Волжане: Поветлужье. Ветлужцы. Ветлужская Правда (сборник)

– Добре, и это на сход вынесем, – кивнул головой Трофим. – Вот завсегда так: обсудить решили участь новгородцев, а ты нам голову сызнова замутил своими новшествами.

* * *

На общий сход двух весей собралась, пожалуй, половина жителей обоих поселений.

Мужи семейств присутствовали по необходимости. Как пропустить такое дело, даже в горячую пору, если решались наиважнейшие вопросы жития? Как веси свои назвать, да как детишек с прибытком к новым делам пристроить? Слухи-то быстрее сквозняка во всякую щель вползают.

Но главной причиной присутствия был дележ новгородских богатств, найденных на ладье. Тут небылицы ходили самые разные. И хлеба полный ушкуй, и соли столько, что каждому по мешку достанется, да такому, что не унесешь. А уж про злато и серебро чего только не толковали.

Ишей, а именно под его надзором стоял ушкуй, изрядно повеселился, рассказывая небылицы тем, кто приходил к нему за прошедшую неделю со спросом, что за товар везли новгородцы. Кому-то рассказывал про шкуру убитого чудо-юда о трех головах с серебряной чешуей, которую везли аж с Хвалисского моря, кого-то удивлял количеством кошелей с золотом, которые были спрятаны под палубой судна.

Весяне смеялись на это себе в бороды, качали на прибаутки головой, и деланно удивлялись, однако при этом искоса пялились на прикрытые холстинами мешки с хлебом, одним своим видом вызывающие у них слюноотделение. Как будто кто-то уже подсунул им под нос ароматную свежую ржаную корочку с положенным на нее подсоленным кусочком истекающего ароматом сала.

Поэтому, что бы ни обсуждали меж собой общинники, одно звучало во всех их разговорах: хлебушек бы надо поделить, и как можно скорее. Нового урожая невмоготу ждать, да и будет того не так уж много: не раскорчевали еще достаточно места для больших засевов.

Оттого, кроме мужей, голоса имеющих, на старой пажити было не протолкнуться и от баб да детей, между ними снующих. Хотя их присутствие и не приветствовалось на предстоящем собрании, да как же сгонишь их всех, если одни расположились на берегу якобы бельишко постирать, а другие таким же образом выкашивают траву, что еще осталась на месте предстоящего сборища. Что добро ногами попирать, когда в дело можно пустить?

А сам день выдался на славу. В синем, сочном летнем небе распростер свои крылья беркут. Поднявшийся теплый ветер погнал по лугу в сторону яра смешанные запахи чабреца и полыни, дурманивших голову, переворошил их в кустах тальника, опутанных вьюном, и выбросил на простор реки, мерно покачивающей на своих волнах лодью со спущенным парусом. Работа была позаброшена, тем более что наступивший Петров день весьма для переяславцев этому способствовал.

К сему великому церковному, а заодно и рыбному празднику как раз пришлась сеточка, с которой желающие прошлись по мелководью и заполнили несколько огромных корзин мелочью на жареху. Кроме всего прочего, прямо на берегу готовили уху из стерляди, заходящей в низовье Ветлуги из Волги.

Народ вольготно расположился на пажити в ожидании самого мероприятия, хлебал ущицу, травил байки, собравшись небольшими кружками. С вежей подходил знакомиться к привезенным на лодье черемисам, пытаясь понять, что они за люди.

Вообще Петров день был раздольем посреди лета, особенно для молодежи. Не успев отгулять Купалу, отроки и девчата, не испорченные благами цивилизации, проводили ночь за хороводами и песнями, встречали рассвет в поле, слушали соловья, гадали, сколько лет кукушка накукует. Эти пернатые, по поверью, заканчивали свое пение как раз на Петров день. А отдохнув, до Рождества Пресвятой Богородицы впрягались в семейную лямку: наступала страдная пора, и в первую очередь сенокос.

И Вячеслав зашел на начавшийся праздник, однако только для того, чтобы воспользоваться своим упрочившемся положением. Он хотел отобрать себе в помощь Агафью и других баб, помогавших ему с лечением, когда ударил мор. Наступила пора собирать летний травяной сбор – чабрец, душицу, мяту, зверобой.

Те, конечно, поартачились слегка: никому из них не хотелось пропускать столь важное событие, как общий сход. Но желание быть поближе к лекарю и знахарке, если, не дай бог, конечно, наступит тяжелая година, сыграло свою роль. Тем более сами понимали, что кроме праздника, другого времени для сбора у них не будет. Вон как селения разрослись за счет отяков, сколько еще лечебной травы понадобиться может?

Проходя мимо сгорбившихся на пажити баб, подчищавших траву серпами и горбушей, представляющей собой почти тот же самый серп, только надетый на короткую выгнутую рукоять, и предназначавшийся для выкоса среди кустарника и кочек, Вячеслав задумался. Потом махнул рукой и участливо посмотрел на Николая, стоявшего с Любимом и Фаддеем в отдалении, обсуждая какие-то извечные проблемы.

Как потом рассказывали видоки, лекарь подошел к лучшей половине человечества, еще не освобожденной и поэтому счастливой своей домохозяйской участью. Забрав у нее горбушу, он стал что-то показывать, рисуя в воздухе рукой более длинное косовище, ручку, то бишь лучок в его середине и чуть загнутое внутрь длинное металлическое лезвие.

Вручив косу-недомерок обратно бабам, лекарь гордо ушел собирать травы, кивнув напоследок в сторону стоявших мастеровых.

Видимо, Вячеслав что-то задел в душе тех тружениц, потому что через некоторое время целая их стайка, возглавляемая Ефросиньей, взяла в окружение кузнецов и старшину плотников, начав им что-то втолковывать. Те сначала нехотя отмахивались, потом попытались вырваться из окружившего их кольца. Двое из них были тут же остановлены, удержанные за шкирку могучей рукой Фроси. Один лишь Николай по причине своей могучести сумел продраться через женские заслоны и затеряться среди перемещающихся по пажити толп переяславцев и отяков.

Прервано сие действие было часов так в восемь по часам Ивана, или около четырех дня по местному времени.

На холм перед пажитью степенно вышла представительная делегация. Возглавлял ее воевода Трофим Игнатьич собственной персоной, за ним следовали Никифор и Пычей, соответственно староста обоих весей и предводитель отяков. Покряхтев для солидности, Никифор взобрался повыше и крикнул, стараясь перекричать ходивший по пажити гул.

– Здрав буде, люд переяславский, отяцкий да черемисский. Знамо вам, отчего собрали вас, оторвавши от дел страдных, да порешать надо дела грешные весей наших. Однако же, переяславцы, с праздником вас, днем святых апостолов Петра и Павла.

Православные перекрестились, слегка замявшись, куда повернуть головы свои. Видя это, Никифор добавил.

– Грех наш велик – не на что нам взор кинуть, чтобы крестом себя обнести, да труды праведные нам не дали сотворить сие. Тем паче решили мы меж собой срубить по следующему году церквушку небольшую, дабы было где голову склонить перед Господом нашим. А плотникам под то лес заготовить. Одобряете ли деяние сие?

Одобрительный шум пронесся над пажитью.

– Добре, – кивнул Никифор и обернулся назад.

Перед весянами вышел вперед Пычей и перевел речь старосты для своих родичей.

– Тогда следующий вопрос к вам, отяцкие и переяславские, – начал сызнова речь староста. – Вот перед вами стоит Трофим Игнатьич, службу у князя переяславского несший десятником. Всем вам ведомо, что сотворил он. Его усилиями добрались и осели мы на берегах этих. Вместе с Иваном Михайловичем, что воеводой отяцким был в походе их, добивал он на пажити этой тех буртасов, что пришли к нам с разбоем. И с новгородцами он же ратился. Кликнуло войско ратное его воеводой, да и ранее исполнял он все воеводские дела. Однако же и к вам, мужам переяславским да отяцким, спрос есть, поскольку он у нас иной раз и мирскими, торговыми делами занимается. А спрос этот таков… признаете ли вы его главой над собой, всеми своими семьями и своими делами, где я, как староста, буду лишь помощником ему в мирских свершениях? Может, обиду какую кто на него затаил? Выходи да перед честным людом сказывай все.

Пока Пычей переводил сказанное, в рядах переяславцев негромко перекатывался шум обсуждения. К нему добавился нарастающий гул со стороны отяков, получивших свою порцию информации. На холм, споткнувшись к всеобщему веселью, взъерошенный и помятый, выбрался Фаддей и, бросив, чтобы покрасоваться, плетенную из тонких сосновых корешков шапку на землю, крикнул.

– Да все мы знаем Трофима Игнатьича! Люб он нам! Пусть будет! – и остался на холме, почему-то не решаясь спуститься обратно.

– Да шо ты вылез-то на вид и назад не идешь, али не милы мы тебе? – Могучий голос Фроси перекрыл возникший было шум. – Не твое дело стоять над нами. Сей миг, как вылез, так и взад засунем.

Не полностью расслышав сей монолог, Фаддей дернул рукой, чтобы прикрыть себя с тыла. Это вызвало сдавленное хихиканье в первых рядах, прикрытое массовыми действиями по поправке усов и бороды. Заметившая все Ефросинья продолжала.

– А если противиться будешь, так еще и маслом смажем, чтобы легче ходило! Это что же получается, воевода? Бабы облегчения просят, а он в отказ пошел?

Тихие смешки начали переходить в гомерическое повизгивание.

– И какое же облегчение себе бабы просят? – вмешался воевода, кусая губу, чтобы сохранять серьезный вид. – Вроде Фаддей вам ни в чем не отказывает, даже наоборот. Слышал, гоняют его бабы почем зря от желания его облегчение вам принести.

– От, и ты туда же! Кабы он с этим делом проворил хорошо, то и гнать бы его никто из баб не стал бы, – поддержав ехидный тон, продолжила возглашать на всю пажить Фрося.

К смеху переяславцев прибавились отяки, до которых, наконец, довели тонкости перевода.

– Он сию срамную деревяшку переделать отказывается. – Предводительница переяславских баб подняла над головой горбушу и встала в позу, подбоченившись. – Али у него у самого такой же плюгавенький, как это косовище, такой же кривой и малый? Так пусть в мыльню пойдет, мужей посмотрит, оценит, каковы они должны быть!

– Фаддей, а Фаддей! А я на такое косовище согласна бы, ежели оно у тебя от пояса до землицы! А что кривое, так лишь бы не согнуть было! – донесся визгливый от смеха голос от толпы баб, стоявших неподалеку.

– Цыц, бабы! – гаркнул воевода, видя, что из схода хохот да срам один выходит. – А ты, Ефросинья, говори что дельное, а то выведу тебя отсель. Нечего бабам на сходе толочься.

– Ты меня обабь сначала, воевода! – не смутилась та. – Тогда и гони! А говорю я дельное. Лекарь сказывал, косы у них были такие, что бабе не надо на карачках ползать, а стой себе и коси, а ежели грабки приделать, то и хлеб убирать можно. Зело борзо, нежели серпами, баял. А шо кузнецы, шо Фаддей – в отказ пошли. А тут дело общинное, люд высвободится от дел страдных.

– Гхм-м… – повернулся к Николаю воевода. – Было такое у вас?

– Было, Трофим Игнатьич, – кивнул тот. – Литовкой ту косу звать. Только для нее железо нужно хорошее, да поизвели мы почти все… Разве что сломанную пилу перековать. Сделаем на пробу, откует Любим, есть время ныне у него. Только без нового железа пустое то дело, точить и точить придется.

– Так и порешим, – кивнул воевода. – А ты, Фрося, геть со схода, не бабское дело это.

– Не гони ты ее, Трофим Игнатьич, – попросил Николай, опередив ту, открывшую было рот для отповеди. – На буртасов с мужами стояла вместе, пусть и тут побудет.

– Гхм-м… – опять в кулак закашлялся предводитель переяславцев, услышав одобрительный гул голосов. – Сызнова вы мне традиции ломаете, да быть посему, раз то не баба, а вой в поневе… А остальные – геть отседова! – нахмурился он в сторону порскнувших в разные стороны баб. – Продолжай, Никифор!

Фаддей, помявшись, подобрал свой головной убор и бочком спустился с холма. Тут же из отяцких рядов вышел Терлей и, повернувшись к толпе, начал что-то горячо втолковывать своим родичам. Те загомонили, поддержав говорившего выкриками, а Пычей растолковал переяславцам смысл его слов.

– Добрый люд переяславский, мужи наши согласны с тем, что Трофим Игнатьич главой был, да хотят, абы Иван Михайлович при нем воеводой был. На том стоят и уступать не собираются.

Воевода поморщился и кивком подозвал к себе своего полусотника, стоящего в первых рядах.

– Иван Михалыч, вишь, что натворили мы? Понимаешь, о чем я?

– А как же, печенкой чую…

– И что?

– А что? Правду сказать надобно, дашь слово?

– Слово твое, я у тебя его не брал и отдавать нужды нет.

– Жалко, что черемисы о том услышат, да ладно уж…

Полусотник повернулся к отякам, поклонился и, кивнув Пычею, начал говорить.

– Опять у меня к вам, род отяцкий, вопросы имеются – ответите ли?

Полусмешки после заминки с переводом пронеслись над рядами людей.

– Мало ли вам того, что я полусотник ваш? Полусотник егерского полка, то есть полка охотников? – Выслушав крики, олицетворяющие то, что этого несомненно мало, Иван продолжил: – И так слишком громко себя назвали: одна полусотня во всем полку. А вы хотите на плаху меня подвести? Вместе с воеводой нашим? Что замолчали, не понимаете? Ну ладно, для вас, может, и внове, но вот как на Руси или у черемисов человек, над воеводой стоящий, зовется? О-о, дошло, затихли… Нужны ли нам распри по поводу названий с князьями русскими или черемисскими? Силы в себе почуяли много? Так придет другая и переломит нашу, как тростинку малую. Не о названиях думайте, а об обучении воинском. Силу надо еще копить, чтобы место свое между князьями да ханами найти, а потом уж о названиях думать. А дел воинских с меня никто не снимал и не собирается, спросите о том Трофима Игнатьича. Вырастем, чтобы сотню прокормить, так и сотником стану, если соответствовать буду. Таково мое мнение: пусть воевода воеводой и останется до поры. Негоже на себя косые взгляды по гордыне своей копить. Вот мое слово.

Через пару минут Пычей повернулся у воеводе и кивнул.

– Согласен род отяцкий с тем, что старостой предложено было, да полусотник наш сказал… Только желает, чтобы Иван Михайлович с тобой рядом стоял, воевода.

– Быть по сему, отныне вставай рядом одесную, Иван, – поклонился честному собранию Трофим. – С тем и сход наш вести далее буду. Вопрос к вам, отяцкие: гож ли вам староста Никифор, что нам вами поставлен?

– На то я тебе отвечу, воевода. – Пычей повернулся к толпе, сказал что-то родичам и продолжил. – Хотим мы своего старосту, и уж тут непреклонны. Уговор меж нами и тобой был, чтобы традиции наши блюсти.

– Не тебя ли хотят?

– И меня выкликали, было дело.

– Как ты к этому отнесешься, Никифор? – посмотрел воевода на старосту.

– Тяжко мне с ними, Трофим Игнатьич, не разумею я по-отяцки, прости Господи и помилуй мя. Коли нужно, то могу, но душа моя к нашей веси лежит, река милей, – скороговоркой произнес тот.

– Добре, но пока не отпускаю. – Воевода повернулся к Пычею и негромко продолжил: – Вот тебе мой сказ. Тебя я для других дел возьму, поболее, чем в землице на огородах копаться. Пока Никифор будет у вас, тем более и наши мастеровые с семьями там обитают. А через полгода посмотрю я, кого вы кликнете. Одно к нему условие, на языке нашем должен говорить, як на своем… А ежели ты старшего своего к этому подготовишь, то не против буду, да токмо кричать сей миг об этом не надо. И младшего мне отдашь – командовать отроками его поставлю, добре?

Пычей поперхнулся таким быстрым оборотом дела, но, чуть помедлив, кивнул и также тихо ответил.

– Чуть разумеет старшой по-вашему, а младший уже лихо слова плетет, да то и сам ведать должен: на лодьях к черемисам они ходили.

Через несколько минут после того, как Пычей утряс вопрос со своими родичами, воевода объявил решение и перешел к следующему пункту повестки дня – названию весей. Тут уже все прошло без помарок, названия были вброшены заранее, их уже повертели со всех сторон, притерлись к ним и даже начали употреблять. Переяславцы в первую очередь.

Отяки поначалу попробовали переиначить название новой веси, назвав ее Пожома Яг, что означало сосновый бор. Однако, после споров с переяславскими переселившимися мастеровыми, которые доказывали, что живут одним миром и имена общих весей должны быть одинаковы, иначе все путаться будут, все-таки сломались и согласились на одно название на всех: Сосновка.

Названий же отяцким гуртам никто не удосужился придумать к сходу, и это дело отложили на потом.

Скорым образом был решен и вопрос об отяцких отроках и школе, создаваемой на месте Болотной веси. Прослышав, что всем подросткам, кто поможет обжигать кирпичи или выполнять другую нехитрую работу, будет начисляться треть от полной ставки взрослого, которая пойдет в зачет при дележке доходов от металла и теса, члены общины дружно на это согласились. Правда, при этом отстояли неполный рабочий день на время страды, остаток которого отроки смогут тратить на помощь родителям.

А уж когда услышали, что особо старающихся с осени будут обучать в школе грамоте и военному делу, оговорив условие, что отяцкие дети должны подучить язык будущих учителей, то эйфория наступила полная. Еще не пришли те времена, когда образование стали насильно пихать в отказывающиеся от него головы, и понятие грамотный человек или воин еще означало почет и богатство.

Однако когда воевода попытался свернуть сход и перейти к суду над новгородскими разбойниками, толпа недовольно загудела.

– Чего это они? – Трофим Игнатьич недоуменно оглянулся на Никифора.

– Ну… видать, добро ушкуйников делят, – отозвался тот.

– Эх, сучьи дети, и тут прослышали? – крякнул от досады воевода и громко обратился к толпе. – Люди добрые, это пошто, медведя не завалив, уже ободрать хотите? Пусть поначалу копа вину ушкуйников признает да осудит их, а там и баб своих слушать будете, которые по сусекам уже все узелочки разнесли. Давай, люд, предлагай тех, кто судить будет!

Глава 19
Копный суд

Четверо черемисов, поднимавшиеся вверх по холму, ничем особо не выделялись ни среди отяков, ни среди переяславцев. Светлые холщовые рубахи и штаны, распашные кафтаны со сборками по бокам, лапти и онучи. По подолу одежды в причудливой вязи красного узора были разбросаны фигурки медведей, лосей и птиц.

Разве что по этой вышивке, да особому крою кафтана можно было отличить ветлужских соседей от местного населения.

– Здравствовать вам, гости дорогие! Хорошо ли отдохнули с дороги?

Воевода вышел черемисам навстречу, внимательно наблюдая, как те выстраиваются по ранжиру, ведомые какими-то своими обычаями.

Вперед выступил один из них, с заметными монголоидными чертами.

Возраст гостя было тяжело определить, он застыл где-то между сорока и пятьюдесятью. Так обычно выглядят нестареющие до поры бродяги с обожженными солнцем, заматеревшими лицами. Черемис поклонился и ответил на приветствие.

– Таза лий, родо^[14]! Будьте здоровы, и пусть вам сопутствует счастье и удача, а дом будет полная чаша!

Эту фразу глава делегации сказал практически без акцента. Впрочем, и раньше он демонстрировал хорошее знание языка хозяев.

Настоящее знакомство состоялось еще вчера, после того, как прибывших гостей разместили в дружинной избе, предварительно ее освободив.

Трое черемисов были из нижних поселений, один прибыл с верховьев. Приглашали гораздо больше, но остальные сослались на страду, дав не совсем вежливо понять, что не собираются отвлекаться невесть на кого. Хорошо еще, что стали разговаривать, а не встретили стрелами на подходе.

Улыбнувшаяся было удача в виде двух отяков, знавших с грехом пополам язык черемисов, оказалась одновременно и несчастьем.

По крайней мере, для той лодьи, что ушла вверх по течению.

Несмотря на то, что суда старались комплектовать переяславцами, присутствие отяков, переводивших их речи, пагубно сказалось на желании черемисов общаться. В итоге плюнули и поплыли обратно, тем более что сам процесс перевода походил на детскую игру в изломанный телефон. Сначала Пычеев сын переводил на свой язык, а потом отяк, знавший язык черемисов, пытался объясниться с ними. Что уж в итоге получалось, и как черемисы понимали адресованное им приглашение, один бог ведал, но все-таки из ближней деревеньки привезли какого-то хроменького, подраненного медведем охотника, который смог освободиться от повседневных дел.

На пути же в понизовья удача к приглашающим повернулась своим ликом.

В большинстве поселений находился кто-то, знавший славянскую речь. А в одном из них им даже попался крещеный черемис, назвавшийся Яныгит Лаймыр, что означало Владимир, сын Яныгита. Он, по слухам, был далеко не последним человеком в ветлужском кугузстве, и потому приветствовал воеводу от имени всех, бегло складывая слова, положенные говорить в таких случаях гостям.

– Не на веселый пир званы вы были, – пристроил сбоку воеводы свою клюку Радимир, поднявшийся на холм, как только черемисы приблизились. – Но для суждений своих о том, правы ли мы в своем гневе и не затмит ли оный очи наши, не осудим ли мы невиновных и не пощадим ли виноватых. В благодарность за отклик на беды наши будьте гостями и после копного суда, да и в любой день посещайте весь нашу с горестями или с радостями своими.

– Дурные вести идут впереди, добрые позади, – поклонился в знак благодарности за приглашение Лаймыр. – Придет время, и радостью делиться будем. Не все сразу. У нас говорят: лес есть – медведь есть, деревня есть – злой человек будет.

– Радость в наши дома давно ждем, – вступил в обмен присказками Радимир. – А пока у нас все по пословице «пришла беда – ожидай другую». Одних прогнали – другие нагрянули…

– Силен медведь, да ведь и его ловят, – не остался внакладе черемисский гость.

– Гхм-м… – прервал воевода пытающегося оставить за собой последнее слово Радимира. – Верно, гостям нашим не терпится послушать, как мы судить татей разбойных будем, кои на нас злоумышляли? Прежде столь большим кругом не вершили мы деяний своих.

– Ржавый сошник лишь на пахоте очищается, – добил Радимира своим знанием языка Лаймыр.

Усадив гостей на вкопанные заранее лавки, воевода с Радимиром сдержанно поприветствовали отяков, пришедших из верхних гуртов поглядеть, что еще учинили их неспокойные соседи, уже уведшие под свою руку половину родичей.

Иван на всякий случай заранее встал поодаль, дабы не смущать своим присутствием отяцких старейшин. Они и так чувствовали себя не в своей тарелке от встречи с вышедшими из рода воинами, которые в полном облачении степенно стояли на пажити, дожидаясь начала суда и не подавая виду, что присутствие родичей как-то их задевает.

На самом деле после памятного исхода отяков предпринимались многочисленные попытки со стороны оставшихся установить контакты с ушедшими. Признавались, что погорячились, пытаясь чуть ли не силой оружия остановить тех, да и добычу с буртасов предлагали поделить по-новому. Однако ушла в основном молодежь, вырвавшаяся из-под опеки старших и почуявшая в себе силы поступать и творить по-своему.

Росшие, как на дрожжах, статные избы, разительно отличающиеся от землянок предков, только подчеркивали, что обратного хода нет. Да жена поедом потом съест, если ее водворить обратно в тесный подземный барак, в котором, отделенные плетеными перегородками, жили многочисленные семьи!

А на новом месте уже стоит светлый дом с оконцами, затянутыми бычьими пузырями. Полы пахнут свежей древесиной. Новый теплый хлев уже почти достроен и подведен под одну крышу с жилой частью, причем отгорожен от нее бревенчатыми стенами.

Да и не стоит забывать, от чего ушли! От гибели и прозябания, от предательства и жадности родичей. И успели уже вновь показать свою силу, встав на защиту новых соплеменников. Глядишь, опять будет добыча, а с нею зимой не пропадешь. Да и воевода обещал, что овощами и хлебушком переяславцы поделятся, как бы с железом и торговлей потом ни вышло.

Так что ответ родичам звучал очень просто:

«Смотрите, уважаемые, может, и к нам присоединитесь? На наших условиях?»

Наконец, семеро человек выборных от Сосновки и трое от Переяславки поднялись на холм, поклонились честному собранию и заняли свои заранее определенные места.

Предварительно одни из них осеняли себя крестным знамением и клали руку на евангелие, хранившееся у Никифора, проговаривая каждый на свой лад, что судить будут справедливо. Другие подходили к открытому берестяному коробу, который держал Пычей, и там что-то вещали по-отяцки. По первому разу никто не стал требовать произносить одинаковую клятву для всех, поскольку переяславцы не знали, как отяки должны это делать. Отдали все на откуп Пычею.

Однако новые соседи старательно копировали поведение жителей старой веси, разве что применительно к своим святыням.

Воевода оглядел толпу, заполнившую старую пажить. Более чем полторы сотни человек стояли на ней под чистым голубым небом, очистившимся от утренней хмари. Каждый со своей верой и своей надеждой, своими устремлениями и чаяниями.

Им еще придется стать единым целым, но назад пути уже нет. Нежданные путники, свалившиеся на них, как зимой снег рывком съезжает на голову с ветвей деревьев, полностью изменили судьбу переяславцев и отяков.

Не было бы их, может, одни головешки дымились бы ныне на месте сгоревших развалин. И никто бы не вспомнил, что когда-то, в 6623 году от сотворения мира, пришел сюда спасаться от лихой судьбы люд с Переяславля и жили здесь когда-то остатки отяков, основная часть которых уже давно ушла на новые места в поисках тихого угла…

Воевода тряхнул головой, отгоняя не вовремя нагрянувшие мысли:

– Люд переяславский и отяцкий! Днесь предстоит нам судить пришедших к нам ушкуйных людишек с Новгорода. Принятых нами с добром и отплатившим нам пошибанием девицы младой, поношением и нападением на воев наших. Не упредили бы мы их, так и кости воинов наших лежали бы ныне в земле, а так только пораненных двоих имеем. Смотрите, и не сказывайте после, что не видели. Петр!

На пажить от ворот стали выводить шестерых выживших новгородцев, которых содержали до этого по отдельности. Все из них отделались легкими ранами, с тяжелыми увечьями воев сразу добивали, дабы облегчить их страдания. Поставив ушкуйников перед выборными и толпой, вперед вытолкнули Слепня, оставив его связанным, но вынув изо рта кляп.

– Признаешь ли вину сво… – начал было воевода Трофим Игнатьич, но слова его потонули в выкриках, издаваемых предводителем ушкуйников:

– Люд новго… Люди добрые! И пошто же вы меня повязали, а людишек моих побили?! Пошто у честного купца товар отобрали, да с ушкуем вместе? Как тати, подпоили меня, да под покровом ночи за моей спиной гнусные дела обделали! А теперь напраслину на меня возводят! Детишек тех я спас от гибели неминучей, да привез в дом родичей, а на меня немочь их возвести хотите?! Не верьте тому, что сказано было! Лжу сей вой возводит на меня!

– Поставь ему кляп, Петр! – прервал поток словоизвержения воевода. – Обращаюсь к вам, выборные, и к вам, гости, как сторонним людям. Купец сей в известность не поставлен, как ушкуй его вместе с людишками взят был, оттого и пытается криком раздор сеять. Но то поправимо. Пычей, выйди к нам, расскажи, какие слова сей муж кидал, стоя на ушкуе своем, да с чего стрелами нас побить вздумал? Да обскажи, зачем полусотник мой рать позвал, и какие вести отроки до вас донесли.

Пока Пычей обстоятельно докладывал выборным о событиях той ночи, воевода внимательно оглядывал гостей. Эта сцена была именно для них.

Приглашенные отяки сидели, чуть приоткрыв рот, слушая синхронный перевод Пычеевского младшего сына. Черемисы же уже были отчасти посвящены в детали, пока плыли сюда на ладье, но тоже с интересом слушали рассказ от первого лица. Когда же отяцкий староста закончил, воевода повернулся к собранию, чтобы задать свой вопрос:

– Вои, мечи поднимите – кто был на лодьях тех и речи его внимал? Кто слышал, как новгородец сей вину свою признал и словом позорным нас поносил, а потом указал людишкам ушкуйным стрелы в нас пускать?

Лес клинков взметнулся, озаряя отблесками окрестности пажити. Опять же рассчитано все было только на гостей да пленных. Три четверти из ратников не понимали той ночью, кого и как поносил Слепень с носа своего судна.

Ну, так об этом надо еще и догадаться, говорил воеводе его полусотник, ухмыляясь и разглаживая свои усы. А на гостей такое количество видоков явно повлияло. И те на новгородцев уже бросали взгляды, не сулящие ничего хорошего.

Выждав несколько мгновений, воевода дал знак вытолкнуть вперед одного из пленных, отличающегося от остальных прямым спокойным взглядом. Взгляд этот явно говорил внимательному человеку, что с его владельцем уже имели беседу и тот о своей судьбе не беспокоился.

– Назови себя, новгородец, да сказывай, как дело было, и не совершал ли ты каких непотребств?

– Не новгородец я. – Широкоскулое круглое лицо с живыми глазами это подтверждало, а неторопливые, вальяжные движения выдавали, что паренек воином не был. – Зовут меня люди Мокшей, хотя я из эрзян.

– Давай все о себе рассказывай – как попал на ушкуй, да откуда сам?

Трофим Игнатьич был явно настроен на неторопливую, плавную беседу.

– Недалече от Мурома поселение мое, на другой стороне по Оке обитаем мы, а племя мое вы мордвой называете. Но не мордва мы, а эрзя, – начал горячиться парнишка. – Еще мокша есть, так их тоже неверно чествуют иной раз!

– А тебя пошто так назвали, коли ты с другого племени?

– Да язык мой довел меня… – покраснел тот. – Столь раз сказывал в Муроме, что из эрзян я, а не мокшан… Так и прозвали Мокшей люди мастеровые. Я в городе том пять годков без малого ремеслам разным учился. И по дереву резать, и по меди чеканить, и лепить из глины… Призвание мое в том! Я и в Новгород податься решил, дабы новое что узнать да силы свои попробовать. Белкой отдал за проезд купцу этому да подрядился вырезать чудо-юдо у него на ушкуе. На носу чудище – моя работа, у варягов пришлых такие диковинки бывают.

– Ну-ну, переходи к делу нашему, – отвлек его воевода от рассказа. – Только о том вначале скажи, зачем новгородцы в Муром заходили? Нам они не обмолвились об этом, хотя остальными походами хвалились изрядно…

Трофим цепким взглядом прошелся по новгородцам и поймал чуть заметный кивок одного из них, помеченного на щеке шрамом.

– Про то не знаю, не сказывали мне, а вот про девчушку могу слово молвить…

Мокша вздохнул и начал свой сказ про то, как они заметили ее, шатающуюся под тяжестью волокуши.

Как Слепень ее на борт для утех взял, да выкинуть мальчонку за борт пригрозил. Рассказал и про свои неудачные попытки отвести от нее беду. Что уж за занавесочкой купец с девкой делал, про то парень поведать не мог, однако крики оттуда слышал. Хоть на растерзание команде не успел отдать, и то ладно. В итоге упомянул, как передал весть о ней отроку переяславскому и как спрятался на ушкуе, когда стрелы обрушились на новгородцев.