Царство вод. Тростники. И на них
Ночью инея белый налет.
Свет холодной луны на горах,
Что маячит в густой синеве.
Неужели путь в тысячу ли
С этой ночи начало берёт?..
Разлучаясь, буду в думах всегда
На далекой заставе твоей.
Сюэ Тао
Давно-давно в Поднебесной стране в семье аристократов родился мальчик. Тогда ещё мандат неба принадлежал династии Цинь1. И родители, мать особенно, желали лучшего будущего для сына. Чтобы советником стал у сына императора. Или хотя бы чиновником, великий экзамен сдав. Мать, желая ему славы или, может, убить окончательно чтоб надежды иных женщин, деливших ложе с супругом её и рожавших ему детей, своего сына, своего первенца, нарекла Ён Ниан, что записывать надлежало иероглифами «вечный» и «годы», вечной или хотя бы долгой жизни желая сыну своему. Отец его, Хон Гун, сам наследнику имя дать хотел, но уж очень настаивала, очень уж молила старшая жена, так что дня через два он не устоял и уступил.
Мать своего первенца, да и, как сложилось, единственного сына своего, любила больше жизни и больше себя самой. Всё ему позволяла, всё ему покупала, а если денег на капризы его не хватало, тайно продавала свои украшения, чтобы всё-таки купить. С самых юных лет твердила ему, что он – лучший самый. Лучший в мире. Что экзамен он отлично сдаст, когда подрастёт. Что влиятельнейшим чиновником станет в городе. Что женщин у него будет не счесть. Но лучше, всё-таки, чтобы он одну выбрал и берёг её, любил. Но, в общем-то, если сердца всех красавиц Сяньян страдать по Ён Ниану будут – и ладно. Сыночку своему мать желала самого лучшего. Лучшего из лучшего.
Она молилась только за него. Вначале и за мужа, но тот, наглец, даже после рождения его сокровища, наследника его и впредь к другим женщинам ходил. Служанку молоденькую – старшую дочь ему что родила, первую из его детей – старшая госпожа со свету сжила, медленно яду подсыпая ей. А вот рабыню коварную, которую заставила подсыпать зловещий порошок, со свету сжить не удалось. И, более того, нахалка сына родила господину! Старшего из сыновей! О, как лютовала в тот день старшая госпожа! Даже ругалась на богов, допустивших такое непотребство.
Но мерзавка не умерла. Хотя и сына её господин не признал. Мол, рабы скверно живут, вместе в доме одном, мало ли от кого негодная его родила?.. Ей наедине сказал, лаская её, заплаканную, что, прости уж, любимая, но сына рабыни аристократы не примут. И цепляться будут так, что страшно. И лучше жить ему простым. Если примерным будет – он его назовёт когда-нибудь свободным. И только.
На самом-то деле господин боялся, что если признает мальчишку своим, то однажды вдруг оборвётся его судьба, может, во время малых лет ещё. Он видел злые взгляды, которые бросала старшая госпожа на служанку, которую он сделал наложницей своею. Видел улыбки торжествующие старшей госпожи, когда болезнь неведомая стала медленно силы выпивать у молодой госпожи. Он, кажется, всё тогда понял. Он смерти не хотел и сына своего, хотя мать его не слишком-то любил. Так, для разнообразия держал. Для красоты. Она тихою была, как и молодая наложница почившая. А старшая жена как гневалась, так могла и из опочивальни своей выгнать, и вазой запустить. Или разбить об пол. Драгоценною, хрупкою вазой, дорогой. Как назло, она выходила из влиятельной очень семьи. А такого статуса и силы, и богатства клан самого господина никогда не имел. И родители их всё решили за них. Приходилось ему терпеть её дурной нрав. А главная жена вид делала, будто терпит развлечения его с женщинами другими или будто не замечает даже всех их со стороны.
***
Гу Анг милым, славным вырос юношей. И ходили слухи по поместью, да, что уж не верить в длинные языки, и по всему городу, что Гу Анг, лёгкий как и иероглиф его имени, на самом деле – старший сын Хон Гуна. Ведь мать его убирала полы в личных покоях господина! Да, в общем-то, с чего это сам Хон Гун, один из главных чиновников города, даровал матери его лист с начертанием его имени? Ведь не стал бы дарить, если б был тот ему чужой? Да и в недели ближайшие две от родов рабыни, запершись, молилась пылко главная жена Хон Гуна. Вот с чего бы она вдруг стала рьяной такой и верующей?.. Да с чего, кстати, месяца два после того, когда слухи о Гу Анге ходили уже по Сяньяну, в поместье Хон Гуна до смерти запороли тридцать три слуги и двадцать два раба? Не от того ли, что кто-то из них проболтались?..
Ён Ниан ужасным рос. Он часто мучал Гу Анга, из-за которого часто плакала его мать. Хотя тот и не делал ничего. Не у него привычка была разбивать старые драгоценные вазы. Не он украл нефритовое кольцо. Хотя нашли его у него.
Ох, и радовалась в те дни главная госпожа! Ох, и мечтала от первенца мужа избавиться!
Но когда-то добрый сердцем Гу Анг защитил от подвыпивших чужих рабов Кэ У, дочь умершей наложницы. Сам тогда сильно пострадал, хромал с тех пор. Она же смогла убежать, покуда они отвлеклись на него. Потом рабов хозяин их на глазах Хон Гуна и прислуги своей всех забил до смерти. И дружили соседи с тех пор как обычно. А рабы… а кому дело есть до сдохшего раба! Тем более, что дерзнули касаться руки молодой госпожи, говорили мерзости ей, напугали страшно.
А как притащили Гу Анга связанного на пыточной двор, так прорвалась молодая госпожа туда – ещё и десятка ударов не нанесли – и на колени упала перед отцом. И сказала, что это она украла кольцо. В слезах стояла часа три на коленях перед покоями господина, покуда тот тяжело думал, что же делать теперь с неожиданным её признанием.
Её страшно тогда избили. В чулане, лишь при отце. Мол, даже если и дочь старшая господина, должна место своё знать, не завидовать женщинам старшим, что у них украшения красивее, тем более, чтоб не смела больше воровать, врать и подставлять других. А Гу Анг, сын рабыни, остался тогда живой. Раба бы за воровство не пощадили, забили бы в назиданье другим.
А она, избитая и отпущенная, зашаталась от слабости, упала в пути, да угол стола зацепив, ослепла на левый глаз. С ужасным шрамом на лице ходила. Хотя прекрасным было до того её лицо. Но стало теперь ужасным.
И, хотя она дочерью была влиятельного Хон Гуна, даже из семей купцов никто в жёны её брать не хотел. Совсем.
Ён Ниан открыто смеялся над ней, уродиной звал. Говорил, что на свете одна только дура такая родилась. На что подставилась, соврав, будто сама украла кольцо?
– Ты не поймёшь, – с улыбкой краткой раз лишь сказала Кэ У, но улыбка её не была видна целиком за прядью широкой и краем шали, расшитой жемчугом, что закрывали её лицо на половину.
– Я не пойму, – с усмешкою подтвердил младший брат её и наследник семьи, лениво обмахиваясь роскошными веером с изящейнейшими иероглифами и горами, рукою сделанными лучшего столичного мастера. – У женщин только лишь есть всего, что красивое лицо, – взглядом насмешливым скользнул по одеяниям поверх её быстро вздымавшейся груди. – И ещё кое-что. Но то у женщин у всех одинаковое. А ты потеряла своё лицо из-за него. Из-за сына раба!
Хотела что-то девушка сказать ещё, но смолчала. И, поклонившись молодому господину, дня пожелав прекрасного ему, голову гордо подняла и с достоинством ушла.
Но отец, случайно увидевший их двоих рядом… с чего бы это вдруг рядом их двоих?.. Он, испугавшись, ближе подошёл. И всё расслышал Хон Гун. Он морщился и сердито сжимал кулаки. Он от гнева свой веер сломал, в руке его ручку раздавив и бумагу порвав. Ухмыльнулся краешками губ Ён Ниан, но виду не подал, что приметил его.
На тот раз обошлось.
Но в дни другие шутить над сестрою изуродованной продолжил наследник Хон Гуна. И мрачнел, и есть отказывался в некоторые дни усталый хозяин усадьбы, влиятельнейший чиновник столицы. Но почти совсем бесправный внутри своей семьи. Он уже второго своего ребёнка защитить не сумел! Хотя слёзы его не видел никто. В темноте слёзы не видны. Особенно, если молча зубами рукав закусить и смолчать. Особенно, если под видом простуды и важного дела по службе избежать всех своих женщин и жён.
И ликовала старшая госпожа, видя хмурость и недомогания проснувшиеся супруга. Ужели боги молитвы услышали её? Ужели скоро поместье и богатство всё сыну её всё перейдёт, да право командовать им?..
Она не любила супруга своего. Её родители сосватали за него, а увидела раз первый у брачного ложа, при свете светильников, когда он с головы её красное покрывало снял. Она любила когда-то охранника молодого в родном доме. И никому не сказала о том, даже тому. Она умною девочкою была. А потом муж, переезд… она уже забыла, что когда-то любила.
Как и хотелось ей, сына молодого её, ребёнка единственного – дочь поздно родилась и рано умерла, в первый ещё год, случайно чернильницу на себя уронив, глаза чернилами заляпав, да, отползая, с лестницы упав – его во всём Сяньяне знали. Да только дурно говорили всегда о нём.
А об Гу Анге говорили с теплотой. Он ещё часть денег, отцом подаренную за отправку важного письма в другую, далёкую провинцию, к давнему другу, ставшему там губернатором, бедным семьям Сяньяна раздал.
Сначала робко у него мальчонка замызганный попросил матери на лекарства, чуть-чуть, потом обещал отдать, жизнью своею или молитвами – и юноша добрый отдал, так что и на лекарства хватило, и на дом новый, на украшения для дочерей её, с которыми они быстро женихов нашли. Из бедных. Но бедным лишь несколько колец да браслетов нефритовых – уже приданное роскошное. Уже можно продать да купить себе еды в голодный год.
Потом и о нищих Гу Анг призадумался других. И деньги раздал. И слухи новые по столице о нём пошли. Случайно услышав какой-то из них, Хон Гун потом улыбался недели три. Да, он сына не признал своего, первенца своего не признал. И за то пред предками ответ держать ему – он дурно со старшим сыном своим поступил – но, всё-таки, даже будучи рабом и сыном рабыни, и сыном неизвестно кого, даже так родившись и выросши, его Гу Анг заслужил восхищение людей. А гордость за сына – то лучшее украшение седин отца! Никакие шпильки драгоценные так не украшают гордо поднятую голову, как достойный и добродетельный сын. Даже если не знает никто о том. Но он-то знал! Кроме него мужчин не принимала его нежная Мэй Ли. Точнее, вид делала, что принимала охотно ещё двоих, из рабов, чтоб подозрения в отцовстве на господина её не легли. Но принимала неохотно и редко. Да и… разве можно дурно отзываться о женщине, что в одиночку взрастила такого сына?! Не то, что творение его и старшей госпожи.
***
Шло время, годы шли. Дочерей всех своих пристроил замуж за людей влиятельных Хон Гун. Кроме старшей дочери от умершей молодой жены – он посмертно звание жены своей ей даровал. И люди судачили, разумеется, о том. Но из-за Жёлтой реки старшая госпожа соперницу достать уже не могла. А потому, зубы стиснув, стерпела и это униженье.
***
Шло время, годы шли. Кипела жизнь в Поднебесной. Император их нынешний, Цинь Шихуан, деловой был. Мало того, что объединил все царства Восточной Чжоу, оружие у населения всё отобрал, да переселил десятки тысяч семей знати разных царств в столицу новую Сяньян, так и после не успокоился.
При Цинь Шихуанди соединили стены оборонительные северных царств Чжоу, положив начало невиданной стене и длинной, которую потом, спустя века, будут вспоминать вместе с именем Поднебесной. Дорог несколько важных император заложил, чтоб ездить удобно было до окраин империи из столицы. Выгнал племена сюнну за Великую стену. Забрал много земель от племён юэ.
А что последователи великого Конфуция посмели возражать мнению и желаньям, так то император прощать не желал. Сжигали тексты без жалости. Людей погребали заживо.
***
Гу Анг, отца однажды застав в волнении, рискнул спросить, случилось что. И тот вдруг ему признался, поднос с едой принёсшему, что имел при себе текст, записанный учеником Конфуция – и сохранить бы хотел. Но боится, что если у себя сохранит – за то он гибель принесёт для всей своей семьи. И юноша, волнение увидев доброго господина – тот был обычно с ним дружелюбным и милостивым – всем сердцем возжелал долг благодарности ему вернуть. Ему, ведь Гу Ангу так повезло с хозяином! И, поднос почтительно на стол опустив – ни капли не пролил – на колени бухнулся пред господином.
– Позвольте мне сохранить те документы? Я подальше от поместья уйду. И спрятать постараюсь. Если меня поймают, совру, что украл. А вы не скажете никому, что я вышел из вашей усадьбы.
– Да тебя весь Сяньян знает! – улыбнулся его отец.
– Я уйду далеко от столицы! – пылко юноша сказал ему.
Отец долго бродил по комнате в нерешительности и сын его, сын почтительный его, взращённый рабом, ждал ответа его с почтительным волнением. Уж очень помочь ему хотел! И это читалось на лице его. И тронут был Хон Гун подобным отношением.
И, юношу за плечи сжав – впервые он прикоснулся к нему – заставил подняться с колен, в раз первый.
– Ну, хорошо, – сказал он, хотя и не хотел опасности такой сына любимого подвергать своего, самого любимого из всех троих, но понимал, что в этом надежда наградить Гу Анга потом свободой и, может, деньгами и местом слуги ещё. А иных идей на тот счёт не имел. – Я дам тебе ещё семь книг. И, может, так и не поймут, что идёшь ты, желая укрыть текст ученика Конфуция. Ты будешь врать, что просто с посылкою идёшь. Я письмо тебе напишу. А адрес на бумаги листе мы водою размоем. И письмо подмоем. Будто в реку случайно упал, но быстро вплыл. И книги…
– Но стоит ли книги?.. – юноша робко подал голос. – Книги священны! – он виновато потупился, со взглядом столкнувшись его. – Тем более, вы так дорожите книгами, мой господин!
Улыбнулся вдруг Хон Гун. Старший сын его читать и писать не умел совсем, но почтительность к книгам и к знанию перешла и к нему. В отличие от некоторых. Ругали Конфуция чиновники и студенты, ругали знать и переписчики, желая понравиться императору. Ругал его и Ён Ниан. Самого великого Мудреца и Учителя! Но Гу Анг мудрецов и знания уважал. Красивый сын у Хон Гуна вырос! Очень красивый. Жаль, что и не скажешь: мой. Но, признайся тогда Хон Гун, так, может, Гу Анг до дня сегодняшнего и не дожил!
И, свёрток получив простой, массивный, а под ним – свёрток из драгоценных шелковых тканей, покинул ночью Гу Анг усадьбу. А куда ушёл – никто не знал. Разве что господин объявил поутру, слугам и стражникам своим, поднятым разгневанным Ён Нианом на поиски Гу Анга, что сам кое-что тому поручил.
– А, может, просто вы пытаетесь спрятать этого мерзкого вора? – наследник его проворчал, продолжая сжимать меч.
Он хорошо владел мечом. Что было единственным его украшением.
Точнее, лицо его было прилично ещё, хотя и не слишком. Тело крепким. Но кто в здравом уме в столице хотел бы, чтоб избалованный ветреник и, хуже всего, сын непочтительный Хон Гуна вошёл бы в их семью?! Да люди, дочери и, матери особенно, даже простые наложницы, богов лишь молили, чтоб зять такой обошёл жилища их семьи! Хотя по знатности и по богатству, по статусу сына старшего своей семьи он был один из лучших десяти женихов.
– Я правда кое-то поручил ему, – с улыбкою сказал отец, да слуг поманил к себе.
Сын мрачно за ними подошёл, встал, чтобы не коснуться случайно их: он брезговал.
– То дело важное. И лучше, чтобы слухи о том за стены поместья не шли, – нахмурился мрачно Хон Гун. – Ежели узнаю, что кто болтал – заживо сварю, – на сына старшего посмотрел: – Даже если это будешь ты.
И в ужасе отступил назад его сын, смотря на отца глазами расширенными. Он помнил, что даже Кэ У не пощадил его отец. Он даже пьяным не говорил потом никому, что Гу Анг ночью покинул поместье, сжимая какой-то свёрток.
– Но… – опомнился он, когда уже слуги и воины разошлись, насупившись, молчаливые, верные вольно или от ужаса. – Почему не мне?.. Почему не мне, мой господин?!
– То опасное дело, – ступил к нему Хон Гун. – К тому же, экзамены сдавать тебе. Ты должен чиновником стать, чтобы не опустить честь семьи. Я так хочу, – да ушёл, гордо подняв голову, с ровной, красивою, широкою спиной.
Сын постоял, взглядом отца провожая. Да сплюнул. На куст пионов цветущих от третьей его жены. У той, робко вышедшей в сад прогуляться, на глазах. И женщина молодая не решилась супругу рассказать о том. И служанкам своим запретила болтать о том. Забыла об унижении. Будто бы. Ведь шрамы на сердце хоть и не видны, но не проходят. Проклятия тоже не всегда видны от усталой души человека, но тоже как шрамы не сходят.
Но Ён Ниан раздосадован страшно был. Недели две успокоиться не мог. Опасное приключение и дело важное – о чём ещё мечтать ему? Не о мерзких же книгах! И, как обычно, утешаться пошёл в бордель. У всех сыновья учились, а он… ну, почти все. В борделях, особенно, лучших, всегда хватало молодых весёлых господ. Да драк хватало. Да искуснейших и новых красавиц, со всей страны. Там женщину любую найти себе мог Ён Ниан. Кроме любимой. Да он и не искал любви. О женском коварстве от матери наслушавшись: та не хотела, чтоб девку безродную он в жёны притащил или даже в наложницы. А вне дома стен пусть творит всё. Хочет – ласкает, хочет – бьёт. Ей дела нету до них.
Отец в тоске спрятался, глаза пряча от стыда. В комнате Кэ У. И с нею играл в го часами бесчисленными, без еды почти и без сна. И дочь от покойной жены любезно его приняла. Сама на сладости почти не отвлекаясь. И даже не спала три дня. Потом отец уже, заботою её ободренный, сам её, за столом уснувшую, на постель её отнёс. И снова из комнаты вышел. Чтобы жить. Снова чтобы жить.
Хотя он в большей тоске думал с тех дней об Кэ У. Он понял совсем, что сердце у ней доброе. Но кому нужна дочь из богатой семьи с ужасным таким лицом? Если и приданного много, подарков много даст – разве кто возьмёт?.. А если и возьмут, и передумают? Вот унижение ей, вот разочарование сердцу её хрупкому будет! Или слуги начнут язвить о ней? А муж молодой, ветреник какой-нибудь, жену себе заведёт и новую, и третью, красивых. А ежели второю женою отдать – то не избежит бедняшка издевательств от старшей жены. С её-то лицом!
***
Семь лет прошло. Три раза пытался экзамен сдавать молодой господин. И ни разу события торжественного после объявления результатов не произошло.
Хотя младший сын, мальчик ещё, на брата старшего насмотревшись, да на страдания отца – хотя и скрывал тот их за улыбкой грустной усердно – сам стал заниматься решительно. И ночью при свете луны. И при свете снега зимой. И при свете светлячков. Года два любовался отец на него, хотя и просил иногда отдохнуть, здоровье поберечь.
Два года усердно учился младший господин. И неожиданно слёг. Бледный, усталый страшно он был. Ещё и лекари не решались правду говорить, ещё хватались за лекарства как будто уверенно, то и то норовили попробовать, но понял отец: совсем.
Он ночью последней, как будто чувствовал, с матерью просидел на постели его. Сжимала несчастная женщина молодая руку сына правую. А отец – крепко держал левую. И смотрели, губы кусая, да слёзы глотая, как угасает единственный их сын. Двух девочек, близняшек, жена потеряла в родах.
Очнулся вдруг мальчик при свете светильников и свечей. Он тихо спросил, глядя на оживившегося отца, бессонницею измученного и исхудавшего, но, впрочем, не так страшно как сын:
– Отец… могу я кое-что спросить у вас?..
– Проси что хочешь! – пылко ответил тот, садясь ещё ближе у него.
– Я только хотел спросить… – мальчик смущенно взгляд опустил.
– Да говори же! – взмолился отец, он страшно хотел хотя бы просьбу исполнить последнюю его, он учуял, что просьба та будет последней.
– Всего лишь хотел спросить… – сын робко взгляд поднял на него. – А правда, что раб тот молодой… Гу Анг… он тоже ваш сын?.. – и глаза смущенно опустил. – Я просто видел иногда, как ласково смотрели вы на него.
– Он достойный юноша, – вздохнул Хон Гун и вдруг вдохнул сердито. – Не то, то некоторые!
– Не говорите так, мой господин! – взмолилась жена его. – Он тоже ваш сын! – и осеклась, рот напугано прикрыла платком.
– Да, он тоже мой сын, – признался наконец-то Хон Гун, смущенный. – Но Гу Анг… он сын рабыни.
– Значит, брат он мой, – улыбнулся грустно младший господин, потом уж помрачнел. – Жаль, я не смог проявить почтение к нему! – вдруг тонкими пальцами, с кожей, кости обтянувшей, запястье отца сжал. – То просьба вторая… и не должен я… но я всё же спрошу… – глаза поднял с мольбой на отца – у того защемило сердце от горестного этого взгляда: – Прошу, точнее. Отец, отдайте мой меч ему! Когда Гу Анг вернется, – он улыбнулся. – Я верю, что он может славу дому нашему принести. И вы, может, позволите быть ему уже слугой. А он мне жизнь спас, когда я в пруду тонул. Лёд был тонкий, но мы… я, то есть, дерзнул по нему пройти. А Гу Анг рядом был. Рванулся в воду за мной, вытащил меня. Он долго тогда, помните, болел? Месяца три.
– Ён Ниан, что ли, шутками заманил тебя на лёд? – отец помрачневший спросил.
– Нет! Что вы! – пылко возразил младший сын, догадки подтвердив его.
И горечь, и гордость заполнила сердце Хон Гуна. Милосердным, почтительным был его третий сын. Но жаль, что по жизни они вместе прошли так недолго.
– Хорошо, – отец с улыбкою пальцы сына сжал, не менее любимого, чем тот, – твой меч передам ему. Скажу, что ты признался наконец… – и, слово гадкое сказав, помрачнел, не сразу сил нашёл сказать: – Что он жизнь зимой спас тебе.
Но Хэй ему улыбался, счастливо. Глаза счастьем горели на исхудалом страшно лице. И мать его улыбалась украдкой. И понял мужчина, что в этих покоях уже всё знали. И старшего сына его любили. Но тоже скрывали, раз сам господин говорить не хотел.
– Спасибо, отец! – сказал благодарно Хэй. – Вы сделали меня таким счастли… – и обмякла рука его в широких ладонях отца. И крепких.
Но что за мука и что за проклятая удача ребёнка очередного вновь пережить отцу?!
И похороны провели широко. Как и пепел второго сына, ветром развеянный. Он – мать призналась – просил её о том. Чтобы полететь по небу с ветром, свободным и с крыльями. Чтобы она сказку ему рассказала, а он – может вдруг – сумеет полетать во сне?.. И во сне другом улетел добрый Хэй. Совсем улетел ещё юный. Душа добротою широкая была у него. Как море. Которым – одним из начертаний – писалось его имя.
А Ён Ниан кутил и пил. Пил и кутил. Но, если честно совсем уж – но о том знали боги только, а из живых никто не подозревал – первые месяца три после похорон наследник пил, тоску заливая об умёршем. Если честно, он немного даже младшего брата любил. Если можно было так о нём говорить. Если сердце его способно всё-таки было любить.
После провала на экзамене первого лишь Хэй смущенно улыбался ему. Единственный улыбался ему в доме. Ну, кроме матери Ён Ниана, хотя по лицу её да по морщинке новой, первой, читалось, что и она сыном своим сегодня страшно расстроена. А тому, привыкшему к её обожанию непременному, разочарование её встретить первое ужасно было. Он вдруг почувствовал себя нищим умом и жалким в глазах у женщины, которую обожал. Одну лишь её. Такую заботливую прежде. То есть, она и сейчас заботливою было, но было уже что-то не то в её глазах.
И после второго провала – хотя он старался на этот раз уже – только Хэй пришёл к нему, с подносом сладостей. И, хотя он в гневе ударил мальчишку по руке, разбив её и поднос со сладостями уронив, однако же добрый мальчишка остался. Сказал, что верит в него. Что верит, что в следующий раз он обязательно… и в тот единственный из дней Ён Ниан пустил его к себе. Со злости споил. Смотрел, как брат младший смешно морщится, впервые попробовав вино. Как он потом смешно танцует и прыгает, поёт охрипши. Как обезьяна прыгает! Но он единственный в тот день был с ним. И в ту ночь. Ночь первую, проведенную без любовниц. А слуги с ужином и завтраком даже не пришли – всем запретил господин разгневанный.
Добрым братом был Хэй. Милым сердцу братом. Но понял это Ён Ниан слишком поздно – уж ветер весь прах его развеял, унёс по краям неизвестным.
Но выводов не сделал тогда Ён Ниан. Он не подумал, что люди бывают смертными. Он не задумался, как он жил и зачем на свете живёт. Кутил и пил. Пил и кутил.
***
Те страшные семь лет были для Хон Гуна. Он страшно боялся, что сын его сопьётся или убитым станет в пьяной драке, драке глупой и непристойной. Последний из всех живых его сыновей. Наследник. Наложница третья родила было ещё одного мальчонку – и восторгом, надеждой отец воспылал – но умер тот на третьем месяце, родиться дерзнувший зимою долгой и страшно в тот год холодной.
Совсем седыми стали волосы чиновника после той зимы. Шёл сорок третий год ему. Но, казалось, что закончилось уж всё. И не хотелось больше ничего. Не ждал он ничего. Хотя, бывало, сердце согревалось теплом рядом с его Кэ У, всё ещё остававшейся в поместье отца и не нужной больше никому. Да согревалось сердце, когда случайно заставал он мать Хэя, молившуюся богам пылко, чтобы вернулся живым Гу Анг, чтобы ничего не навредило ему. Она и с Кэ У несчастной общалась приветливо. Всегда ещё.
