, такого я от себя совсем не ожидал. Главным образом (скажем прямо) потому, что предполагал умереть еще вчера.

Я уже присмотрел место последнего упокоения. Вернее, место на набережной, откуда намеревался сигануть в Темзу. Я даже оставил предсмертную записку в виде письма, адресованного преданной миссис Эмерсон.

Признаться, я испытал облегчение, когда поставил последнюю точку и отложил перо. Но вот он я, целый и невредимый утром следующего дня, заполняю первую страницу нового дневника и собираюсь начать новую главу жизни.

Должен объяснить.

Приведя свои дела в порядок, я вышел из дома и направился к набережной. По пути время от времени останавливался и подбирал с земли камни, причем только гладкие. Несмотря на серьезность момента, я превратил это в своего рода игру: тщательно выбирал самые лучшие окатыши и взвешивал каждый в ладони, прежде чем положить в карман сюртука. Это нехитрое развлечение доставляло мне почти детскую радость.

С другой стороны, размышлял я, в наше время нечасто видишь настоящих детей, которые бы развлекались таким вот незатейливым образом на свежем воздухе, не говоря уже о том, чтобы вольно бегали по улицам. Мы живем в печальном и циничном мире, где подобное невинное времяпрепровождение не приветствуется.

Нагруженный камнями, я дошел до облюбованного места на набережной – безлюдного, если не считать редких прохожих, и плохо освещенного. Часть ограды там была выломана.

Полагаю, в моей походке даже появилась пружинистая легкость, когда я приблизился к месту, где намеревался отдаться на милость реки. Я остановился, глянул по сторонам, шагнул на каменный выступ за проломом в ограде и посмотрел вниз, на бурливую воду Темзы. В отдалении буксир тянул вереницу баржей, и при виде этой картины на меня снизошел покой: ведь очень скоро я освобожусь от всех забот этого мира.

Я подумал о прошлом, о прежней жизни. О счастье, отнятом у меня. Я не испытывал никаких сомнений, вообще ничего подобного. На самом деле беглый мысленный обзор моего нынешнего существования лишь сильнее убедил меня в том, что нужно сейчас же прыгнуть и покончить со всем этим.

Я уже приготовился так и сделать, когда вдруг совсем рядом прозвучали три неожиданных слова, произнесенных с невозмутимой аристократической протяжностью.

– Прошу прощения, сэр?

Поскольку я уже подался вперед для прыжка, сначала мне пришлось восстановить равновесие, судорожно взмахивая руками, что чертова курица крыльями, после чего я повернулся даже не без достоинства.

Поблизости от меня стоял незнакомец – сухощавый пожилой господин с густыми изогнутыми бровями, одетый в сюртук, вышедший из моды еще в начале восьмидесятых годов.

Он держал на поводке старого ирландского волкодава, который неодобрительно зарычал, глядя на меня.

Невзирая на обстоятельства, я постарался быть вежливым.

– Да? Чем могу вам помочь?

– Полагаю, дорогой мистер Солтер, мы с вами можем помочь друг другу.

– Мы знакомы, сэр?

– Насколько мне известно, мистер Солтер, мы никогда прежде не встречались. Но возможно, вы меня знаете понаслышке. Возможно, в ходе вашей блистательной карьеры раз или два слышали мое имя. Я лорд Тэнглмир.

Да, теперь смутно припомнилось. Член палаты лордов. Политик, но человек вроде порядочный и честный, представитель старой школы. Чего ему от меня надо, я понятия не имел.

– В чем, собственно, дело? Я тут, видите ли… ну, скажем так, я занят.

– Мистер Солтер, думаю, мы оба прекрасно знаем, что вы замыслили. Тем не менее я прошу минуту вашего внимания, дабы получить возможность предложить вам альтернативу.

Тэнглмир наклонился и ласково потрепал пса по загривку.

– Что имеете в виду?

– В последнее время я с прискорбием наблюдаю, как наша некогда могущественная нация приходит в состояние упадка. Все зарастает сорной травой, мистер Солтер, и полчища варваров подступают к нашим воротам. Нам необходимо вернуть былую славу. Необходимо восстановить свою силу любыми средствами, нам доступными.

– Не могу не согласиться, – сказал я, в то время как мимо с криком пронеслась чайка.

– Так вышло, что я знаю идеальный способ достичь такой цели. Знаю, каким образом вернуть утраченное величие. Но мне потребуется ваша помощь.

– Моя?

– Да, ваша.

Я снова посмотрел вниз, на темную воду. Позади отрывисто гавкнул пес.

– Но… мое решение…

– Можно отменить, – невозмутимо промолвил Тэнглмир. – Англия нуждается в вас, мистер Солтер. У вас все еще есть обязанности и обязательства перед великой страной, давшей вам рождение.

– Но все же… – Снизу доносился призывный смех реки. Ночной ветерок легко, но довольно настойчиво толкал в спину.

– Вы должны, мистер Солтер. В конце концов… – Лорд Тэнглмир шагнул ближе. – Разве ваша Мэри не пожелала бы, чтобы вы исполнили свой долг?

– Откуда вы зна… – начал я, но остановился на полуслове и твердо кивнул. – Да, милорд. Пожелала бы.

– Ну вот. Вы нам нужны, мистер Солтер. Нам многое предстоит сделать, если мы хотим спасти эту страну от крушения и гибели. Спасти от людей, которые слишком часто извиняются за поступки, для нас с вами совершенно естественные. От тех, кто ослабляет нашу нацию своей безвольной, бездеятельной мягкостью во имя, как они выражаются, современного цивилизованного общества.

При этих словах я отступил от края набережной и воскликнул с неожиданной для себя самого горячностью:

– Милорд, я согласен с вами по всем пунктам! Глядя на творящееся вокруг, я часто думаю, что Англия в нынешнем состоянии сравнима с Римом периода упадка. Но как же будет осуществлена эта великая задача?

Тэнглмир довольно улыбнулся. Мое сердце екнуло от счастья.

– Скажите, мистер Солтер, вы когда-нибудь слышали о такой примечательной – но не пользующейся должным общественным вниманием – организации, как Совет Этельстана?

– Совет… Да, слышал. Но ничего определенного. Так, смутные слухи.

– Мы – сообщество с наследственным членством, имеющее право в определенных обстоятельствах взять в свои руки управление страной, в обход парламента и палаты лордов.

Я шумно сглотнул.

– При каких именно обстоятельствах такое возможно, милорд?

– В условиях… чрезвычайной ситуации.

– Но, милорд, откуда же она возьмется, чрезвычайная ситуация?

Тэнглмир улыбнулся, а пес тихо зарычал.

– Разве вы не чувствуете, мистер Солтер? Разве не ощущаете каждой своей фиброй? Необходимая нам чрезвычайная ситуация уже назрела.

Письмо Мины Харкер – доктору Джону Сьюворду

13 ноября

Дорогой Джек! Пишу Вам с чувством глубочайшей благодарности, как не раз бывало за долгое время нашего знакомства. Какое же сокровище Ваша мисс Сара-Энн Доуэль! Какая прилежная, милая девушка! Огромное Вам спасибо, что великодушно прислали ее к нам, да еще и изъявили трогательную готовность самолично оплатить ее услуги, хотя в том нет никакой необходимости.

Она прибыла вчера ближе к вечеру, незадолго до сумерек, и сразу же очаровала всех нас своим добрым нравом, скромностью и услужливостью. Квинси (и даже Джонатан) просто без ума от нее!