Глава 10. Путешествие рояля
Кажется, это было через пару недель после моего появления (я бы сказал – пришествия. Я ведь пришёл туда пешком!) в Воронью Слободку.
Публика вдруг взволнованно засобиралась куда-то. Как выяснилось, маман одной-из-не-проживающих-в-слободке-но-дружественных-нам-юных-особ (несложно обозначил, правда?) подрядила молодежь помогать с переездом. Переезжать предполагалось из центра Израиля в Нацерет (или Назарет).
Маман гарантировала участникам перевозку туда и оттуда, банкет по окончании акции и бессмертную дружбу по окончании банкета. Перевозить предполагалось домашний скарб.
Охваченный массовым психозом, я оказался втянутым в эту, совершенно бесполезную для себя, авантюру. В процессе переезда я ещё и понес невосполнимый для себя ущерб в виде китайских кроссовок.
Кроссовки были привезены с географической родины, были совершенно новые, «ненадёванные» и пахли ещё заводской краской (или какой-то другой синтетической дрянью). В процессе многочисленных подъёмов и спусков по ступенькам в тот день, кроссовки начали отторгать от себя кусочки подошвы и расслаиваться. Возможно, так принято в Китае – чтобы кроссовки размножались почкованием. Я был немало удивлен, так как такое случилось со мной впервые. В Раше, например, я носил совдеповские ботинки годами и без видимого ущерба. Но не было времени на сантименты, подлые крошащиеся кроссовки были забинтованы наспех клейкой лентой, и я продолжил работу.
Не помню, как это произошло, но только в руках у меня оказался вдруг край рояля. Со всех сторон рояль облепили труженики-добровольцы и, с прибаутками и бурлацкими стонами, начали проталкивать инструмент из салона в коридор. Пухлая Маман порхала вокруг нас, уговаривая соблюдать максимальную осторожность. Прекрасно помню, что первая отделившаяся от рояля панель была тёмно-вишнёвого цвета, под старое дерево.
Маман вскрикнула, как при приступе почечной колики, и работяги стали двигать роялем с заметной осторожностью, но нас стало на одного человека меньше, ведь панель вишнёвого цвета сама же в лифт не пойдёт же.
Путь наш, от салона до лестничной клетки, был орошён потом и усеян частями рояля.
Заканчивал перевозку рояля ваш покорный слуга в гордом одиночестве. Мои ретивые коллеги исчезали один за другим, а когда и по двое, унося вниз очередную отделившуюся от инструмента деталь. Маман судорожно вздыхала и постанывала. Медные педали, деревянные с войлоком молоточки, белые клавиши и чёрные диезы – все останки были собраны в целлофановый пакет… и таков был грустный итог.
Я почтительно вручил хозяйке тяжёлый, бряцающий потрохами рояля, пакет. К чести её будет сказано: она не устроила нам сцены и условия контракта выполнила. Уже в Нацерете, в новой и заваленной коробками и узлами квартире, сидели мы за столом, и помню, что есть и пить мне совершенно не хотелось.
– Чудак ты, – сказал, наливая себе стопарик, лобастый парень по кличке Свин. – Ну, хотя бы, выпей, давай…
Свин считался знатоком израильского быта и, кроме того, если верить слухам, пил с Шевчуком и Гребенщиковым. Не знаю, пил ли он с ними вместе или поврозь, это уже другая сказка.
Глава 11. Морские сюжеты
Сюжет первый.
В первые же дни своего появления в Израиле я посетил пляж. Был январь, пляжный сезон, понятно, уже закончился (или ещё не начался?), но на пляже было людно. Приятный холодный ветер нёс запах йода. В старой, почти утонувшей в прибрежном песке лодке целовались подростки. В приморских кафешках мельтешили официанты, лавируя среди застывших с крошечными чашечками «эспрессо» клиентов.
Потратить 5 шекелей на чашку кофе было для меня немыслимо, даже когда я уже продвинулся из разнорабочих пролетариев в надменную касту санитаров. В 10 метрах от кромки прибоя стояли турники, и там я отводил душу после тёмных коридоров и зловонных больничных палат. Кроме того, море обладает магическим действием после определенной порции пива. Можно сидеть на кромке воды, вытянув ноги в Средиземное море, закопав банки с пивом тут же, на расстоянии вытянутой руки, и любоваться закатом. Ночью на пляже кипит жизнь. Ночная, конечно же. Толпы «поддатых» молодых (и не очень) людей вяло перемещаются вдоль берега, в поисках лёгкой любви и прочих приключений. В 4—5 утра жертвы ночной романтики измученно плетутся в город, а некоторые остаются лежать в светло-жёлтом песке. Закрываются кафешки. Пляжная жизнь вступает в новую фазу – появляются толпы бегунов, в основном, пенсионного возраста. Возникает атмосфера рекордов и успехов. «Спартак – чемпион» и «Динамо» бежит.
Первым своим израильским летом я бывал на море нечасто – больница сжирала много времени и сил. Я работал по 10—13 смен в неделю, да ещё был период, когда брал дополнительную работу (пас старичка Щуку, брал ночные смены в доме престарелых).
Как-то раз, невероятно жарким летним днем, я возвращался с рынка, гружёный дешёвыми апельсинами. Вдруг мир вокруг меня изменился: всё застыло. Пешеходы, машины – все замерло. В душном, горячем воздухе раздался какой-то пронзительный монотонный вой. Я тоже остановился, не понимая – что происходит?
Когда мне уже начало казаться, что я сошел с ума – вой оборвался и всё, как ни в чем не бывало, пришло в движение, забегало, замельтешило…
Позже мне объяснили, что эта была сирена и минута молчания, когда каждый останавливается там, где его застала сирена, и стоит, очи долу, поминая врагов Израиля и тех, кого эти враги отправили на тот свет.
При чём здесь море? А вот при чём.
В тот же день, а точнее вечер, мы с Митяем набрались пивом и отправились на поиски приключений. Мир после пива приобрёл волшебно-романтическую ауру. Море звало и манило. На набережной Митяй «отрывался по-полной»: он задирал прохожих и требовал у продавца в ларьке ещё пива. Митяй бил кулаком по прилавку и грозно рычал:
– Подать мне две бутылки пива «Гольдберг»!
Продавец, перепуганный Митиной экспрессивностью, прятался бочком за холодильник и лепетал:
– Пожалуйста… но у меня нет пива «Гольдберг»… У меня есть «Гольдстар» и есть «Карлсберг»… пожалуйста…
Набравшись ещё пивом, мы, естественно, спустились на пляж. Начинало темнеть, воздух по-прежнему был горяч и вязок. На берегу нас удивило огромное количество людей, контрастирующее с совершенно пустой акваторией пляжа. Хотелось окунуться в море, и мы, сложив одежду на песок, залезли в воду, не обращая внимания на многочисленную публику. На воде покачивались какие-то поплавки. Через несколько минут, над нашими пивными головами начали взрываться петарды и прочие чудеса пиротехники. Толпа любовалась фейерверком. На пустой чёрной поверхности моря, озаряемые вспышками салюта, покачивались две пьяные рожи. Неужели один из них я?..
Сюжет второй. Где-то в начале 21-го века.
Давно терзала меня идея пойти на море. Выйти рано-рано, пока все ещё спят. Побродить по берегу, найти прекрасную ракушку или даже что-то покруче. Например, какое-нибудь красивое полено. Судьба каждой попавшей в море деревяшки – быть выброшенной на берег. Утаскиваешь эту деревяшку домой, как трудолюбивый муравей, берёшь и выстругиваешь из неё комод под ретро. Или можно найти бутылку из-под ямайского рома, а в ней письмо – «Ямайская девушка желает познакомиться с мужчиной до 40, атлетического телосложения, глаза серые, рост 175, вес 82, разведенным, с ребёнком и без вредных привычек. Наличие квартиры, машины и денег в банке – значения не имеет. Необходимое условие – любовь к спорту и к тяжёлому року».
Хотя… на фиг мне нужны эти ямайские девушки? Ездить далековато… Да и ваще – поздняк метаться. Где были эти самые девушки год назад, когда я страдал от одиночества и чувства безысходности? Они жрали свой ром прямо из горла и балдели под Боба Марли. Во-первых, есть «аська» (Да-да! В те тёмные времена люди переписывались ещё с помощью ICQ – более позднее примечание) и, стало быть, бутылка – безнадёжный анахронизм. Правильно будет письмо выкинуть, а бутылку сдать. Во-вторых, бутылочная такая переписка опасна не менее, чем «аська». Переписываешься ты эдак с прекрасной ямайской незнакомкой. Представляешь, как выходит она на южное побережье и ждет письмецо из Израиля в бутылке из-под водки «Кеглевич». Она пишет тебе: «Приезжай, милый, к нам в Кингстон», а потом оказывается, что это какой-нибудь хамасовец Абу Азам из Газы.
В коммунистическом моём детстве, помнится, переписывались советские дети с детьми из Болгарии. Отправляли конвертик с адресом: «Болгария, София, любому мальчику или девочке». Ничего хорошего из этого не получилось – где теперь Страна рабочих и крестьян?! Короче, давно собирался я пойти на море до рассвета, но была одна маленькая техническая проблема – всю неделю я должен просыпаться в 5 утра, и оказалось, что проснуться в это же время в выходные – свыше моих сил.
Но вот долгожданный День Охоты за сокровищами наступил… Правда, проснулся я не в пять, а в шесть. Не встал с постели, а просто подорвался. Говорил мне брат: «После пяти нет смысла туда ходить – всё уже подобрали…».
Я съел «на ходу» банан, надел кроссовки, захватил плеер…
Полный романтического вдохновения, помчался к морю. Первое маленькое разочарование постигло меня неожиданно скоро: плеер оказался без батареек. Напрасно предвкушал я насладиться чистым искусством «Judast Priest», прогуливаясь у кромки прибоя…
Хорошо, что хоть сам прибой оказался на месте. Солнце ещё не взошло. Ветер был лёгок и свеж. Пахло йодом, водорослями и морскими приключениями.
Второе лёгкое разочарование наступило, как только я домчался до пляжа: стало понятно, что не один я такой любитель утренних морских приключений. Народу на берегу оказалось меньше, чем на центральном проспекте имени Герцля города Н. Ненамного меньше. Две толпы двигались по берегу: одна – на север, другая – на юг. Самый молодой из этих пешеходов был старше меня лет на 100. Мне показалось, что к запаху йода и водорослей начал примешиваться запах Дома Престарелых. Запах предопределенности бытия. Терминальности сущего. Морга. Формалина. Показалось, что в толпе мелькают пьяные санитары, патологоантом и похоронный оркестр.
Нарушив нить весёлых размышлений, чуть не налетел на меня дедушка-спортсмен. Пыхтя и отдуваясь, он маршировал, пробуксовывая по песку. На лысом черепе развивались уцелевшие в бурях седые волоски. Красно-фиолетовые пятна на бледной шелушащейся коже говорили о плохо подобранных антикоагулянтах. «Прямо с пляжа – в реанимацию».
Меня обогнали две необыкновенно толстые бабушки. Из-под игривых купальников свисали килограммы дряблого жира. До меня долетел обрывок фразы, произнесенной резким и капризным тоном: «…такая лентяйка! Я сказала ей: я плачу тебе за три часа уборки! Даже если ты заканчиваешь за час – скажи, я найду тебе ещё работу!…» Увлечённые беседой, они шлёпали ногами по кромке воды. Ласковые волны омывали их слоновые стопы.
Что ж… В тот день не нашёл я, увы, ни красивых ракушек, ни ямайских бутылок, ни сокровищ Агры. Влажный песок у кромки прибоя весь был изрыт стариковскими остеоартрическими копытами. Я побрёл обратно. Мои следы на песке терялись и появлялись вновь, и переплетались со следами старичков. А потом я перестал различать их.
Глава 12. День санитара. Утро
Коммерсанты да идеологи напридумывали для нас, мелких потребителей, всевозможных праздников. По правде говоря, скорее не столько для нас, сколько для самих коммерсантов да идеологов. Чтобы управлять нашими умами и кошельками. А то получается, что средний потребитель лишь 2—3 раза в год тратит деньги на подарки, выпивку да угощение. А если уж праздник совсем «левый», то есть, фальшивый, то соц. сети уговаривают тебя отправить виртуальную открытку или виртуальный подарок. Хотя деньги за виртуальные услуги берут совсем не виртуальные.
Так появился День Бастилии, День работников пищевой и лёгкой промышленности, День доярки, День системного администратора. Есть День Дураков и День Влюбленных (нужно было бы поставить их рядом).
Я расскажу вам про день израильского санитара. И это не имеет никакого отношения к праздникам, уж поверьте.
Просыпаешься в кромешной тьме. Смехотворная израильская зима может быть весьма и весьма промозглой, особенно ранним утром. Постройка здесь ориентирована на летнюю жару – большие окна, тонкие стены, полы каменные, центрального отопления нет. Квартиры с минимумом внутренних дверей, да и те плохо подогнаны. Сократим сказку – ранним зимним утром вылезать из теплой сухой кроватки в холодную и влажную окружающую реальность… ох, как не хочется!
На улице всего лишь +10, но льёт дождь, сказать «как из ведра» – явное преуменьшение. Дождь хлещет яростно, как будто хочет смыть государство Израиль к ёдрене фене. Ветер гнёт пальмы. Хорошо, что на них нет кокосов – было бы обидно получить кокосом по черепу. И лежать потом с травмой черепа в холодной луже, под проливным дождём. Как Лермонтов Михаил Юрьевич. В смысле, под дождём лежать. Убило-то его не кокосом, разумеется. Маленький кусочек свинца трагически и безвременно оборвал жизнь столь юного дарования… Ах, если бы не коварный Мартынов… Ах, если бы он не погиб так рано… Наверняка был бы жив-здоров и по сей день…
Что-то я опять ушёл от темы.
Речь шла о кокосах, кажется? Кокосом по репе. Или по тыкве. Тротуары после дождя усеяны такими вот, безвременно погибшими, кокосами. Были бы. К огромному счастью, кокосов-то ведь никаких у нас нету, разве что в магазине.
До больницы – полчаса энергичной ходьбы. Заткнув уши наушниками, в которых надрывается Шевчук, прикрыв биологическую оболочку болониевой, санитар галопирует на работу. Там, сонные, разомлевшие от отопления, ночные санитары и санитарки ждут меня. Они сжимают в мозолистых руках свои магнитные карточки, чтобы «отбить» их ровно в 7.00 и ринуться по домам.
Там обкаканные пожилые леди и джентльмены ждут меня. Ретивые медсёстры ждут меня. И вот я пришёл. В самой вонючей палате лежачих больных дедушка Шмуэль ухитрился освободить от вязок правую руку. Этой правой рукой он давеча страшно озорничал. Давеча поутру предстал пред его ясны очи доктор Махмуд. Знатный анти-сионист и большой любитель чистоты – этот доктор Махмуд. В столовой, например, перед едой, он чистую посуду обязательно ополаскивает кипятком. Руки он моет несчётное количество раз, и дверь всегда открывает локтем… в общем, водятся за ним всякие-разные чистоплюйские выкрутасы. Ритуалы, то бишь. Так вот, стало быть, предстал, сверкая своей чистой розовой лысиной, доктор Махмуд пред дедушкой Шмуэлем. Предстал, дабы взять кровь у дедушки у Шмуэля на анализ, из дедушкиной паховой артерии. Это нужно иногда. Технические подробности опустим. А дедушка-то Шмуэль уже давненько жил на автопилоте. Головушка-то его, с благородными сединами и твёрдым небесно-голубым, как у святого или пророка, взглядом, давно уже изнутри была поедена молью (или деменцией, одно из двух). Так что дедушке-то Шмуэлю, между нами, было безразлично, кто перед ним: санитар, доктор Махмуд, просто Махмуд или сам министр здравоохранения. Дедушка на внешние раздражители реагировал рандомально. И вот, стало быть, доктор-то, Махмуд, обнажил у Шмуэля интимные места и склонился над его чреслами, нащупывая пульс в дедушкиной паховой артерии. А дедушка-то Шмуэль глядит на доктора ласковым небесно-голубым сиянием и громко читает откуда-то всплывшее из уцелевших нейронов благословение. И гладит доктора Махмуда, гладит его по розовой блестящей стерильностью лысине. И гладит, и гладит… Доктор Махмуд берёт кровь, прижимает дедушкину артерию ваткой и выпрямляется. И стоит, и прижимает артерию; две минуты, как минимум, положено прижимать. И видит, уже выпрямившись, доктор Махмуд, видит руку дедушки Шмуэля, ту самую благословляющую руку, которой гладил его дедушка по розовой Махмудовской лысине. А рука эта, робяты, вся в шоколаде. Но, что за чёрт, думает себе доктор Махмуд, откуда у дедушки СТОЛЬКО шоколада?! И продолжает стоять и героически прижимает артерию дедушки, ровно две минуты. Но понимает уже, что помазали его по лысине вовсе не шоколадом… И бежит доктор Махмуд к раковине. И в зеркале, что висит над раковиной, зрит доктор на розовой своей лысине экскременты. И был это настоящий сюрприз для доктора Махмуда, доложу я вам. Уж не знаю – как долго и какими химическими средствами отмывал доктор Махмуд свою лысину, но была она ярко-красной в тот день.
Привязали, однако, дедушку Шмуэля не за это. А привязали его за то, что он, опять же, рандомально, ухитрился кого-то треснуть этой своей непарализованной рукой, перевернуть поднос с едой, оборвать занавеску, опрокинуть тяжеленную металлическую тумбочку, и бог знает что ещё бы он натворил, если бы не бдительность санитаров. Но то было вчера. А сегодня…
Вот я стою в дверном проёме этой самой вонючей палаты, и вижу я. Вижу я дедушку Шмуэля, сохранившего аристократическую осанку, благородные седины, твёрдый и ясный голубой взгляд святого или пророка. И в руке его большая, как колбаса, какашка. И дедушка Шмуэль колбасу эту смачно кусает и кушает. В жизни моей было всего раза четыре, когда мне было трудно побороть рвотный рефлекс (алкогольная интоксикация не в счёт). Первый раз – в городском ожоговом центре, в конце 80-х, в светлые годы прекрасных и мудрых горбачёвских реформ. Когда, к примеру, в ожоговом центре не оказалось ни антибиотиков, ни анальгетиков. Когда перед группой зелёных студентов привели в манипуляционную молодую женщину с обширным паровым ожогом, и когда сестра милосердия рванула, без лишних разговоров, присохшие к грудям бинты, и обнажились серо-зелёные и ярко-красные куски мяса, и хлынула зелёная слизь, и молодая женщина с изъеденными гнойными свищами грудями заорала нечеловеческим голосом…
Ну, довольно романтики. Передо мной стояла чёткая задача: какашку – отобрать, дедушку – помыть и привязать. Постараться, при этом, чтобы дедушка меня не поймал бы и не замарал бы. И нужно было торопиться, так много ещё разных чудес ждёт меня впереди. Половина отделения, как минимум. Так вот, стоял я перед дедушкой Шмуэлем, размышляя о суетности бытия. А он продолжал откусывать какашку. И седая благородная борода его приобрела шоколадную окантовку вокруг рта. Зачем-то я спросил его:
– Ну что, вкусно?
И тут он удивил меня удачным ответом:
– А ты что, тоже хочешь?
А дальше… Стивен Сигал оценил бы элегантность моих движений. Какашка была изъята, пациент – помыт и фиксирован, санитарский мундир остался незапятнанным.
Дверь палаты широко распахнулась и впустила толстое тело медсестры Моны. Белый халат трещал на мощной груди и ягодицах. Мона была недалёкая, некрасивая и недобрая молодая женщина бухарского производства. Голос у неё был грубый и хриплый, а манеры – как у невоспитанного и голодного беспризорника.
– Ну, чё ты тут возишься?! Быстрее давай, давай быстрее, ты же доктор!
Факт моей формальной медицинской квалификации не давал Моне покоя. Частенько, требуя от меня срочно, бегом, принести ей что-то с кухни, со склада, или просто вытереть задницу больному, она добавляла «доктор» и радостно кудахтала. Не одна Мона этим грешила. Есть люди, которые не могут чувствовать себя полноценными, не унизив другого.
Кто-то даже сказал мне:
– Вы же там все купили себе дипломы, вот и не можете здесь экзамены сдать.
– А ты поезжай в Москву и тоже купи себе диплом, что ты время-то зря теряешь? Тоже будешь доктором.
Пререкания с медсёстрами, однако, занятие небезопасное. Можно задеть нежные чувства медсестры неосторожным словом. Слово ведь бьёт сильнее пули. Слово бьёт сильнее пули, а рикошетом может «снести» санитара. Ибо, к примеру, толстая и ленивая медсестра Мона работает в больнице уже много лет, уволить её практически невозможно, и, в случае конфликта, администрации больницы намного проще избавиться от вздорного эмигранта, нежели разбираться кто-кого-как обидел. Да и уровень иврита не позволил бы мне спорить или объясняться с кем-либо.
Мона была далеко не худший вариант. Старшая сестра Дэми Вахмистр, например, была куда хлеще. Её родители приехали из Прибалтики в 70-х. В семье Дэми все приехавшие в Израиль после 70-х считались быдлом и проходимцами. Вдобавок к такой милой установке, бедняжка Дэми в детстве перенесла менингит. Не знаю, какой бы у неё был характер, не переболей она менингитом. Возможно, она была бы милейшим человеком. Я встретился с Дэми уже после того, как с ней встретился менингит. Лет через тридцать после. Это была высокая тощая особа с короткими овечьими кудряшками и весело-придурковатым взглядом. До общения с санитарами она не опускалась, а вот «русским» докторам частенько портила кровь на обходе, выговаривая им при всех:
– Доктор Алекс! Вы что это выписали больному? Вы что, не знаете что у нас нет «аспирина», а есть «микропирин»? В России вас этому не учили? Понаехали тут недоучки всякие!
Доктор Алекс пыхтел и краснел, и пытался отстаивать свою честь на смешном, примитивном иврите. Но у кого есть время и терпение выслушивать косноязычного?! Вот доктор Трэвис – другое дело. Доктор Трэвис прибыл из Австралии 10 лет назад и на иврите не говорил вообще, не успел выучить. Он изъяснялся на английском, и его слушали благоговейно. В общем, Дэми публично срамила братьев-славян, но и для неё нашлось противоядие. Оказалось, что Дэми унаследовала от родителей зачаточные знания русского языка и страшно любит когда при ней ругаются матом.
– Да не может быть! – не верил Алекс.
– А ты попробуй, в следующий раз обматери её, – советовал опытный санитар Эдик, ухмыляясь.
Во время очередной публичной экзекуции доктор Алекс набрался смелости и вдруг выпалил:
– Да пошла ты на *уй, Дэми, п*зда ты драная!
Дэми уставилась на Алекса круглыми птичьими глазками и вдруг заржала. Именно заржала, кобылой. И придираться к Алексу перестала. Видимо, все ж таки, менингит не прошёл бесследно, потому что потом она время от времени цеплялась то ко мне, то к доктору Алексу и просила:
– Ну, скажи что-нибудь матом!
И, услышав матерщину, Дэми радостно ржала, румянилась и сладострастно сопела. Возможно, с ней происходило и ещё что-нибудь, кроме сопения и покраснения. Про то не ведаю.
Вот я опять отклонился от темы, а утро даже ещё не началось.
Потных, обкаканных и описанных пациентов аккуратно высаживаю на помывочное кресло, завожу в душ, быстро купаю, вытираю, переодеваю и возвращаю в палату. Всё просто. Главное – быть бдительным. Чтобы высаживая туда-сюда упитанных паралитиков, не надорвать спину, не уронить клиента, не получить от клиента в репу, не дать себя обкакать, и сделать всё быстро и элегантно. Одно «но». Если всё сделать быстро – вовсе не означает, что пойдешь отдыхать. На второй половине отделения работает такая же «двойка», санитар и медсестра. И если ты закончишь работу раньше их – пойдешь на их половину помогать, иными словами, будешь наказан за хорошую работу. Впрочем, в любом случае, прохлаждаться не дадут.
Вот бабушка Рива, последняя в «лежачей» палате. Несколько дней она орала практически без перерыва, орала нечеловеческим голосом, и только «фенерган» с «галоперидолом» «по вене» её успокаивал ненадолго. Я поприветствовал бабушку и, откинув одеяло, взял её за костлявое плечо. Плечо её было твёрдым, как мрамор. И такой же мраморной температуры.
– Что-то она у нас совсем замёрзла… – сказал я Моне.
Мона вытаращила на меня глаза:
– Как это – замёрзла? Она ж под одеялом была!
– Ну, наверное, нужно ещё одно одеяло… Вон то – синее…
Синюю синтетическую ткань у нас использовали для упаковки трупов. Трупы в Израиле не вскрывают, для вскрытия требуется специальное разрешение от соответствующих органов. Поэтому умерших в больнице просто упаковывают в синий синтетический брезент, приходит батюшка и утаскивает их в морг. Израильский морг, кстати, отличается от русских моргов своей эстетичностью. Никаких там тебе столов и заштопанных мертвяков. Стена, в ней никелированные дверцы холодильных камер, внутри по полочкам разложены клиенты. Одна дверца – одна полочка – один клиент. Чистота и порядок.
Под бабушкой Ривой оказалась лужа крови.
– А ну ка, поверни её, – скомандовала Мона, намереваясь обтереть бабушку со спины мокрой губкой.
Я взял мраморную бабулю за плечо и повернул её на бок, лицом к себе. Бабуля булькнула горлом и изо рта её хлынула бурая жидкость. Вытекло литра три, не меньше.
– Ты что творишь?! – зашипела на меня толстая Мона. – Ты же доктор?!
– Эх, Мона… Почему ты не Лиза?
– Нам теперь придётся её целиком мыть!
Мона явно расстроилась, но выхода не было. Не оставлять же в палате труп в луже крови. По крайней мере, Рива теперь не пожалуется, что вода холодная, по морде тебе не треснет, пока ты вытираешь ей ноги, и орать не станет. Упокой, Господи, её душу. Через минуту после помывки прискакал батюшка в чёрном плаще и уволок тело в свои никелированные угодья.
Вот помыт, одет и причёсан последний пациент. Начинается раздача завтрака, и ты опять на бегу. Поднос-туда, поднос-сюда. А кроме того, нужно покормить тех, кто не в состоянии кушать самостоятельно.
И уже болят от беготни санитарские копыта, а день только начинается.
Вот в на середину палаты выехал в кресле дедушка Гриша. Наш, русский дедушка, Григорий Моисеевич Кугелаггер.
– Здоров, Григорий, – говорю. – Кушать подано!
Не подумайте, что панибратствую, боже упаси. В Израиле никого не называют по отчеству, нет такой формы обращения, и формы «вы» тоже нет.
А Гриша внимательно глядит в потолок и отвечает мне задорно:
– Слышь, Женя, принеси мне куртку!
И переводит взгляд в мою сторону, но глядит не на меня, а куда-то ЗА меня. А за спиной моей стена и дверной проём, но нету там никого. Да и я – вовсе не Женя.
И продолжает старик Григорий разговор.
– Мне б только подняться…
– И что тогда?
Он тычет в потолок:
– Груши видишь какие? Груш бы себе нарвал… Куртку мне принеси!
У меня нет времени беседовать с Гришей на сюрреалистические темы. Я передаю старшей сестре информацию о грушах на потолке 106-й палаты и продолжаю свой галоп по отделению.
– Эй, доктор! – орёт на весь коридор Мона. – Сгоняй-ка на кухню по-быстрому, нужно ещё салат из авокадо принести!
На кухне кипит работа. Дородная женщина месит руками салат из авокадо в огромном тазу. Помесив несколько минут, она тщательно вылизывает руки, обсасывает каждый палец и вновь продолжает месить салат. Сдобренный слюнями салат отгружается по отделениям, и вот, пожалуйста – требуют добавки!
Бегу обратно, навстречу мне по коридору бежит дед Григорий.
– Эй, ты куда?
– Я туда не вернусь, там одни фашисты!
Возвращаю Григория в отделение. Бегу в лабораторию, навстречу мне, с улицы, степенно вступает дед Григорий. Он уже успел покинуть отделение через окно, заметил, что и на улице полно фашистов, и решил вернуться. Спрыгнув со второго этажа, восьмидесятилетний старикан ухитрился ничего себе при этом не сломать.
– Григорий, да ты просто спайдермен!
Григорий отвечает мне длинной тирадой на идиш.
– Геен, геен, – отвечаю я ему и возвращаю Григория в отделение. Там его уже поджидает психиатр – высокая эффектная женщина-вамп. Под небрежно наброшенном на плечи халатом элегантный костюм, впрочем, не скрывающий форм. Дабы не превращать дневник в порнографию, не стану углубляться в детали. На запах «Кензо» слетелись не только доктора мужеского полу, но и санитар из соседнего отделения и водитель больничного микроавтобуса.
– Поди-ка сюда!
Это мне. Старшая сестра ставит передо мной боевую задачу:
– Уходит «ходячий» больной из 110-й палаты. Его кровать, тумбочку и кресло рядом с тумбочкой надо помыть дезраствором (Chlorhexidine Gluconate 1,5% + Cetrimide 15%, если кому-то интересно), на его место «поднимают» нового пациента. Чтобы всё было готово за 5 минут!
Я знаю, что Старшина придёт потом проверять качество исполнения, и будет заглядывать в тёмные углы, и водить пальцем по самым нижним панелям тумбочки и кровати. С креслом проще – там только протереть спинку, сиденье и подлокотники.
«Ходячий» больной уходить не собирался, однако. Это был настоящий даунообразный монголоид североафриканского происхождения. Он лежал на кровати и скандалил:
– Что, вышвыривают меня?! Не выйдет! Мне идти некуда! Не встану с кровати!
Прибежала старшая. Лестью и посулами ей удалось вывести монголоида из палаты. Но вытурить его из отделения не удалось. Он долго ещё шумел в коридоре, пока охранник не выволок его за локоть.
До обеда оставался ещё час и меня отправили помогать в реанимационную палату. Там всегда тихо. Посапывают аппараты ИВЛ, попискивают монотонно мониторы, скучает юная медсестра Лора. Закрываем дверь и занавес, начинаем помывку живых трупов. Я ворочаю тело «на себя» или «от себя», а Лора обтирает их влажной мочалкой, меняет подгузники, натирает их кремом. В процессе работы выясняется, что на Лоре отсутствует лифчик. Уловив мой взгляд, она выпрямляется и с торжествующей улыбкой начинает позировать, выставляя свой бюст в самом выгодном ракурсе. Вот чертовка!
Раздача обеда. Опять беготня с подносами по палатам, болят копыта, и ты стараешься при каждой возможности или присесть, хотя бы на секунду, или хотя бы прислониться к стене. Строптивый монголоид ещё успевает получить порцию обеда, а вот старика Григория уже нет в отделении. Пока раздавали обед, Григорий сбежал от фашистов на улицу и заскочил в ожидающее кого-то у ворот такси. Перед побегом он прикарманил одноразовый пластиковый ножик, годный лишь на то, чтобы размазывать майонез. Усевшись в удобное кожаное сиденье, Григорий пристегнулся, взмахнул одноразовым ножом, как бы указывая таксисту путь, и заорал по-русски:
– А ну, гони!!!
На Григории была лишь больничная распашонка с бантиками на спине, едва доходившая ему спереди до колен и никак не соответствующая погоде.
Видимо, сочетание голых стариковских коленей, одноразового ножа и трагической экспрессии в голосе Григория вызвало у таксиста подозрения. Водила явно перетрухал и выскочил из машины, захватив, однако, ключи и заперев пультом своего несостоявшегося похитителя внутри машины.
Через полчаса приехали копы и бесстрашно обезвредили деда Гришу, изъяв у него оружие.
После коротких переговоров между копами и старшей сестрой, Григорий остался без обеда и отправился прямиком в психбольницу.
Раздача обеда тем временем закончилась, и нужно было опять пробежаться по палатам и проверить – кого необходимо покормить с ложечки. Обычно таких клиентов имеется с пяток, но их берут на себя санитарки и добровольцы. После обеда, с часу до двух, иногда до трёх – последний аккорд: старшая начинает тасовать пациентов в списке. Кровати и тумбочки выписанных и усопших нужно помыть дезраствором. А помыв – перетащить их (кровати и тумбочки) в палаты для вновь прибывающих из приёмного отделения. А из этих палат перетащить кровати с пациентами и со всем их барахлом в другие палаты. Начинался настоящий хаос. Сколько драм разыгрывалось клиентами, не желающими покидать уже обжитую палату! Старшая носилась среди курсирующих по отделению кроватей и тумбочек и вела тонкую дипломатическую игру с клиентами, и чаще всего – весьма успешно. И вот я толкаю отдраенную мною снизу и сверху металлическую кровать, застеленную новым бельём, и хочется мне прилечь на эту кровать и задрать ноги на каретку. Бывают такие безумные фантазии.