Тайна леди Одли

Глава 24. Клара

Роберт Одли обнаружил своего кучера спящим на козлах тряского фаэтона. Он угостился таким крепким пивом, что временно впал в бесчувствие, и очень обрадовался возвращению своего пассажира. Белая лошадка, такая старая, что казалось, будто она родилась в тот же год когда был сделан фаэтон, и вместе с фаэтоном вышедшая из моды, так же крепко спала, как и ее хозяин; она дернулась и проснулась, когда Роберт спустился по каменным ступеням в сопровождении бесстрастного слуги, похожего на палача, который почтительно подождал, пока Роберт не уселся в экипаж и не отъехал.

Лошадь, подстегнутая кнутом кучера и вожжами, как сомнамбула потащилась вперед, и Роберт, надвинув шляпу на глаза, задумался о своем пропавшем друге.

Когда-то, наверное, он играл в этих строгих садах, под этими мрачными елями, если вообще ребенок мог быть резвым и игривым, находясь в поле зрения холодных серых глаз мистера Харкота Толбойса. Возможно, он играл под этими темными деревьями вместе со своей сестрой, которая услышала сегодня о его судьбе, не пролив ни единой слезы. Роберт взглянул на строгую чопорность этого аккуратного участка земли, недоумевая, как удалось Джорджу вырасти в таком месте открытым, великодушным, беззаботным товарищем, которого он знал. Как же так получилось, что постоянно имея перед глазами своего отца, он ничего от него не взял и не стал надоедой для своих близких? Как же это случилось? Потому что есть кое-кто выше наших родителей, кому мы должны быть благодарны за души, делающие нас великими или ничтожными; в то время как семейные носы и подбородки могут передаваться в строгой последовательности от отца сыну, от деда внуку, как и форма увядших цветов повторяется в цветущих бутонах на следующий год; дух тонкий и неуловимый, независимый от всех земных правил, подчиняется лишь гармоничному Божьему Закону.

«Слава богу! – подумал Роберт Одли. – Слава богу! Все кончено. Мой бедный друг должен остаться в своей неизвестной могиле, и я не навлеку позор на тех, кого люблю. Это, возможно, случится раньше или позже, но не через меня».

Он почувствовал невыразимое облегчение от этой мысли. Его великодушная натура восставала против обязанности, которая оказалась на него возложена – шпиона и собирателя злополучных фактов, ведущих к ужасным выводам.

Он глубоко вздохнул. Теперь все было кончено.

Фаэтон медленно выполз из ворот, пока он думал об этом, и он поднялся на ноги и обернулся, чтобы бросить последний взгляд на мрачные ели, гравийные дорожки, ровно подстриженную траву и огромный, пустынный особняк из красного кирпича.

Он вздрогнул, увидев женщину, которая бежала, почти летела по дороге и махала носовым платком.

В немом изумлении Роберт несколько мгновений не сводил глаз с этого удивительного видения, прежде чем вышел из оцепенения.

– Неужели этой летящей особе женского пола нужен я! – наконец воскликнул он. – Вам лучше остановиться, – обратился он к кучеру. – Воистину наш век – век эксцентричности, ненормальная эпоха в мировой истории. Возможно, ей нужен я. Весьма вероятно, что я забыл свой носовой платок, и мистер Толбойс послал эту женщину отдать мне его. Наверное, мне лучше выйти и встретить ее. Как это учтиво – вернуть мой носовой платок.

Роберт Одли сошел с фаэтона и не спеша двинулся к женщине, которая быстро его догоняла.

Он был довольно близорук, и только когда она оказалась рядом с ним, он увидел, кто это.

– О боже! – воскликнул он. – Да это мисс Толбойс!

Это была мисс Толбойс, запыхавшаяся и с пылающими щеками, в шерстяной шали, наброшенной на голову.

В первый раз Роберт Одли увидел вблизи ее лицо – она была очень красива. У нее были карие глаза, такие же, как у Джорджа, матовая кожа (щеки ее зарумянились, когда она догнала его, но потом краска схлынула с ее лица), правильные черты и живое открытое лицо, на котором сразу же отражалось любое движение мысли или чувство. Он за несколько мгновений разглядел все это и удивлялся теперь ее выдержке во время своей беседы с мистером Толбойсом. В ее глазах не было слез, они лишь лихорадочно блестели, а ее губы дрожали, когда она заговорила с ним.

– Мисс Толбойс, – удивился он, – что я могу… Почему?…

Она перебила его, схватив за руку, придерживая другой рукой шаль на голове.

– О, позвольте мне поговорить с вами, – взмолилась она, – позвольте поговорить с вами, иначе я сойду с ума. Я слышала все. Я согласна с вами, и я просто сойду с ума, если не смогу сделать хоть что-нибудь, чтобы отомстить за его смерть.

Роберт был слишком смущен, чтобы сразу ответить ей. Меньше всего он ожидал увидеть ее вот так.

– Возьмите меня под руку, мисс Толбойс, – попросил он. – Ради бога, успокойтесь. Давайте немного пройдемся в направлении к дому и спокойно побеседуем. Я бы не стал так разговаривать, когда пришел к вам, если бы знал…

– Если бы знали, что я люблю своего брата, – быстро подхватила она. – Откуда вам было знать, что я люблю его? Как можно было подумать, что я люблю его, когда у меня никогда не было возможности оказать ему сердечный прием под этой крышей или вымолить доброе слово у его отца. Каково мне было предать свою любовь к нему, ведь я знаю, что даже привязанность сестры обернется против него. Вы не знаете моего отца, мистер Одли. Я знаю его слишком хорошо. Заступиться за Джорджа означало бы погубить все дело. Я знала, что предоставить все отцу и положиться на время – мой единственный шанс когда-нибудь увидеть любимого брата. И я ждала – терпеливо, надеясь на лучшее, так как знала, что мой отец любит своего единственного сына. Я вижу вашу презрительную улыбку, мистер Одли; осмелюсь сказать – незнакомцу трудно поверить, что под своей мнимой твердостью мой отец скрывает любовь к своим детям, не теплую привязанность, так как его жизнью всегда управлял строгий закон долга. – Постойте, – неожиданно остановилась она, положив ладонь на его руку и вглядываясь в еловую аллею, – я выбежала из дома через заднюю дверь. Папа не должен увидеть нас вместе, мистер Одли, и фаэтон, стоящий у ворот. Вы не вернетесь на дорогу, мистер Одли, и не скажете кучеру проехать немного вперед? Я выйду за ограду через небольшие ворота подальше и встречу вас на дороге.

– Но вы простудитесь, мисс Толбойс, – возразил Роберт, с беспокойством глядя на нее. – Вы вся дрожите.

– Но не от холода, – ответила она. – Я думаю о моем брате Джордже. Если вам хоть немного жаль единственную сестру вашего пропавшего друга, сделайте о чем я вас прошу, мистер Одли. Я должна поговорить с вами… я должна поговорить с нами спокойно, если смогу.

Она приложила ладонь ко лбу, как будто пыталась собраться с мыслями, и затем указала на ворота. Роберт поклонился и оставил ее.

Он приказал вознице не спеша ехать к станции и пошел вдоль ограды, которая окружала земли мистера Толбойса. В сотне ярдов от главного входа он наткнулся на небольшие деревянные ворота и стал ожидать мисс Толбойс.

Вскоре она присоединилась к нему с шарфом на голове и сухими блестящими глазами.

– Вы не пройдете со мной за ограду? – попросила она. – Нас могут заметить с большой дороги.

Он поклонился, прошел через ворота и тщательно закрыл их за собой.

Когда она взяла его под руку, он обнаружил, что она все еще дрожит, и очень сильно.

– Ради бога, успокойтесь, мисс Толбойс, – произнес он. – Я мог и ошибиться в своем заключении, я мог…

– Нет, нет, нет, – воскликнула она, – вы не ошиблась! Мой брат был убит. Назовите мне имя той женщины, которую вы подозреваете в том, что она имеет отношение к его исчезновению… к его убийству.

– Я не могу этого сделать до тех пор, пока…

– Пока?

– Пока я не буду знать, что она виновна.

– Вы сказали моему отцу, что прекратите поиски истины, что судьба моего брата останется зловещей загадкой, которая никогда не будет раскрыта на этом свете; но вы не поступите так, мистер Одли, вы не предадите память своего друга. Вы увидите, что мщение настигнет тех, кто его погубил. Вы сделаете это, не так ли?

Мрачная тень, словно темное покрывало, легла на красивое лицо Роберта Одли.

Он вспомнил, что произнес за день до этого в Саутгемптоне: «Рука, которая сильнее, чем моя, манит меня вперед по темной дороге».

За четверть часа до этого он был уверен, что все кончено, что он освобожден от мрачного обязательства раскрыть тайну смерти Джорджа. А теперь эта девушка, эта очевидно бесстрастная девушка, обрела голос и побуждала его двигаться дальше, навстречу своей судьбе.

– Если бы вы знали, каким горем для меня может обернуться раскрытие этой тайны, мисс Толбойс, – с горечью промолвил он, – вы бы вряд ли просили меня продолжать это дело.

– И все же я прошу вас, – ответила она страстно, – я прошу вас отомстить за безвременную гибель моего брата. Вы сделаете это? Да или нет?

– Что, если я отвечу нет?

– Тогда я сама сделаю это! – горячо воскликнула она, глядя на него блестящими карими глазами. – Я сама найду ключ к этой разгадке, я найду эту женщину, да, хотя вы и отказываетесь сообщить мне, в какой части Англии пропал мой брат. Я объеду всю землю, из конца в конец, чтобы раскрыть тайну его судьбы, если вы отказываетесь сделать это для меня. Я совершеннолетняя, сама себе хозяйка, так как одна из тетушек оставила мне наследство; я смогу нанять людей, которые помогут мне в поисках, и я сделаю все, чтобы их заинтересовать. Выбирайте, мистер Одли. Вы или я найду убийцу моего брата?

Он взглянул ей в лицо и увидел, что ее решение не было плодом мимолетного женского энтузиазма, который бы сломился под железной тяжестью трудностей. Ее прекрасные черты, их благородные очертания стали, казалось, мраморными из-за своего непреклонного выражения. Лицо, в которое он смотрел, было лицом женщины, которую только смерть могла заставить свернуть от намеченной цели.

– Я выросла в атмосфере подавления, – спокойно продолжала она. – Я подавляла свои естественные сердечные чувства, пока они стали неестественными по своей силе: мне не разрешалось иметь друзей или поклонников. Мама умерла, когда я была маленькой. А отец всегда был для меня тем, что вы видели сегодня. У меня не было никого, кроме брата. Всю любовь своего сердца я отдала ему. Неужели вас удивляет, когда я, узнав, что юную жизнь погубила чья-то вероломная рука, желаю, чтобы над предателем свершилось возмездие? Господи, – неожиданно взмолилась она, сложив в молитве руки и подняв глаза к холодному зимнему небу, – приведи меня к убийце моего брата, пусть моя рука отомстит за его безвременную смерть!

Роберт Одли смотрел на нее в благоговейном восхищении. Ее красота стала величественной от долго подавляемой силы страсти. Она так отличалась от всех женщин, которых он когда-либо знал. Его кузина была хорошенькая, дядина жена красивая, но Клара Толбойс была прекрасна.

– Мисс Толбойс, – промолвил Роберт после недолгого молчания, – ваш брат не останется неотомщенным. Он не будет забыт. Я не думаю, что любые профессионалы, к чьей помощи вы собираетесь прибегнуть, быстрее раскроют эту тайну, чем это сделаю я, если вы будете терпеливы и доверитесь мне.

– Я полагаюсь на вас, – ответила она, – так как вижу, что вы поможете мне.

– Уверен, что такова моя судьба, – мрачно промолвил он.

В течение всей беседы с Харкотом Толбойсом Роберт Одли тщательно избегал любых выводов из обстоятельств, которые изложил отцу Джорджа. Он просто рассказал ему о том, что с ним случилось с момента прибытия в Лондон и до его исчезновения: но он увидел, что Клара Толбойс пришла к тому же заключению, что и он, они без слов поняли друг друга.

– У вас есть какие-нибудь письма вашего брата, мисс Толбойс? – спросил он.

– Два. Одно, написанное вскоре после его женитьбы; и второе, отправленное из Ливерпуля за день до того, как он отплыл в Австралию.

– Вы позволите мне взглянуть на них?

– Да, я пошлю их вам, если вы дадите ваш адрес. Вы будете писать мне время от времени? Чтобы рассказывать мне, приближаетесь ли вы к истине. Здесь мне придется действовать скрытно, но через два или три месяца я собираюсь уехать и тогда буду иметь полную свободу действий.

– Вы не собираетесь покинуть Англию? – спросил Роберт.

– О нет! Я собираюсь только нанести давно обещанный визит друзьям в Эссексе.

Роберт так сильно вздрогнул при этих словах, что она пристально посмотрела ему в лицо. Его явное волнение частично выдало его секрет.

– Мой брат Джордж исчез в Эссексе, – догадалась она. Он не мог возразить ей.

– Мне жаль, что вы так много узнали, – ответил он. – С каждым днем мое положение становится более трудным и мучительным. До свидания.

Она машинально подала ему руку, более холодную, чем мрамор, которая безучастно лежала в его руке и обреченно упала, когда он отпустил ее.

– Ради бога, возвращайтесь в дом, – с тревогой настаивал он. – Боюсь, вы можете пострадать от этой утренней прогулки.

– Пострадать! – с презрением воскликнула она. – Вы говорите мне о страдании, когда единственное существо в мире, которое любило меня, покинуло его в расцвете молодости. Что осталось мне с сего часа, кроме страдания? Что мне холод? – промолвила она, сорвав с головы шаль и подставив свою прекрасную голову пронизывающему ветру. – Да я бы пошла до Лондона босиком, по снегу, ни разу не остановившись, если бы могла вернуть его к жизни. Чего бы я ни сделала, чтобы возвратить его!

В порыве страстного горя выкрикивала она эти слова, и, закрыв лицо ладонями, впервые за день она наконец разрыдалась. Эти рыдания так потрясли ее хрупкую фигуру, что она должна была прислониться к дереву, чтобы не упасть.

Роберт смотрел на нее с нежным состраданием, она была так похожа на его друга, которого он любил и потерял, что он просто не мог думать о ней как о незнакомке, впервые увиденной им этим утром.

– Успокойтесь, прошу вас, – уговаривал он. – Нужно надеяться вопреки всему. Мы можем ошибаться, возможно, ваш брат жив.

– О, если бы это было так, – страстно прошептала она. – Если бы это могло быть так.

– Давайте надеяться на лучшее.

– Нет, – ответила она, глядя на него сквозь слезы, – давайте надеяться только на возмездие. До свидания, мистер Одли. Постойте, ваш адрес.

Он дал ей карточку, и она положила ее в карман своего платья.

– Я пришлю вам письма Джорджа, – пообещала она. – Они могут вам помочь. До свиданья.

Она оставила его, потрясенного ее страстностью и благородной красотой лица. Он смотрел, как она исчезла среди стройных стволов елей, и затем медленно побрел к воротам.

«Пусть те, кто стоит между мной и тайной, надеются лишь на Божью милость, – думал он, – потому что в память Джорджа Толбойса они будут принесены в жертву».

Глава 25. Письма Джорджа

Роберт Одли не стал возвращаться в Саутгемптон; взяв билет на первый поезд до Лондона, через час-два после того, как совсем стемнело, он уже был на мосту Ватерлоо. Снег, густой и хрустящий в Дорсетшире, в Лондоне был черной скользкой слякотью, подтаявшей от ламп трактиров и газовых рожков у мясных лавок.

Роберт Одли пожал плечами, глядя на грязные улицы, по которым его вез двухколесный экипаж: повинуясь необыкновенному инстинкту, по-видимому врожденному у извозчиков наемных экипажей, кучер выбирал самые темные и отвратительные улицы, совершенно незнакомые обычному пешеходу.

«Какая замечательная штука жизнь, – думал адвокат. – Какое непередаваемое благо и благословенный дар! Дайте любому человеку просчитать свое существование, вычитая те часы, когда он был абсолютно счастлив и спокоен, без малейшего облачка на горизонте. И он наверняка с горечью рассмеется, сосчитав сумму своего счастья и обнаружив, сколь ничтожно она мала. За тридцать лет он бывал счастлив всего неделю или дней десять. В течение тридцати лет холодной декабрьской, бушующей мартовской и дождливой апрельской погоды, выдались лишь семь-восемь чудесных августовских деньков, когда в безоблачном небе сияло солнце и веял ласковый летний ветерок. С какой любовью мы воскрешаем в памяти эти редкие счастливые дни и надеемся, что они повторятся; пытаемся воссоздать обстоятельства, при которых это было, предопределяем и обманываем судьбу, чтобы вернуть былое счастье. Как будто радость можно создать из каких-то составных частей! Как будто счастье не мимолетно, словно яркая перелетная птица, которая с нами лишь один летний денек, а на следующий – уже навсегда улетела! Взять хотя бы супружество, – размышлял Роберт, который мог предаваться этому занятию и в тряском экипаже, платя шесть пенсов за милю, и верхом на диком мустанге в широких просторах прерий. – Взять хотя бы супружество! Кто может сказать, каков должен быть единственный разумный выбор из 999 ошибок? Вон та девушка у края тротуара, собравшаяся перейти дорогу, как только проедет мой экипаж, может быть единственной женщиной изо всех созданий женского пола в этом огромном мире, способной сделать меня счастливым. И все же я проезжаю мимо, обрызгивая ее грязью из-под колес моего экипажа в беспомощном неведении, слепо покоряясь персту судьбы. Если бы та девушка, Клара Толбойс, опоздала на пять минут, я бы уехал из Дорсетшира, считая ее холодной, жесткой и бессердечной и оставаясь до конца дней в этом заблуждении. Я принял ее за величественный и бездушный автомат, а теперь я знаю, какая эта благородная и прекрасная женщина. Как это может все круто поменять в моей жизни! Я покинул их дом в этот зимний день, твердо намереваясь перестать думать о тайне смерти Джорджа. Я увидел ее и она заставила меня идти дальше по этому отвратительному пути – кривой дорожке осторожности и подозрения. Как я могу сказать сестре моего друга, которого больше нет в живых: „Я полагаю, что ваш брат был убит! И думаю, что знаю, кто его убийца; но я не буду ничего предпринимать, чтобы развеять мои сомнения или подтвердить опасения“? Я не могу этого сказать. Эта женщина знает уже половину моей тайны, скоро она сама узнает остальное, и тогда… и тогда…»

И здесь, посреди размышлений Роберта Одли, экипаж остановился, и ему пришлось заплатить извозчику и подчиниться рутинному механизму жизни, который никогда не меняется, радуемся ли мы или печалимся, женимся или идем на казнь, поднимаемся ли вверх по служебной лестнице или лишаемся звания адвоката своими же собратьями из-за какого-нибудь таинственного запутанного преступления.

Нас раздражает несокрушимый ход жизни, это неуклонное движение маленьких колесиков и винтиков человеческой машины, которые все идут и не останавливаются в то время, как ходовая пружина давно разбита и стрелки на потрескавшемся циферблате показывают уже ненужное время.

Кто не испытывал в первом отчаянии горя беспричинной ярости против безмолвной благопристойности стульев и столов, строгой чопорности турецких ковров, против непреклонного упорства, с каким продолжают оставаться на своих местах все предметы внешнего мира? Нам хочется вырвать с корнем гигантские деревья в первобытном лесу и разорвать на части их огромные ветви, но самое большее, на что мы способны, давая выход своему гневу, это перевернуть стул или разбить какую-нибудь безделушку стоимостью в несколько шиллингов.

Сумасшедшие дома достаточно велики и многочисленны, но когда подумаешь, как много беспомощных бедняг разбивают себе лбы об это несокрушимое постоянство внешнего мира, в то время как внутри у них царит кипение страстей и ураган чувств; когда вспомнишь, как много умов балансируют на тонкой грани между рассудком и безрассудством, сумасшедшим сегодня и здравомыслящим завтра, душевнобольным вчера и нормальным сегодня, то начинает казаться, что таких домов должно быть еще больше.

Роберт велел кэбмену остановиться на углу Ченсери-Лейн, поднялся по ярко освещенной лестнице в обеденную залу «Лондона» и уселся за одним из уютных столиков, ощущая внутри себя скорее пустоту и усталость, чем здоровый аппетит. Он зашел в этот роскошный ресторан, чтобы пообедать, поскольку ему было просто необходимо что-нибудь поесть, и было гораздо легче получить хороший обед у мистера Сойера, чем очень плохой у миссис Мэлони, чье воображение не простиралось дальше котлет и жареного мяса. Напрасно пытался учтивый официант вызвать у бедного Роберта чувство должного уважения к вопросу принятия пищи. Роберт пробормотал, чтобы тот принес ему что-нибудь по своему усмотрению, и дружелюбный официант, знавший Роберта Одли как частого гостя за их маленькими столиками, вернулся к хозяину с печальным лицом и с известием, что Роберт Одли, живущий на Фигтри-Корт, сегодня явно не в духе. Роберт съел обед и выпил пинту мозельского, почти не ощущая превосходного вкуса яств и аромата вина. Мысленный монолог все еще продолжался, и молодой философ современной школы приступил к обсуждению модного вопроса о суетности всего в этом мире, о том, что глупо идти по дороге, ведущей в никуда, или трудиться в поте лица над тем, что не имеет значения.

«Я принимаю власть этой бледной девушки с величественными чертами лица и спокойными карими глазами, – размышлял он. – Я уважаю ум, который сильнее моего, уступаю и склоняюсь перед ним. Я изменил основному принципу своей жизни и пострадал от своего безрассудства. На прошлой неделе я обнаружил два седых волоска на своей голове, а у глаз появились морщины. Да, я явно старею, но почему… почему так должно быть?»

Он отодвинул тарелку и приподнял брови, рассматривая крошки хлеба на узорчатой скатерти, и продолжая раздумывать над этим вопросом.

«За каким дьяволом я делаю все это? – спрашивал он себя. – Но мне уже не выбраться из этого дела, так что уж лучше я подчинюсь этой кареглазой девушке и буду делать все, что она мне скажет, терпеливо и преданно. Какое замечательное решение тайны жизни заключается в женском засилье! Мужчина грелся бы целыми днями на солнышке и питался зеленым салатом, если бы только жена ему позволила. Но этого она ни за что не допустит, благослови Бог ее пылкое сердце и деятельный ум! Она придумает кое-что получше. Слышал ли кто-нибудь о женщине, относящейся к жизни так, как должно? Вместо того чтобы нести ее, как неизбежное бремя, воздавая за ее краткость, она ступает по жизни, как будто это красочный маскарад или пышная процессия. Она наряжается для нее, глупо улыбается, хихикает и жестикулирует. Она расталкивает соседей и бьется за лучшее место под солнцем, она орудует локтями, корчится, топает ногами и задается. Громкая, беспокойная и шумная, она рано встает и поздно ложится. Она протаскивает своего мужа в лорды-канцлеры или толкает его в парламент. На полной скорости она загоняет его в ленивую правительственную машину, и он бьется там о колеса, кривошипы, винты и шкивы до тех пор, пока кто-нибудь, ради всеобщего спокойствия, не сделает из него то, что она хотела. Вот почему некомпетентные люди часто занимают высокие посты, бестолково во все вмешиваются, создавая этим всеобщую неразбериху. Все мужчины, которые не на своем месте, были задвинуты туда своими женами. Восточному монарху, заявившему, что женщины по сути своей являются причиной любого зла, следовало пойти немного дальше и посмотреть, почему так происходит. А все это потому, что женщины никогда не ленятся. Они и не знают, что такое быть спокойными. Эти Семирамиды, Клеопатры, Жанны д’Арк, королевы Елизаветы и Екатерины Вторые безумствуют в битве, убийстве, протесте и отчаянии. Если они не взбаламутят весь земной шар и не поиграют в мяч с его полушариями, они превратят домашние ссоры в войны и поднимут бурю в стакане воды. Запрети им разглагольствовать о свободе наций и грехах человечества, так они поссорятся с миссис Джоунс о фасоне манто или о характере служанки. Какая злая насмешка назвать их слабым полом! Они сильный, шумный, более упорный защищающий свои права пол. Они желают свободы мнений, выбора профессий, не так ли? Так пусть получат их. Пусть будут адвокатами, врачами, проповедниками, учителями, солдатами, законодателями, да кем угодно, лишь бы они не мутили воду».

Мистер Одли пропустил пальцы сквозь густую шевелюру своих прямых каштановых волос, и в этот момент отчаяние вновь овладело им.

«Я ненавижу женщин, – думал он яростно. – Это самоуверенные, бесстыдные, противные существа, созданные для того, чтобы раздражать и уничтожать тех, кто выше их. Взять хотя бы бедного Джорджа! Это все женских рук дело, с начала и до конца. Он женится на женщине, и отец отрекается от него, не имеющего ни гроша, ни профессии. Он услышал о ее смерти, и это разбило его сердце – честное и мужественное, которое стоит миллиона тех вероломных комков эгоизма и меркантильной выгоды, что бьется в груди женщин. Он идет в дом женщины, и больше его никто не видит в живых. А теперь я загнан в угол еще одной женщиной, о чьем существовании я и не подозревал до сегодняшнего дня. И… опять же, – вдруг не к месту подумал он, – Алисия, еще одна обуза. Я знаю, ей бы хотелось, чтобы я на ней женился; и, осмелюсь сказать, она вынудит меня. Но все-таки я бы лучше не женился, хотя она милая попрыгунья и такая великодушная, благослови Бог ее бедное маленькое сердечко».

Роберт заплатил по счету и дал официанту щедрые чаевые. Молодой адвокат делил свой небольшой доход с теми, кто ему служил, так как его равнодушие распространялось на все, в том числе и на фунты, шиллинги и пенсы. Возможно, что в этом он был исключением из правила, ведь часто можно обнаружить, что философ, считающий жизнь заблуждением, довольно серьезно относится к вложению своих денег, признавая реальность индийских бонов или испанских сертификатов, в противоположность болезненным сомнениям собственного эго в метафизике.

В этот вечер уютные комнаты на Фигтри-Корт показались мрачными Роберту Одли. У него не было настроения читать французские романы, комичные и сентиментальные, заказанные им за месяц до этого, которые лежали неразрезанные на столе. Он взял свою любимую пенковую трубку и со вздохом плюхнулся в кресло.

«Так чертовски одиноко сегодня вечером. Если бы бедный Джордж сидел сейчас напротив… или даже его сестра, она так на него похожа, мое существование было бы более сносным. Но когда человек прожил сам с собой лет восемь или десять, то он становится плохой компанией».

Вскоре, выкурив трубку, он рассмеялся.

«Эта мысль о сестре Джорджа, – подумал он, – какой же я дурак».

На следующий день пришло письмо, написанное твердой, но женской рукой, почерк которого был ему незнаком. Он обнаружил этот небольшой пакет на столике для завтрака, рядом с французской булочкой, завернутой в салфетку заботливыми, но довольно грязными руками миссис Мэлони. Несколько минут он рассматривал конверт, прежде чем вскрыть его, – не гадая, кто автор письма, на нем был почтовый штемпель Грейндж-Хит, а только один человек мог написать ему из этой безвестной деревеньки; он созерцал его в ленивой мечтательности, которая была частью его натуры.

– От Клары Толбойс, – медленно прошептал он, критически рассматривая четкие буквы, которыми были написаны ее имя и адрес. – Да, наверняка от Клары Толбойс, я узнаю почерк Джорджа, правда, у нее он более аккуратный и решительный, но очень, очень похож.

Он перевернул письмо и осмотрел печать.

«Интересно, что она пишет, – подумал он. – Письмо толстое; она наверняка из тех женщин, что пишут длинные письма; без сомнения, она будет на меня давить, подгонять и выводить из себя. Но делать нечего!».

Со вздохом покорности судьбе он вскрыл конверт. В нем были только два письма Джорджа и коротенькая записка:

«Посылаю Вам письма, пожалуйста, сохраните и верните их.

К. Т.».

В письме, написанном из Ливерпуля, не содержалось ничего о жизни Джорджа, за исключением его неожиданного решения отправиться в Новый Свет.

Зато письмо, отправленное сразу после женитьбы Джорджа, содержало полное описание его жены – так написать мог только мужчина, чей медовый месяц еще не кончился; подробно обрисована каждая черта лица, с обожанием воссоздано изящество формы и красота выражения, любовно отображены очаровательные манеры.

Роберт Одли перечел письмо трижды, прежде чем сложил его.

«Если бы Джордж знал, какой цели послужит это описание, – подумал молодой адвокат, – наверняка его рука опустилась бы, парализованная ужасом и неспособная написать ни одной буквы из этих нежных слов».