001
ОтложитьЧитал
Глава 3, в которой рассказывается о моих первых днях на Земле Обетованной
В аэропорту «Бен Гурион» мне стало жарко в свитере. Новых Репатриантов собрали в отдельном зале, где какой-то раздражённый мужик в костюме демонстрировал нам, как нужно пользоваться бумагой для рук. Отточенным жестом он отрывал кусок бумаги из белого жестяного кожуха на стене. Он тщательно вытирал руки и бросал бумажный комок в урну.
– Видите?!
– А как быть с туалетной бумагой? Демонстрация будет? – пробормотал негромко некий зритель.
После серии всяких собеседований, я получил конверт с чеком на 1000 шекелей, и меня отправили (в компании с прочими пассажирами) на маршрутку.
На улице был декабрь месяц, издевательски палило солнце в бездонном синем небе (прошу прощения за банальность), вокруг было много загорелых людей и… пальмы. Настоящие пальмы!
А уже через неделю… я бреду мимо ставших привычными пальм, и в руке моей ведро цемента, а в другой – мастерок, а на мне грязная рабочая одежда, а в голове сумбур. Возможно, сумбур был там всегда. Я приехал в Израиль с одной спортивной сумкой и с солидной суммой денег – 500 баксов. Родственников в Израиле у меня не было. Потом (через несколько лет) оказалось, что родственники в Израиле у меня были, но я их не знал. Не знаю я их и сейчас.
Неделю я перекантовался у друга, а потом – начал самостоятельную жизнь.
Каждое утро я отправляюсь на автобусе в другой город. Потом нужно пройтись пол-часика пешком.
Потом мы садимся в кузов «пирожка», прямо на инструменты и мешки с цементом.
Мы —это уроженец Белоруссии Рома и я. Почётные места в кабине занимают наши начальники. Потомок уроженцев Йемена – Эйфи и потомок выходцев из Польши – Хэйзи.
Хэйзи и Эйфи – рожденные в Израиле штатные работники мэрии, мы же с Ромой всего лишь разнорабочии подрядчика.
Мы и они. Наши зарплаты отличаются раз в 6—7, а статус работника мэрии отличается от статуса разнорабочего примерно так, как отличается статус старшины и новобранца в Советской Армии.
Хотя Хэйзи и Эйфи планируют работу и иногда работают вместе с нами, нередко они просто ставят нам «боевую задачу» и исчезают на несколько часов. Вернувшись, они поторапливают нас с Ромой и даже помогают иногда собрать инструменты. Отношение к нам снисходительное, примерно как к двум олигофренам. Нас терпят. Меня это не задевает. Я-то знаю, что не останусь на этой работе, а вот Рома страдает. Роману под 70, он приехал из Минска, где трудился на должности главного инженера. Иврит труден для изучения, особенно людям пожилым, и пока Роман подбирает нужные слова, нетерпеливые южане уже отмахиваются от него и теряют к беседе всякий интерес.
Переход из касты инженеров в разнорабочие дался Роману нелегко, но он упрямо держится за это довольно пыльное и явно неподходящее человеку его возраста место. Он загорел и закалился под южным солнцем, на стройках сионизма.
Глава 4. Среда обитания
Здесь коротко описываются персонажи, с которыми автор делил жилплощадь в течение первого года жизни в Израиле. Мои скромные финансы не позволяли претендовать на отдельную квартиру. Тогда мой друг привел меня в «воронью слободку». Это была шикарная, по советским меркам, квартира: 4 комнаты, общая кухня, 2 балкона.
Когда я вселялся в «воронью слободку», там обитало всего 2 жильца. Горец Гена и художник Яков.
Гена малорослый, чернявый, с ногами кавалериста. Гена верил в себя в прямом смысле этого слова. Он останавливался напротив собеседника, смотрел с ильичёвским задорным прищуром и сообщал:
– Мне был знак!
Далее следовало наставление. Гена считал себя пророком и неформальным духовным лидером Израиля. Никто с ним не спорил. Правда, случалось, что Гену били.
Иногда Гена возмущался непочтительности, с которой я относился к его советам. Он вздымал руки, восклицая:
– Со мной советуется весь Израиль!
Художник Яков был дородным, румяным, загорелым мужчиной лет 50 с плюсом и операцией на сердце в недавнем прошлом.
Яков чем-то напоминал растолстевшего и поседевшего испанского певца Хулио Иглесиаса. То ли глянцем румяных загорелых щёчек, то ли маслянистым взглядом. Где-то в Раше у него (у Якова, не у Иглесиаса) была жена и взрослый сын. Главным занятием Якова были попытки продать свою картину «Похищение Европы», а кроме того, он часто и подолгу гулял на море и был погружен в амурные приключения.
На балконе были выставлены 2 мольберта с работами Якова. Всё первое полотно занимал некий фиолетово-малиновый туман с чёрным глазом посередине. Картина, видимо, символизировала службу соц. страхования, на пособие которой Яков худо-бедно существовал. Вторая картина, «Похищение Европы», изображала женщину на быке. Бык переплывал бурный поток и, судя по пропорциям изображения, должен был быть размером с небольшого слона. Женщина была обнаженной, если не считать трусиков, и стояла прямо на бестолковой бычьей башке, широко расставив ноги и упираясь в похожие на руль велосипеда рога. При взгляде на груди Европы сразу возникало ощущение, что бык должен утонуть. Дело в том, что Яков многократно (и с неослабевающим воодушевлением) дорабатывал своё зоо-эротическое творение, причём после каждой такой доработки молочные железы его героини прибавляли в объёме. Очевидно, сказывалась неустроенность интимной жизни художника.
Незаметно для меня, население квартиры разрасталось. Там появился плиточник—штукатур Наум. Был он худ, лысоват и печальными складками на высоком челе напоминал поэта-неудачника. Откуда-то взялся здоровенный вихрастый атлет Леха с эскортом из двух развесёлых молодых барышень неопределенной профессии.
– Это сёстры мои – басил Лёха, подмигивая. – Я их на заработки привёз.
Жили они вместе и поврозь, мигрируя по разным комнатам квартиры и на диванах в салоне.
Появился поросший густой шерстью и фыркающий, как леший, дядюшка Гены. Дядю изгнала супруга, и он обрел пристанище на балконе, прямо под пышногрудой Европой.
Периодически, наездами, поселялись в квартире и исчезали разнообразные персонажи. Освобожденные зэки, молодые хулиганы, прекрасные девушки и мечтающие остограмиться разнорабочие. Иногда салон наполнялся людьми. Люди шумели, играли в карты, пили горячительные напитки, резали желтоватое сало.
Всё это проходило мимо меня. Я уходил на работу, приходил с работы, жарил камбалу и скрывался в комнате. Иногда меня дружелюбно приглашали к столу, но я всегда вежливо отказывался. Народ глухо выражал недовольство, и я даже слышал, что меня считают зазнайкой, что, разумеется, было ошибкой. Просто принять приглашение в застолье означало бы для меня нарушение границ. Мне казалось, что, не меньше личной камбалы, для меня важно своё личное «стерильное пространство». Вернувшись с работы, я закрывался в комнате, учил иврит и немножко слушал музыку. Того общения, которое неизбежно происходило вне комнаты, было для меня более чем достаточно.
Я жил на 40 шекелей в неделю. Я точно знал, сколько кусочков хлеба или сыра съем за день. Я пил самый дешёвый кофе без сахара и без молока. Конечно, это не блокада Ленинграда, и не хрен жаловаться.
В конце концов – у меня был кофе!
Когда обнаружилось, что соседи по квартире тоже не брезгуют моими скромными запасами – я перешёл на мороженную камбалу с мороженными питами. Вернулся с работы, бросил на сковородку, 10 минут – и порядок. Кроме меня, возиться с мороженными продуктами никто не желал.
Лирическое отступление
Совершим небольшой скачок во времени. «Уже заканчивалась весна» – хотел написать я, но никакой такой весны вовсе не было. Просто, зимняя жара сменилась летней жарой. В квартире было пусто. «Гудевшие» у нас вчера гости постояльцев, видимо, ушли на работу. Вместе с постояльцами. И я наслаждался редкими минутами тишины.
Солнце пробивалось в кухню через раскрытые двери подсобного балкончика. На балкончике покачивалась двухметровая боксёрская груша и тихо ржавела в углу стиральная машинка. Иллюминатор машинки был варварски порублен. Судя по характеру повреждений, травмы были нанесены боевым топором викингов.
Мне некуда было спешить – в тот день я вернулся с ночной смены, и часов до двух мог бездельничать, а потом нужно было уходить на вечернюю смену. Я сделал зарядку, побил немножко грушу, позавтракал жареной камбалой и выпил чашку растворимого кофе без молока и без сахара.
Вдруг до меня донёсся девичий смех, и на кухне появились две Лёхиных «сестры».
– Смотри, какой мускулистый! А… потрогать тебя можно?
Одна сестрёнка обняла меня сзади, а другая очень решительно подступила с фронта.
Клянусь, я даже не мечтал, чтобы такое случилось. Да ещё без всякого усилия с моей стороны! Вот вам Эмануэль с Дикой Орхидеей на «Греческих каникулах». Но что-то мешало мне расслабиться. Это не был какой-то там Внутренний Голос, и отнюдь не совесть, и не чувство… как там её… пристойности? Порядочности? Вовсе нет. Это была предвзятость, предубеждение: как бывший медик, я был уверен, что сестрички совсем небезопасны с точки зрения микробиологии. Чрезвычайно приятное приключение могло иметь столь же чрезвычайно неприятные последствия.
Так шептал мне разум, а весь примитивный, животный мозг, вместе с гормональной и репродуктивной системой, пульсировали и рычали:
– Такая возможность! Они сами к тебе лезут!
А разум не унимался:
– Русо туристо! Облико морале!
– Две! Сразу две девчонки! Не упускай этот шанс!
– У них же, наверняка, целый букет профессиональных заболеваний… Триппер тебе гарантирован… это в лучшем случае…
И я сказал:
– Погодите, девчонки! Я так не могу! Мы ещё слишком мало знаем друг друга!
Мои вежливые отговорки ещё больше раззадорили сестричек. Мне пришлось высвобождаться из пылких объятий, используя навыки дзюдоиста.
– Я не верю в секс без любви! – крикнул я и заперся в комнате. Я уставился в учебник иврита, но мысли мои… они были за дверью.
Чувство гордости за стойкость и проявленное благоразумие, смешивалось с чувством досады. Но, в общем и в целом, я не жалел. Почти.
За дверью некоторое время было слышно хихиканье, но потом всё успокоилось. Говорят, одну из сестричек потом депортировали, а другая нашла себе состоятельного престарелого вдовца северо-африканского происхождения.
Сюрреалистическое отступление
Был вечер. Я был дома, а это значило, что утренняя смена закончилась, и мне нужно было возвращаться в ночную. Из салона доносился шум пьяного веселья. Несколько минут назад, когда я проходил в свою комнату, меня зазывали «посидеть» и сердито шумели, когда я вежливо отказавшись, прошёл мимо.
Я читал в своей комнатушке. Вдруг дверь распахнулась и в комнату вошёл Лёха. Глядя мутными пьяными глазами, он приставил к моей голове пистолет.
В тот период, всё происходящее казалось мне сном. Может быть, поэтому я был совершенно спокоен. Я знал, что Лёха ревновал ко мне свою девушку. Я знал, что один из участников застолья работает охранником, и пистолет, скорее Лёха взял у него. Я не знал, заряжен ли пистолет, но, почему-то, был уверен, что Лёха не выстрелит.
– Ну, давай. – подбодрил я его.
Лёха постоял надо мной, сопя и покачиваясь, затем опустил пистолет, молча повернулся и вышел.
После этой бизарной выходки, Лёха начал относиться ко мне намного дружелюбнее.
Глава 5, в которой рассказывается о трудовых буднях летучей ремонтно-строительной бригады имени Моше Рабейну в январе месяце, много-много лет тому назад
Жарким январским днем мы копали траншею. Мы – это ваш покорный слуга и бывший главный инженер Роман. Мы усердно рыли Святую Землю. Обливаясь потом, вгрызаясь в скудную каменистую почву, за три часа непрерывной работы мы выкопали кубометров эдак шесть. Не знаю, много это или мало (по меркам профессиональных землекопов), но знаю точно, что это было весьма и весьма утомительно.
Увы, мы не наткнулись ни на захоронения сокровищ Саладдина, ни на Ковчег Завета (хотя шанс был – мы просто копали не в том месте!).
Солнце заботливо поджаривало нас, а на небе не было ни облачка. Отдыхали, усевшись на краю траншеи, и по-инерции, исходя потом. Влага наших тел, сдобренная солями и минералами, капала в жёлто-красную пыль, впитывалась в Святую Землю, как бы оставляя там частичку наших организмов. Потом, именно на этом месте, выросли удивительной красоты цветы.
Это шутка, конечно.
Работали в школьном дворе. Я заглянул в помещение и увидел кулер и пузатого пожилого «батюшку» – белый верх, чёрный низ, пейсы, борода лопатой и чёрная кипа. Батюшка расставлял стаканы с водой на подносе.
– Батюшка, дай водицы напиться…
– Прочь, прочь, ирод! Тут всё кошерное!
Батюшка даже задрожал от возмущения.
Шла вторая неделя моего пребывания в Израиле. Не обладая достаточным словарным запасом для аргументации, и, разумеется, сознавая свою полную некошерность, я не стал перечить батюшке. И я уверен, что у батюшки не могло быть никаких личных претензий ко мне. Просто он опасался, что прикосновением своих нечистых стоп я могу осквернить целое учебное учреждение.
В Израиле я начал привыкать к новому парадоксу: если в России, мои любимые сограждане/сверстники/знакомые нет-нет да и бросали мне что-то вроде «жид поганый», то здесь я вдруг оказался в той же незавидной позиции, но уже с другой стороны. Я стал русским, некошерным и безбожным чужаком. Я не сержусь ни на ксенофобов русских, ни на ксенофобов евреев. Ксенофобия – биологический эволюционный механизм, такой же как агрессивность, и виноват в этом только один человек. Дарвин. Это же он придумал эволюцию.
Шучу.
Не получив от батюшки ни капли гуманизма и сострадания, я вернулся к нашему детищу, к траншее. На краю её уже стоял Хэзи и объяснял Роману, что траншея удалась на славу, но теперь её нужно воссоздать в другом месте. Он пока не знает, в каком, но вот именно в этом месте – не надо. В этом месте её надо закопать взад и обратно, и сделать, как было до раскопок. Наш пот и героические усилия были напрасны. Когда мы закапывали траншею, Роман благодушно объяснял мне:
– А их вообще ничего не волнует… я, как-то раз, грузил листы стекла в картонных упаковках… пупок рвал… а они, молодые лоботрясы, сидели рядом и пили кофе…
«Они» – это иностранцы, израильтяне. Мир Романа тоже разделился на «своих» и «чужих».
А Рома продолжал:
– Одно стекло вдруг съехало из упаковки… прямо мне на голову. И рассекло лоб. Кровищи было! Вот тогда они испугались! Но, когда поняли, что я жаловаться не собираюсь – сразу успокоились. Работай дальше, говорят. А вот когда «у них» кто-то палец дверкой автомобиля прищемил – неделю сидел на больничном. А ты только слышишь от них: «быстро, работа!». Как в концлагере.
А рядом – совсем другая жизнь. Траншея похоронена и забыта. Нас перебрасывают на другой объект. Мы ремонтируем забор вокруг теннисного корта. Стройные гибкие девушки в белых мини своим присутствием влияют на темп моей работы. О таких нимфах я могу только мечтать – без гроша в кармане, одетый в грязное рванье… вряд ли я заинтересую их.
Тренер в белом спортивном костюме обнимает юную теннисистку за талию и с улыбкой щебечет ей что-то на ухо. Несомненно, даёт ей наставления о технике крученой подачи.
Начинается дождь. В Израиле всё сведено к крайности, в том числе и погода. Переходных сезонов нет как таковых. Страшная жара летом становится менее страшной к ноябрю, а потом начинаются тропические ливни и пробирающие до костей приморские холода. Дождь начинается и за секунды превращается в водопад. А иногда и с ураганным ветром. Какие там зонтики! Если вы крепко держитесь за зонтик, ветрила вывернет этот ваш зонтик наизнанку и переломает спицы. Алюминиевый штырь с рукояткой сгодится, чтобы отгонять собак. В ту пору, как в свое время вермахт под Москвой, я не был готов к зиме. Дождевая вода хлюпала в моих летних полуботинках и в карманах болониевой куртки. Удивительным было то, что спина и плечи куртки промокали насквозь, а вот карманы держали воду.
Именно в такую погоду нашу подвижную бригаду вызывали на ремонт крыш. Должен заметить, что с детства боюсь высоты, а тут воленс-неволенс приходилось карабкаться на мокрые скаты и искать дефекты покрытия.
Правда, однажды я залезть на крышу отказался – был сумасшедший, неистовый ливень. Скат крыши был необычно крутым и совершенно гладким. Нас подняли к краю ската в специальной «чашке» для ремонта электростолбов, на уровне пятого этажа. Я честно пытался ухватиться за скат ладонями, но руки скользили, а поджилки тряслись. После официально заявленного мной протеста, на крышу ухитрился вылезти Хэйзи. Через полчаса он вернулся. Я ожидал его в «чашке» под проливным дождём. Моего иврита хватило, чтобы похвалить Хэйзи за храбрость.
Он спросил, подняв бровь:
– А здесь звона не было слышно?
– Нет… какого ещё звона?
– А мне там, на крыше, казалось, что у меня от страха яйца звенят…
Глава 6, в которой уже наступил февраль, а я заработал 50 шекелей за ночь и стал заместителем филиппинца
Я уже отработал в бригаде около месяца, когда мой друг Б. Г. (не Борис Гребенщиков!) нашёл для меня подработку. Тесть его шефа, престарелый израильтянин, загремел в больницу и нуждался в услугах сиделки. На роль сиделки выдвинули меня. В назначенный час я пришёл в больницу, на встречу с семьей клиента. Сам клиент лежал тут же, между тумбочкой и монитором. Электронные капельницы монотонно попискивали. На мониторе чётко видны были признаки инфаркта.
Родственники посулили мне 50 шекелей за ночь, проведенную с любимым тестем. На тот период – очень неплохая сумма! Тем более, что все что от меня требовалось – давать дедушке пить или помогать ему перевернуться с боку на бок. Все прочие необходимые услуги выполнялись персоналом отделения.
Во время переговоров с семьей я поддерживал беседу как немой Герасим – с помощью мимики и жестов. Суть разговора я уже понимал, но сходу складывать ивритские слова в предложения ещё не получалось. Полагаю, что со стороны, моё «гуканье» выглядело потешно. Родственникам польстило, что рядом с дедушкой на посту бдит человек с дипломом врача, пусть даже и не говорящий. В ту ночь и клиент поучаствовал в моём обучении. Часа в два ночи он начал хрипеть и я расслышал:
– Пить!
– Не волноваться, – сказал я дедушке на иврите и напоил его из специального поильника с носиком. После этого, дедушка почему-то захрипел ещё интенсивнее. «Уж не поперхнулся ли?!»
Я пытался похлопать его по спине. Я предлагал ему поесть, попить, повернуться на бок, сесть на горшок…
Дед продолжал сипеть, как компрессор и страшно таращил глаза. Я уже начал серьёзно беспокоиться и собирался позвать медсестру, как вдруг расслышал в дедушкиных хрипах:
– Надо говорить – «не волнуйся!»
– Ах, не волнуйся! Ну вот и не волнуйся!
Дедушка умиротворенно закрыл глаза и откинулся на подушки.
Целую неделю я добросовестно и глупо бдил около дедушки. Глупо – потому как спать мне никто не запрещал, а я, получая свои серебреники, из чувства долга сидел над клиентом не смыкая глаз, как сыч. И натурально, начал засыпать на работе в бригаде. Я засыпал, усевшись в кузов «пикапа» на мешках с цементом, засыпал, воткнув штык лопаты в землю, засыпал в автобусе после работы. В тот период я записался на вечерние курсы иврита и спал на занятиях. Через две недели курсы пришлось бросить, и я продолжил штудировать иврит дома. Из этих ночных бдений, тем не менее, развилось несколько любопытных сюжетных линий.
Линия первая – романтический блицкриг.
Моя первая работа на медицинской стезе подходила к завершению, поскольку дедушку-клиента собирались выписывать. В эти дни кто-то подбросил в почтовый ящик «вороньей слободки» письмо на мое имя. Именно подбросил, так как на красивом, добротном конверте отсутствовали штемпеля почты, а из данных адресата было указано лишь мое имя. Внутри конверта была написанная явно женским почерком одна единственная строчка: «Позвони мне, Яна», и номер телефона.
В тот же день я, скрепя сердце, разорился на телефонную карточку и набрал указанный в записке номер. Я не обдумывал предстоящий разговор заранее и не представлял, что и от кого могу услышать и что собираюсь ответить. Ответила, судя по голосу, пожилая дама. Запинаясь на трудных иностранных словах, я попросил к телефону отправительницу письма. Услышав в ответ длинное и непонятное предложение на иврите, я проигнорировал тревожные интонации в голосе дамы и просто повторил свою просьбу. Так мы беседовали несколько долгих минут и вдруг в трубке раздался голос молодой женщины. Она также не слышалась умиротворенной.
– Что-что? Это Яна? Я плохо тебя понимаю – ответил я.
И тут она сказала нечто, что я прекрасно понял. Она сказала:
– Не понимаешь? Ну, вот когда подучишь иврит, начнёшь понимать – позвонишь ещё раз.
Простимулировав меня таким образом к изучению иврита, таинственная незнакомка положила трубку.
Линия вторая – заместитель филиппинца.
Дедушка-клиент благополучно выписался из больницы, но пожелал продолжить сотрудничество. Оказалось, что практически постоянно дедушку обслуживал некий филиппинский санитар Майкл. По мере надобности Майкла подменяла юная медсестра Настя, а мне предлагалась должность заместителя Майкла. На те случаи, когда Майкл и Настя по каким-то причинам отсутствуют. Настя рассказала мне, что дедушка иногда конфликтует с молодой женой Ривой (жене было 60 с копейками, а деду – все 80).
– Мы сидели в салоне, смотрели телевизор, – рассказывала Настя. – Рива, наверное, сама хотела посмотреть что-то, и говорит мне: «Всё, забирай деда в кровать». Дед стал артачиться, да бесполезно. Она телевизор отключила. Я отвезла его в спальню, стала перекладывать его на кровать, а он показывает глазами в сторону Ривы и говорит мне по-русски: «Вот щука!» Я не поняла сначала: почему щука? А он спрашивает: «А как будет самка собаки по-русски?»
Я говорю: «Сука?» Дед оживился, даже закудахтал: «Вот-вот, сука!»
Так мы и прозвали между собой деда – дедушка Щука.
Щука, оказалось, был выходец из Польши, оттрубил 5 лет в ГУЛАГЕ, вдохновившись на лесоповале, наладил поставки древесины из СССР в Израиль и зажил припеваючи.
Теперь же жизнь его ограничивалась пределами квартиры, а главной экзистенциальной проблемой Щуки было удачно опорожнить кишечник.
Сидя на специальном пластиковом кресле с дырой в сиденье, Щука заметно волновался. Он мог сидеть в сортире час и более, а я (или Настя, или Майкл) должен был стоять рядом, прислушиваясь – не послышится ли плеск воды? Иногда Щука входил в раж, ёрзал, потел и хрипел, умоляя:
– Ну пожалуйста! Подними меня за подмышки и потряси! Может, выйдет…
Легендарное кресло с дырой, в не боевом положении имело выдвижной ящичек под сиденьем. По тревоге (когда Щуке чудились движения в прямой кишке) ящичек выдвигался, и кресло было готово к эксплуатации. Щуку переносили на кресло и везли в сортир. Однажды, Настя перепутала очередность действий, и по тревоге выдернула ящичек уже после того, как голый Щука восседал на кресле. Мелочь, не так ли? Бедный Щука сидел себе на кресле, предвкушая поход в сортир, свесив шары в отверстие… И тут усердная Настя выдернула ящичек. Ящичек не мог выдвинуться из-под кресла, не ударив со всем своим пластиковым равнодушием прямо по висящим у него на пути причиндалам горемычного Щуки.
Настя клялась, что парализованный Щука подпрыгнул минимум на полметра и завыл. К Настиному удивлению, её не уволили после этого.
Кроме того, Щука любил принимать горячий душ (попробуйте, попарьтесь в обуви и в одежде в душевой, вместе с чужим дедушкой). А после душа Щука любил, чтобы его натирали массажным маслом, а между пальцами ног нужно было прокладывать ватные шарики. Уверяю вас, всё это – невинные мелочи по сравнению с тем, чем занимаются армейские психиатры.
Линия третья, о которой я расскажу в следующей главе.