Волжане: Поветлужье. Ветлужцы. Ветлужская Правда (сборник)

Старостой назначили Никифора, но это было скорее временное назначение.

Тот не слишком любил свою должность, даже немного тяготился ею, стараясь никогда не вылезать за грани мирских дел. Его и выбрали без особого на то его желания: просто человек попался под руку, пару раз в пылу спора охладив горячие головы и дав при этом мудрые советы.

Но сам Никифор вполне устраивал самих переяславцев. Да и отякам, вероятно, понравился бы тоже. Кому хочется, чтобы на него с самого начала стали давить, устанавливая свои порядки? Сперва надо пряник дать, а потом и спрашивать по всей строгости.

Согласовав план веси, и поразмыслив втроем о постройках, новоявленные архитекторы не пришли к твердому убеждению, будут ли пятистенки значительно теплее землянок. Но зато они были заметно чище – тот же Вячеслав мимоходом обронил, что делать надо только так, а к мнению лекаря явно стоило прислушаться.

Кроме того, от земляного пола все-таки ощутимо несло холодом. Стелить же туда тес – это просто зарывать в землю столь ценный ресурс. Решили, что когда зима придет, тогда люди сами смогут определиться, а пока строить надо по-новому, чтобы было с чем сравнивать.

* * *

Тимка довольно потирал руки. Вот и он на что-то сгодился.

Здорово, что отпросился сбегать на разведку перед ночевкой, день почти сэкономил!

Закатное солнце ласково светило через ветки деревьев, и хотя настырная сорока постоянно держалась у него за спиной, ее стрекот почти не раздражал.

Как же хорошо вокруг!

Огромные сосны, темно-синее небо, зеленые ветки… По стволам ползают большие черные мураши, протоптавшие свои дорожки между толстыми пластами светло-коричневой коры. Бабочка махнула оранжевыми крылышками прямо у него под носом.

Трава с серыми ошметками старой, высохшей хвои стелилась у Тимки под ногами, а те сами бежали к месту стоянки. За плечами у него висел самострел и мешок, где лежали образцы известняка, которые он нашел на обрыве глубокой яруги, бывшей когда-то руслом лесной речушки. Может, конечно, эти камушки и не те совсем, но уж очень они подходят под описание отца. Тот же упомянутый им бело-желтоватый цвет с неблестящей поверхностью.

Об этом месте почти на самом берегу Ветлуги вспомнил Пычей, когда беседовал с Тимкиным батей, обсуждая постройку новой веси. Осталось только найти, но это как раз и оказалось самым сложным, поскольку отяцкий староста не мог вспомнить точных примет – сказал лишь, что в двух часах хода вниз по течению за нижним гуртом. Может, нашли бы и другие месторождения в тех районах, где пытались обнаружить руду и глину, но неожиданный буртасский рейд прервал поиски в самом разгаре. А теперь… теперь известняк нужен был очень срочно, а почти весь народ был занят или болел.

Именно поэтому решили сначала проверить уже известное место.

Судя по всему, расстояние, которое упомянул Пычей, тот измерял, не плывя на долбленке, а добираясь пешим ходом через непролазные заросли по берегу реки. Так что эта яруга оказалась гораздо ближе к гурту, чем им показалось по объяснениям. Но при этом они потеряли столько времени в поисках по дремучему лесу…

Зато теперь, похоже, их мучениям настал конец. Сейчас Тимка выйдет на ту поляну, где остановились Антип и Радка, занявшиеся по приходе на новое место разделкой подстреленных уток, а уж там…

Тимка отвел в сторону ветки последнего куста, прикрывающего вид на лагерь поисковиков, и остолбенел, уставившись на погасшее кострище.

Вместо обычной суеты напарников его встретила оглушающая тишина. Везде валялись впопыхах разбросанные вещи, а у самого костра лицом вниз лежал Антип. Подавив в себе желание сразу броситься к охотнику, Тимка достал из-за спины самострел, взвел его, стараясь поменьше шуметь, наложил болт, накрыв его предохранителем, и только тогда осмотрелся вокруг.

Лес будто вымер.

Вязкое молчание окутало сгущающиеся сумерки таежных зарослей.

Никого…

С трудом повернув охотника на спину, Тимка ощупал его с головы до ног. Вроде в порядке, никаких ран, кроме наливающейся огромной шишки на пол-ладони выше виска и сочащейся крови из ссадины оттуда же.

«Ох, опять тебя, дядя Антип, угораздило по голове словить…»

Наскоро ополоснув его ссадину водой из ближайшего ручейка и перемотав голову раненому чистой тряпицей, Тимка начал обходить поляну по кругу, пытаясь отыскивать следы, как его учил охотник.

Так, это та прогалина, по которой он сам ушел и вернулся, а тут… нет, паутина висит нетронутой. А вот в этом месте свисают лохмотья, и паук совсем недавно начал опять перекрывать проход своей белесой тонкой нитью. Да, судя по всему, пришли с противоположного направления от того, куда бегал он. А может, ошивались где-то рядом? Хорошо, что не столкнулся.

«Ох, надо еще осмотреться…»

Однако других следов последующий поиск не дал.

«А долбленка, на которой они приплыли, цела ли? Неужто пропустил? Да, точно…»

Пробежав полсотни метров до Ветлуги и не обнаружив там лодки в кустах, Тимка удрученно вернулся обратно. Немудрено не заметить следов на тропочке, которую они натоптали, когда таскали вещи в глубь леса.

«Куда же ушли чужаки, и где Радка?»

Еще раз осмотрев Антипа и не решаясь потревожить охотника, Тимка уложил его чуть удобнее, подложил под голову что-то мягкое и нарисовал на земле стрелку, показав направление, куда он пойдет. Дождь вроде не собирался, так что была вероятность, что его знаки не смоет.

«Уф-ф… теперь в путь», – сказал он себе и отправился к Ветлуге, где свернул вниз по течению, удаляясь от нижнего гурта.

Однако не прошел он и трех-четырех сотен метров по берегу реки, как заметил в кустах неестественно смотрящийся там обработанный кусок дерева. Потянув его с силой на себя, он вытащил на песок заляпанную кровью долбленку с длинной трещиной, тянувшейся по дну.

И тут же сверкнула мысль.

«Неужели сбежавшие буртасы? Это же они увели ночью лодку, да и стреляли по ним, может, и попали… Вот и кровь. Если так, дело плохо…»

Что уж они сделали с утлым суденышком, Тимка знать точно не мог, но догадаться можно было вполне. Пытаясь с раненым пристать в темноте к противоположному от возможной погони берегу, неловко налетели на корягу, и не слишком крепкая лодочка треснула…

«Так, значит, они тут несколько дней обитали. То ли раненый не давал им двигаться, то ли другие причины… Стоп, посмотрим следы на песке… да, есть чуть ниже. Кто-то выходил оттуда… двое! А через некоторое время зашли обратно и, похоже, что с вещами: следы чуть глубже…»

Тимка метнулся в лес и через некоторое время обозревал покинутую стоянку буртасов, теплые угли костра… Как им не быть теплыми: он отсутствовал в лагере всего часа два, не больше. Наверное, воины заметили их суденышко и, увидев, что они пристали к берегу, решили забрать долбленку, а заодно и то, что под руку попадется… Вот Радка им и досталась – другой причины исчезновения девушки Тимка не находил.

«Гады… как догоню, так сразу порву на куски, – сказал он себе, прекрасно осознавая, что ничего такого он сделать с воинами не сможет. – И все же, все же… Скоро стемнеет, и они через час-полтора должны встать на стоянку, если не захотят еще раз рискнуть лодочкой. Радку нельзя бросать. А если этой ночью ее не вызволить, то больше можно не увидеть».

Проверив наличие болтов, и потрогав для успокоения нож, Тимка двинулся дальше по берегу.

Молодость не сомневается и не боится – она еще не знает, что такое смерть. Молодость идет вперед напролом, движимая своими мечтами и идеями… Разными мечтами и идеями.

Некоторые не стоят ни гроша, некоторые несут разрушение и смерть, но некоторые содержат в себе такую чистоту и такое самопожертвование, что сверкают перед потомками звездами первой величины среди остальной серости бытия и дают им желание жить, подобно тому как капли живительной влаги спасают путника в пустыне.

Главное, чтобы они были время от времени, орошая собой род человеческий.

* * *

Радка до сих пор не могла прийти в себя после оплеухи, которую ей закатили в первые же секунды нападения. Как же нелепо они попались…

Когда зашуршали кусты, то она подумала, что это возвращается Тимка, и даже не повернула головы. Но спустя мгновение увидела, как вскакивает отец, тянется за луком… и падает, получив плашмя мечом по голове. И тут же сама летит на землю от толчка в спину, с нее слетает шапка, коса бьется как живая по земле.

«Подняться, убежать… быстрее! А-а-а! Сильный рывок за волосы – и боль по всему лицу от руки в кольчужной рукавице.

Не успела, не успела, всё… А Тимка на свободе, спаси его Господь!»

Сознание вернулось только в лодке, где ей пришлось лежать со связанными впереди руками и затекшими от тугих пут ногами.

«Сколько уже плывем? Час? Два? Сутки? Не вспомнить».

Сверху послышались голоса, и долбленка ткнулась носом в прибрежный песок у обрывистого берега. Кто-то потащил ее из лодки, вскинул на плечо и понес в лес. Жесткое окольчуженное плечо било по ребрам и под них, вызывая судорожные спазмы боли и невольные вскрики сквозь прикушенные губы. Мгновение полета, рывок за косу – и земля встретила ее мягкой хвойной подстилкой и узловатыми корнями елок, попавшими прямо на бедро.

«Ах, чтоб тебя! У-у-ух, как больно…»

Ну вот, мучитель отошел, теперь можно и выдохнуть, переждать, когда боль затихнет, и попытаться расправить затекшие конечности…

Путы с ее ног сняли примерно через четверть часа, сразу после того как воткнули заостренный колышек в середину поляны. Привязали к нему короткой веревкой все еще стянутые кисти рук, бросили кусок утки, ею же и запеченной еще на стоянке, поставили туесок с водой.

Утиная ножка покатилась по листве, набирая на себя пучок сухих хвойных иголок. Ешь, мол, прямо так. Ух, благодетели! Старший, ударивший ее по лицу воин даже кивнул на кусты, предлагая сходить по нужде, если желает. Подняла выше голову, мотнула посильнее: не хочу…

«Ох, это же буртасы сбежавшие: те самые лисьи хвосты на спине… Что сделают со мной? Что? Насиловать не будут – уж больно равнодушно смотрят, мала для них, видать… К булгарам повезут? Да, скорее всего. Продадут в наложницы на невольничьем рынке, и прощай навеки, родимая сторонка».

Сердце захолонуло от тревожного чувства возможной потери, и Радка еще раз огляделась.

Трое воинов сидели около огня, спрятанного в яме на месте вырванной с корнем огромной ели. С реки и не заметишь: слишком слабые отблески по верхушкам деревьев…

«О, Господи, Господи! О чем я, неужто помощи какой жду?!»

Вскоре двое из воинов легли спать рядом с костром, а третий ушел куда-то в подлесок. Радка тоже попыталась уснуть, однако сон не шел. Время мучительно тянулось в нерадостных размышлениях и переживаниях. И не только о себе.

«Отец получил мечом плашмя по голове, может, выспросить что хотели, а может, клинок так пошел, кто знает… Прирезали потом или жив еще? Если жив и очнулся, ищет ли? Ох, сколько вопросов, и нет… не будет на них ответов!»

Голова и шея болели невыносимо, и она прислонилась ею к свежему березовому колышку: слышала, что дерево боль с человека снимает.

«Сними и ты с меня ее, частичка березовая…»

Стало немного прохладно, и Радка ногами закопалась в хвою, хотя и знала, что от земли потянет холодом и тот вытянет у нее остаток сил.

«Эх, теперь уж все одно… Жалко, что Тимку она уже не увидит больше, – по нраву он ей пришелся, легко с ним. Ну да ладно, судьбинушка у нее такая… Судьбинушка? А если на меч броситься или в воду упасть связанной? Так, может, это и есть моя судьба?

Радкины глаза вспыхнули отчаянием…

«Будь что будет, не хочу жить вдали от лесов родных, рек прозрачных. Сбегу! А не суждено мне такое, так тут в землю и уйду… Для начала повернусь, будто во сне. Один из буртасов первый час на нее поглядывал, да и сейчас спит сторожко. Ох, кол даже не шелохнется… Все равно – лягу вокруг него и буду совсем понемножку тащить».

Через час мышцы спины болели невыносимо, хотя казалось, что кол уже начал поддаваться. Да и кисти рук уже один раз сводило судорогой, и в голову закрадывалась предательская мысль:

«Да зачем все это? Все равно поймают да накажут. Может, потом прыгнуть с лодки? Так будет легче умереть, просто надо отложить чуть-чуть усилия, сделать все потом, утром…»

Но жгла и другая мысль: «А как же Тимка? Он так же поступил бы или сражался до конца, каждое мгновение?»

И опять содранные в кровь ладони тащили ненавистный колышек из земли… Иногда казалось, что прошла вечность, но, судя по ночному светилу, минул всего лишь час или два…

«Чу, что за вскрик в глубине леса? Или это волчара настиг свою добычу, и она жалобно всхлипнула в свой смертный час?»

Однако почти неслышно за спиной поднялся тот, давешний буртас, что подглядывал за ней, и скользнул мимо в ночную тьму.

Опять потекли мгновения, одно за другим. Нужно не шевелиться, замереть. Дышать так спокойно, будто спишь, – вдруг он вернулся и смотрит на нее из тьмы?

Тишина…

Неожиданно поблизости, за спиной, треснул сучок, и вслед за этим звуком раздался гулкий щелчок тетивы. Этот звук она ни с чем не спутает! Это новый Тимкин самострел, который ему вручил полусотник за свое спасение. Ноги сами дернулись, и она через мгновение стояла на колене, держась обеими руками за злополучный кол.

Тимка стоял спиной к ней, заряжая самострел, а в яме, вскинув к горлу руки, хрипел один из буртасов. Предательские слезы сами хлынули из глаз.

– Тимка, Тимка, ты пришел…

Радка бессильно опустилась на землю.

– Второго я завалил, не бойся.

Не поворачиваясь к ней, ее друг продолжал возиться с непослушным самострелом.

– Третий… был третий, – прошептала она.

– Что? – вскинулся Тимка.

И тут же в кустах затрещало, и через поляну размытой тенью ринулся буртас, вскидывая меч в направлении Тимки.

– Тимка, сзади-и-и-и! Не-э-э-эт!!!

Радка вскинулась и нечеловеческим усилием потянула кол из земли. Тот выскочил, и она пошатнулась, запрокидываться назад, однако все-таки восстановила равновесие и бросилась наперерез буртасу.

Тимка уже поворачивался, но еще судорожно пытался взвести самострел, наступив ногой на рычаг, а рукой орудуя «козьей ножкой». Радка, видя, что уже не успевает, оттолкнулась обеими ногами и стремительным броском, выпростав вперед руку с колышком, прыгнула вдоль земли на бежавшего мимо нее буртаса…

За мгновение до этого последовал щелчок взведенной тетивы, и Тимка выпрямился с наложенным на самострел коротким болтом, однако острие клинка уже летело ему прямо в живот.

Все произошло одновременно…

Колышек ударил по вытянутой руке буртаса, щелкнула тетива спущенного самострела, и лезвие, страшное лезвие пронзило фигуру Тимки.

– Тимка!!! Тимка! Тимка…

Радка ползла прямо по скрючившемуся телу поверженного воина, цепляясь портками за оперенье торчащего из него болта, и судорожно повторяла мальчишеское имя, надеясь, что тот, уже упавший на колени, не рухнет на землю совсем.

– Тимочка… родненький, не умирай… не умирай, солнышко.

– Да что ты, Радка… все хорошо, ох… Меня лишь чуть-чуть задело.

– Сей миг тебя в лодку посажу, и до гурта враз доберемся… Не успеешь оглянуться…

Радка обняла своего спасителя, и рука, дотронувшаяся до его рубашки, сразу испачкалась в теплой жидкости. Голос ее дрогнул, а губы смогли выбросить из себя лишь какой-то невнятный писк:

– Ти-и-имка…

– Нет там лодочки, отпустил я ее по течению, чтобы они не поплыли дальше, если что… – Голос его прервался, тело вздрогнуло, но он все-таки продолжил. – Жив твой отец, Радка. Ощутимо его приложило, но он жив, я его перевязал и там оставил. Ты, главное, доберись, расскажи про него…

– Тимочка, я тебя не оставлю, я тебя… – замолчала она, чувствуя, как бессильно обвисает его тело. – А-а-а-а-а-а! Тимка!!!

Глава 17
Ушкуйники

– Нет, нет же, полусотник! Перекатом, да в полном доспехе, не минуешь ты меня. Прыти не хватит – и располосует тебя мой меч до костей. Тяжела бронь, дабы в ней скакать подобно этому… как ты назвал давеча? Стрекозлу? Козел со стрекозиными крыльями али другое что? Тьфу… Дьявольское наваждение ты своими словами в мыслях вызываешь. Где токмо видывал такое?

Воевода повел плечами, бросил тяжелый деревянный меч под лавку и плюхнулся на нее всем своим немалым от доспеха весом поближе к сидящему там Радимиру.

– Не надо было тебе кольчугу снимать! Мнилось мне, что польза будет, ежели ты на своей шкуре удары меча ощутишь. Авось держаться от острых железок с того мига подальше будешь. Ан нет, щит бросил, прыгать через голову стал – так и самого себя немудрено на меч вздеть! Это тебе не засапожником под чужим ухом ковыряться, тут другое разумение нужно… Да ты подползай, подползай! Или сил нет? Так вина в этом лишь твоя! Пошто вздумал на заре людишек баламутить? Я вечор засиделся допоздна, так самый сладкий сон мой прервал…

– Да то не я был, это Агафья криком изошлась.

Иван, кряхтя, приподнял свое непослушное тело и пододвинул его поближе к лавке.

– Агафья… Перепужал бабоньку до полусмерти! А стала бы она заикой? Как в таком разе перед Любимом ответ держал бы?

– Заикой… Это она меня заикаться заставила. Как бадейкой шандарахнула!

Полусотник наконец оперся о лавку и немного перевел дух.

– Шандра… ахнула. Зачастую у тебя такие слова проскакивают, что понять их невозможно до конца, однако ахнул ты от бадейки, сказывают, не тихо. И на кой ляд те такие игрища нужны? Объясни, сделай милость…

– А как иначе определить наши слабости? Давай посчитаем, что выяснили. Во-первых, дозор ни к ч… Понял, понял, не поминаю… Никуда он не годится! За ворота уже пробрались, а дозорный только рот успел раззявить на вышке! А если бы буртасы так подошли? Еще раз повторюсь – сильно повезло нам, что побить их сумели, больше такой удачи не выпадет.

– Гхм…

– Во-вторых, раззявил он свой рот лишь после того, как его стрелой сняли, ну… за это он, надеюсь, получит свое, а вот остальные что делать стали после крика Агафьи? В исподнем да безоружные на улицу выскакивать? Так мои хлопцы их как раз на выходе из землянок ждали. В итоге – еще пять твоих «условно убитых». Правда, не весь народ разобрался, что почем! Некоторые с топорами и жердями полезли на моих «леших», а те ведь даже слова по-нашему не могут сказать! Только «бе» да «ме»!… Егеря, итыть их в задницу. Хорошо, что охотников я расставил среди отяков, те успели встрять и объясниться, иначе без смертоубийства могло и не обойтись. Эта зарубка нам на то, что язык друг друга надо изучать.

– Пусть они наш изучают, – вмешался воевода. – Нешто мне надо по-отяцки лопотать? Они же под мою руку пошли, а не я!

– Так-то оно так, – терпеливо ответил Иван. – Только запомни: самые гнусные проблемы выползают, когда между двумя народами искра неуважения проскальзывает. Конечно, в первую очередь надо именно им учиться для того, чтобы команды правильно понимать. Да и в мир если выйдут с торговым караваном – без нашего языка там никуда. Однако вежу к ним тоже надо проявлять. При случае пару фраз вставить, пошутить как-нибудь на их языке, пусть даже впросак попадешь и посмеются над тобой. Тебе это ничего не стоит, да и послушание их потом наверстаешь, а им лестно будет, что воевода ими не гнушается.

– Ну…

– Ну, да это я отвлекся… Теперь в-третьих. Это уже пошли наши проблемы, когда дружинную избу решили взять наскоком. И так понятно, что с саблями и мечами в сенях особо не развернешься. А после того, как ты со Сварой лавкой в избе их повалил, оружие отнял и взашей всех выгнал, стало совершенно понятно, что в тесном пространстве биться мы совершенно не умеем! Так что надо подумать, как из этой ситуации вылезти. Взять те же гирьки – ими управляться неудобно, когда меч в руке. Так мне кажется, по крайней мере. Однако не факт, что я прав, надо пробовать.

– Пробуй! – пожал плечами воевода.

– А вот самострелы короткие точно нужны, да и ножи надо учиться из любого положения бросать. А еще людей расставлять по местам, чтобы каждый знал, что делать надо при штурме! Короче, навыки эти еще отрабатывать и отрабатывать. И защиту, и нападение. Однако прежде надо разбить полусотню по способностям. Вот в следующий раз вторую половину попробую в деле и начну делить. Утром же я только два десятка приводил, остальные строиться помогают.

– И когда тот раз наступит? – ухмыльнулся воевода.

– Так я тебе и выложил… – Полусотник все-таки втащил свое побитое тело на лавку и прислонился к бревенчатой стенке дружинной избы. – Хотя нет, скажу. Завтра утром. Или на следующий день. Жди. Спать не будешь ночь-другую, а я днем приду или на закате, как внимание твое ослабнет.

– Хитер ты, – прищурился Трофим. – Однако на такие ухищрения твои я согласен. Только пригони своих к концу дня на выучку. Мы со старшими дружинными покажем им, как меч в руках держать, да погоняем, чтобы ночами спали, а не по лесам разгуливали… А то ладно бы меня разбудили! Свару так прямо с бабенки какой-то сорвали… Ворвался в избу весь заполошный, в какой-то трухе и сене, глаза красные с недосыпа, сразу лавку в руки схватил и пошел войско твое мутузить. Немудрено, что он тебе поутру такой урок устроил, что ты ноги еле таскаешь!

– Да он каждый день меня так изводит, ты к вечеру только полировку на меня наносишь для крепкого сна.

– Хе… – хмыкнул Трофим. – То-то я смотрю, что ты внимания вдовицам нашим не уделяешь. Или скажешь, что тебе их пламенные взгляды в диковинку? Может, не устраивают они тебя чем? Так девиц в веси много, перебирай хоть до морковкиного заговенья… И дитё лишним не будет, землицу тут поднимать и поднимать, а в старости будет кому воды поднести.

– Вот насчет этого я как раз и поговорить хотел…

– Да тут не говорить надо, а по кустам баб тискать, как Свара, – скорчил ехидную рожу Трофим. – Он там своих суженых каждую ночь находит. Или не работает что у такого воя, как ты?

– Не беспокойся, воевода, на этом поприще я тебя не подведу, – постучал Иван костяшками пальцев три раза по лавке. – Я про другое с тобой хотел поговорить… Смотри, какой расклад выходит. Переяславских три сотни с трудом наскребем, считая детишек, а отяков уже почти в полтора раза больше набирается, да еще прибавление ожидается, после того как они заявили, что святыни свои в новую весь унесли, так?

– Оно так и есть, Иван, да мы на коне, – встрял в разговор Радимир. – Под нас они пошли, мы верховодить в этом, как ты рек… раскладе будем. Да и селим мы их вперемежку с нашими, обиды никакой не чиним – что за волнения у тебя?

– Как бы не привело такое житье к загниванию, – задумчиво повертел Иван в руках подобранную веточку. – Был у нас ученый человек, жизнь разных народов изучал, и понял, что многие из них проходят в развитии своем несколько шагов или ступеней. Сам про это я не знал, Вячеслав рассказал как-то…

– Так не тяни, поведай нам ученье это, – подтолкнул его Радимир.

– А я что делаю? Так вот… На первом шаге обосабливается тот народ из какого-нибудь племени, свои традиции у него появляются, язык иногда меняется. Живет себе и живет в соседстве с остальными, а потом как обухом по нему – и начинает у него много таких людей рождаться, которые не могут по-прежнему жить. Вячеслав пассионарностью такое свойство называл, а если проще, то у таких шило в заднице. Когда их еще мало – это благо для народа. Они что-то новое привносят, людей в единый кулак собирают и прочие полезные штуки вытворяют. Но потом растет их число, и становится им тесно друг с другом, начинают они людей за собой звать неведомо куда.

– И куда же?

– Иной раз войной на соседей идут, а иногда у себя свару в доме учиняют… И великие дела сотворить могут, как тот же Цезарь или Александр Македонский, и худые – извести свой народ под корень. А потом сходит число этих людей на нет, и если успели они создать к этому времени что-то прочное, то дети их еще много лет живут этим. Но все хорошее всегда кончается и всякое великое тоже рушится. И очень далекие потомки становятся слабыми и уже живут, как наши отяки: в ладу с природой, охотятся, рыбалят, но ничего такого, что удивило бы окружающий их мир, создать не могут. До того момента, пока опять таких людей не станет много, однако это очень редко случается…

– И ты думаешь…

– Мыслю я, что русский народ, ну… руських или русинов, как люд киевский называют, скоро это и ждет. И чаще всего такое происходит, по моему мнению, когда племена разные одним народом жить начинают. Силой или по доброй воле – все равно. Те же словене, поляне да древляне под Рюриком соединились, и сильная Русь пошла с этого. У нас говорили, что это связано как-то с генами, но объяснить что это такое, я вам не смогу… А, вот! Всю мощь берут эти пассионарные люди от разных племен, и она возрастает от этого в них многократно.

– Может и так, – кивнул старик. – Теперь худо на Руси становится, и людишки на полунощь бегут, да еще немного к восходу заворачивают. А тут меря, мурома, мещера, да чуть отличные от них отяки, мордва и черемисы. И первых трех достаточно, чтобы новый толчок дать Руси, а уж с остальными такое может начаться…

Полусотник согласно покачал головой и стал ломать ни в чем не повинную веточку.

– Ну, усилится русский народ. И что? – прервал его молчание Трофим. – К чему речь свою вел?

– Усиливается народ, когда соединяющиеся племена равны, либо тот, кто духом сильнее, числом поболее, – поднял голову полусотник. – Иначе растворится мощь пассионариев в слабости более многочисленного племени. Нельзя нам разбавляться отяками в таких количествах! Стараться надо бегущий с Руси народ сюда поворачивать. Да и нужны нам людишки, ой, как нужны для дел наших…

– Так не токмо в Суздаль и Рязань они бегут – и на заход солнца уходят от разорений половецких да раздоров княжеских, – добавил Радимир. – Может их повернуть, да только чем заманить таких?

– Не знаю я, ничего пока не знаю, – покачал головой Иван. – Но часть доходов с торговли на это надо пустить.

– Да пустим, коли будут они, – с сомненьем посмотрел на полусотника Радимир. – Токмо жуть меня берет от той дали, куда ты заглядываешь. Обычный людин годом живет, мы с воеводой чуть далее смотрим, а ты как бы не века проживаешь в мыслях своих… Уж не из тех ли ты людей, что жить не хотят по-прежнему?

Неожиданно их разговор прервал Петр, протиснувшись через калитку в тын.

– Воевода! Мнится мне, гости новгородские торговые идут с низовьев, оснастка на ушкуе их. Зазовем или нет?

– Давай, токмо дружинных всех подними и на боевой лад их настрой. Гости с Новгорода разные случаются, – кивнул Трофим, вставая с лавки. – А мы покамест ополоснемся у колодца и встречать их выйдем.

– А чем ушкуй от лодьи отличается? – озадачился Иван.

– Судно это неширокое, легкое да быстроходное, – на ходу стал отвечать воевода. – Мачта съемная, гнезд для уключин нет, клинья под весла ставят. Вместо руля обычное кормовое весло, да палуба местами есть. Что с носа, что с кормы одинаков, может, не разворачиваясь, мигом от берега отойти.

– Сколь у нас дружинных в веси ныне? Никого не отсылал? – спросил полусотник, когда они с воеводой дошли до места и стали поливать друг другу колодезной водой из бадейки.

– Полтора десятка не наберется, новых считая, – ответил, покряхтывая от холодной воды, льющейся ему на спину, Трофим. – А отяков ты сам покуда в новую весь отпустил. Дел невпроворот.

– Хм… Это да, только сомнение меня разбирает… хватит ли нам сил, если замятня с гостями выйдет? А сколько может быть человек у новгородцев на ушкуе?

– Десятка три людишек может набраться, все вои, – ответил воевода, отфыркиваясь.

– Вои? Для торговли зачем ими весь ушкуй набивать? – озадаченно спросил Иван.

– А ты как думал? Торговлишка – дело зело опасное. А новгородцы не токмо ею промышляют, а и разорение могут учинить, егда пожива есть и сила на их стороне. Самые лихие головы у них такими делами занимаются. Потому клешни свои Великий Новгород и запустил аж до самых верховьев Ветлуги и Вятки. Сбор дани своей по всей полунощи ведут, меха любят, медом да воском берут. Ни от чего отказа у них нет, все метут. Оттого и богат сей торговый город.

– Не рискуем ли мы головами своими с такими людишками?

– Ну… приукрасил я малость, – признался Трофим. – Не все так худо, как сказывал. Большей частью торговые дела они ведут. Тын мы затворим, глянем сперва, что за купцы такие. Да и окромя дружинных ныне в веси еще наберется десятка три тех, кто лук поднять сможет, хоть и без брони они. А торговые новгородцы токмо на лакомый кусок падки. Коли кровушку пролить придется хоть за что, то шагу не ступят. А нам вести с Руси узнать ой, как не мешало бы.

– И все-таки призову я вторую часть дружины нашей, – покачал головой Иван. – Все равно хотел завтра их в деле проверить.

– Твоя воля, токмо будешь их по мелочи тягать – так взроптать могут они. Как бы не лишиться нам дружины в одночасье.

– Как раз по каждой мелочи и собирался их звать, – воспротивился полусотник. – Пусть и остальные видят, что хлеб воинский не лежанием на печи достается, а постоянным учением…

– Вот те на, – изумленно поднял брови воевода. – С какого рожна лежание на печи сродни лени стало? Это как в костер прилечь. Токмо ворогов так пытают.

– А вот как опробуешь зимой нашу печку в четверть избы, – улыбнулся Иван, – так и слезать с нее не захочешь. Эй, эй, Мстиша, – позвал он быстроногого мальчишку, пробегающего мимо. – Есть у тебя кто-то под рукой, кого в новую весь можно отправить? Пычею передать надо, что вторую половину рати посмотреть я хочу, да и про новгородцев сомнение мое пересказать. Думаю я, что к тому времени, когда заявятся наши вояки поутру, новгородцы не исчезнут еще. А им силу нашу показать надобно, чтобы в следующий раз эти торговые гости мимо проходили да мыслей жадных не держали про добро наше.

– Сам мигом слетаю, – отозвался скорый на все Мстислав.

– Нет, пошли кого-нибудь быстроногого, самому тебе и здесь дело найду. Попытаешься выведать, что везут они, да сколько их всего. Возьмешь ребят, пристроишься рядом с их лодьей, в салочки или во что другое поиграете… В общем, не мне тебя учить.

Мстислав коротко кивнул и мигом улетучился, а воевода с полусотником, не слишком торопясь, обтерлись докрасна жестким полотенцем и привели себя в порядок. Все-таки гостей встречают, надо себя лицом показать, прежде чем другим оценки выставлять.

* * *

Темный силуэт стрижа мелькнул над водой и взмыл в хмурые небеса, щелкнув напоследок ножницами острых крыльев, прорезавших воздух, как невесомый лист бумаги. Прозрачная синева недостижимого для смертного неба была скрыта темно-серой пеленой облаков, готовых разродиться частым мелким дождем, и стремительные птицы опустились почти к самой земле.

Глядя на такое безрассудство, черно-белая подвижная трясогузка перелетела из кустов к урезу воды и затрясла своим хвостом над скоплением водорослей и травы, выброшенных волной на берег.