Достойно есть

Димитрис Яламас. От редактора

История мировой литературы знает не один пример того, как писатели или – что случалось чаще – поэты достигали в своем творчестве таких вершин, когда высказанное одним человеком воплощало сознание всей нации. Значительно более редкий феномен – когда такую роль исполняет литературное произведение. Именно такая судьба была уготована поэме Одиссеаса Элитиса «Достойно есть». Поэма «Достойно есть» была написана в 1959 году, спустя десять лет после окончания братоубийственной гражданской войны, которая сотрясла всю Грецию.

«Поэма „Достойно есть“ появилась, чтобы очистить <…> национальное подсознание от отторгаемого им опыта двадцати лет жизни, залитых кровью и грязью»^[1]. На улицах все еще можно было встретить – и немало – инвалидов Второй мировой войны, еще не были амнистированы проигравшие в гражданской войне, а страна пока еще робко и нерешительно пыталась найти свое политическое и экономическое место среди цивилизованных народов Европы и мира. Однако это была та страна, которая, по сути, представляла собой невероятную по своим масштабам культурную экосистему, страна, которая создала и заложила культурные коды, определившие развитие западной цивилизации, и ее народ уже доказал человечеству, что он без малейших сомнений готов пойти на любые жертвы во имя защиты своей свободы и достоинства. Таким был тот фундамент, на котором Элитис построил – слово за словом, образ за образом – это произведение. Как замечал сам поэт, поэма повествует о «судьбе Народа, который последовал по пути Доблести и веками боролся за право жить».

«Достойно есть», как, в сущности, и все творчество Одиссеаса Элитиса, хотя и берет свои истоки в двухтысячелетней традиции греческой поэзии, представляет собой неотъемлемую составляющую системы европейского модернизма, хорошо знакомого поэту. Первые его работы дышали образами и техниками сюрреализма, эта особенность проявляется и в «Достойно есть». Элитис – глубоко греческий поэт, однако в то же время его творчество принадлежит не только Греции, но является одним из самых ярких и звучных голосов в полифонии современной европейской и всемирной поэзии. Элементы народной традиции и византийской литургической поэзии, которые прослеживаются в его творчестве, – свидетельство того, насколько глубоко Элитис пережил, прочувствовал и осознал поэтическое наследие своего народа во всем его контентно-временном потоке. В творчестве Элитиса оно получило новое осмысление: наследие прошлого и бремя настоящего заговорили на безупречном, живом языке современности в произведении, обретшем всемирную значимость.

В Греции поэма «Достойно есть» выдержала 21 переиздание и, конечно же, была включена в полное собрание сочинений Одиссеаса Элитиса. В 1961 году композитор Микис Теодоракис положил поэму на музыку, создав одноименную ораторию, и слава поэмы стала всенародной.

«Достойно есть» занимает важнейшее место в пантеоне всемирной литературы и, как легко предположить, вслед за публикацией поэмы на греческом языке разворачивается богатая история переводов: поэма выходила почти на 30 языках мира. Первым стал перевод на английский язык, выполненный в 1967 году^[2] преподавателем Университета Джорджии Джорджем Никетасом, за ним последовали новые переводы, созданные Эдмундом Кили^[3], Джеффри Карсоном и Никосом Саррисом^[4]. Затем вышло немецкое издание^[5], где переводчиком стал Гюнтер Дитц, и многие другие, в том числе итальянское, подготовленное Марио Витти, испаноязычные (поэма была издана не только в Испании^[6], но и в Чили в переводе Мигеля Кастильо Дидье^[7], в Колумбии в переводе Хорхе Парамо Помареды^[8], в Аргентине^[9]), французское^[10]. Также вышли китайское издание^[11], переведенное Рюй Хонг Лиу, финское^[12] в переводе Маркку Пяяскюнен, болгарское^[13] в переводе Цветаны Панициду и Владимира Берверова, переводы на португальский язык^[14], шведский^[15], иврит^[16], норвежский^[17], японский^[18], эстонский^[19], каталанский^[20], голландский^[21] и другие. И хотя Элитис сказал как-то, что только 20 % каждого стихотворения выживает при переводе на другой язык, он всегда охотно работал вместе со своими переводчиками, прикладывая все силы для решения этой непростой задачи.

Поэзия Одиссеаса Элитиса не в первый раз предлагается вниманию русского читателя. С 1977 года, когда вышли первые антологии его стихов, и вплоть до сегодняшнего дня были предприняты многочисленные – и очень значительные – опыты его перевода на русский язык, совершенные в основном С. Б. Ильинской и И. И. Ковалевой. Так, например, И. И. Ковалева перевела на русский язык поэмы «Песнь героическая и траурная о младшем лейтенанте, погибшем в Албании» (2002^[22]) и «Монограмма» (Рим, 2006^[23]). «Монограмма» в русском переводе была выпущена сначала в прекрасном сборнике переводов Элитиса на разные языки^[24], а потом – в книге «Концерт гиацинтов» (2008), которая вышла в России в серии «Греческая библиотека».

Но только сейчас на русском языке публикуется главное произведение одного из лучших греческих поэтов современности – поэма «Достойно есть». Мы полагаем, что это издание – особенно важное событие для греческой литературы, поскольку эта великая поэма, наравне со стихотворениями К. П. Кавафиса, не только стала вершиной развития греческой литературы, но и являет собой один из важнейших памятников греческой культуры во всей ее целостности.

Достойно есть

Бытие

 
В НАЧАЛЕ свет И самый первый час
        когда губы сквозь глину ещё
        пробуют явления мира
  Кровь зелёная и клубни в земле золотые
  Прекрасная в дрёме простёрла и даль морская
  кисею эфирную небелёную
  под ветвями рожковых деревьев и прямыми высокими пальмами
        Там один я предстал
        пред миром
        горько плача
Моя душа звала Вестника и Глашатая
        Тогда я увидел помню
        трёх Чёрных Жён
  воздевающих руки к Восходу
  В позолоте их спины и туча тянулась за ними
  рассеиваясь
        понемногу, справа И растения странных форм
  Было солнце с осью своею внутри меня
   всё лучащееся призывное И тот
кем воистину был я Много веков назад
В огне ещё зеленящийся От неба не отсечённый
        Подошёл и склонился я чувствовал
        над моей колыбелью
словно память сама превратившись в явь
голосами волн и деревьев заговорила:
        «Заповедан тебе» он рёк «сей мир
        и на сердце твоём записан
        Так прочти и дерзай
        и сразись за него» он рёк мне
«К своему оружию каждый» он рёк
И простёр свои руки точь-в-точь как мог бы
молодой послушник Бог чтобы боль с веселием сплавить вместе.
   Сперва проскользнули с силой
   и с высокого бастиона сорвавшись рухнули
   Семь Секир
        совсем как Гроза бывает
        в нулевую точку где птаха малая
        вновь с начала песню благоухает
кровь чистейшая из изгнания возвращалась
и чудовища принимали человеческое обличье
        Столь разумно Непостижимое
   А потом и все братцы-ветры ко мне сошлись
   мальчишки с надутыми щеками
   и зелёными хвостами широкими ровно как у русалок
        и другие, старцы, знакомцы давнишние
        бородатые панцирнокожие
        И тучу они разделили на две
        А затем на четыре части
   и немногое что осталось на север сдунули
   встала в воду стопой широкой горделивая крепость Кулес
Просияла линия горизонта
густая зримая неприступная
 
 
        СЕ первый гимн.
 
 
И ТОТ кем воистину был я Много веков назад
В огне ещё зеленящийся Нерукотворный
        вывел пальцем долгие
        линии
   то взметая их вверх отрывисто
   то спуская ниже плавными дугами
        под одной другая
материки великие и я чуял
что они пахнут почвой точь-в-точь как разум
        Столько правды было
        что земля за мною пошла покорно
   в потайных местах покраснела
   а в других покрылась мелкой сосновой хвоей
   Чуть ленивее дальше:
        то всхолмья то косогоры
а порой отдыхая рукой медлительной
        луговины чертил поля
   и внезапно опять каменья дикие и безлесые
яростными рывками
   На какой-то миг он замер чтобы обдумать
        нечто трудное или совсем высокое:
        Олимп, Тайгет
«То, что в помощь тебе останется навсегда
и когда ты умрёшь» так рёк он
   И сквозь камни продевши нити
   поднял глыбу сланца из недр земли
   вкруг по склону широкие закрепил ступени
   На которых расставил сам же
        источники беломраморные
        мельницы ветряные
        крохотные розовые купола
        и сквозные высокие голубятни
Добродетель о четырёх прямых углах
И когда он задумался
как им сладко в объятиях друг у друга
   любовью канавы наполнились и склонились
   добродушные звери коровы и их телята
   как будто соблазна в мире не было никакого
   и как будто ножей ещё не существовало
«Нужно мужество чтобы жить в согласии» так он рёк мне
   и вокруг себя обернувшись ладони раскрыл и сеял
        колокольчики молочай шафран
        всех возможных видов земные звёзды
   и у каждой дырочка в лепестке знак происхождения
        и превосходства и силы
 
 
        СЕЙ МИР
        сей малый мир, сей мир великий!
 
 
        НО ПРЕЖДЕ чем я услышал музыку или ветер
        я пошёл вперёд чтобы встать на открытом месте
(по бескрайним красным пескам подымался я
своей пятой стирая следы Истории)
   в простынях запутавшись Было то чего я искал
   трепещущим и невинным как виноградник
   и глубоким и нерассветным как та сторона небес
Крупица души какая-то в толще глины
        Тогда он рёк и возникло море
        И узрел я и восхитился
И в его глуби он миры посеял по образу
и подобию моему:
        вот каменные лошадки с торчащей гривой
        и тихие амфоры
        и косые дельфиньи спины
вот Иос и Сикинос и Серифос и Милос
«Что ни слово то ласточка» рёк он
«Чтобы в знойную пору весну тебе приносила»
«И да будет много ветвей масличных
   чтобы свет тебе просеивали в ладонях
   чтобы он легко по снам твоим рассыпался
и да будет много цикад
   чтобы ты о них не помнил и их не чуял
   как не чуешь биения у себя в запястье
но да будет воды немного
   чтобы ты называл её Богом и значение слов её понял
и одно лишь дерево
   без отары
   чтобы ты его числил другом
   и знал его дорогое имя
и скупая почва тебе под ноги
   чтобы негде было расправить корень
   и пришлось буравить всё глубже в недра
и широкое сверху небо
   чтобы ты прочёл на нём бесконечность»
 
 
        СЕЙ МИР
        сей малый мир, сей мир великий!
 
 
«И МИРУ СЕМУ потребно чтобы ты его видел и постигал»
   он рёк: «Смотри!» И из глаз моих посевы хлынули
   бегущие стремительнее чем дождь
   через сотни гектаров земли нехоженой
За корень ловящие искры во тьме и струи воды внезапной
        Целину молчания я осваивал чтобы на ней оставить
        созвучий завязи и золотые ростки оракулов
Кирка по-прежнему у меня в руках
   я растения видел большие коротколапые повернувшиеся ко мне
   одни залаяли, другие – язык казали:
        И сморода была там, и спаржа
        и петрушка с листом курчавым
        и имбирь, и герань там были
        и укроп, и паслён
Слоги тайные из которых я силился имя своё сложить
«Хвала» он рёк «разумеешь ты грамоту
и многое изучить ещё предстоит
   если вникнуть захочешь поглубже в Неважное
   Но настанет день – ты помощников обретёшь
        Вот, запомни:
        Зефир бронебойный
        плод граната мракоубийственный
        поцелуи быстроногие и огнистые»
И слова его как аромат улетучились
Девять часов куропатка отбила о глубокую грудь благозвучия
        и сплочённые встали дома
        маломерные прямоугольные
        с комнатёнкой белёной и дверью окрашенной синькой
   Под лозой виноградной
   я долгое время провёл
   вместе с тихими тихими щебетами
   воркованием треском кукованием дальним:
        Вот голубка вот аист
        вот и каменный дрозд
        козодой камышовая курочка
   был и шмель там со мной
   и коровка что Божьей зовут
И земля между ног моих голых подставленных солнцу
   и два моря опять
   и третье меж ними – мандарины цитроны лимоны —
   и мистраль над собою поднявший протоку высокую
   небесный озон обновляя
        Внизу на днище листвы
        окатыши гладкие
        ушки цветов
        и нетерпеливый росток и суть они
 
 
        СЕЙ МИР
        сей малый мир, сей мир великий!
 
 
ПОТОМ я и плеск распознал и непрестанный дальний
деревьев шелест
   Увидел кувшины красные разбросанные по причалу
   и у створки оконной с её деревянной рамой
   где я спал повернувшись на бок
        северный ветер взревел сильнее
        и узрел я:
Нагие прекрасные девушки гладкие словно гальки
с каплей чёрного в выемках между бёдер
и обильным богатством светлого на лопатках
        поднявшись в рост в огромную Раковину трубят
        а другие мелом слова выводят
        таинственные, непонятные:
   РОЭТ, ОРЕМ, АРИМНА
   СНОЦЕЛ, ТИЕССМЕРБЕ, ЛИЭТИС
        щебеты гиацинтов и малых пташек
        и другие слова июля
Как одиннадцать на часах пробило
   пять аршинов вглубь
   бычки окуньки ставридки
   с огромными жабрами и короткими хвостишками на корме
        Выплывая я видел губки
        и кресты морские
        и тонкие безмолвные анемоны
   а повыше на самых устах воды
   розоватые гребешки
        и полуоткрытые пинны и тамариски
«Слова бесценные» рёк он «былые клятвы
те, что Время спасло и испытанный слух ветров далёких»
        и у створки оконной с её деревянной рамой
        где я спал повернувшись на бок
        я прижал к груди подушку что было сил
        сдерживая слёзы
на шестом месяце страсти своей я был
и толкался плод дорогой у меня под сердцем
 
 
       СЕЙ МИР
        сей малый мир, сей мир великий!
 
 
«НО ПРЕЖДЕ ВСЕГО ты увидишь пустыню и придашь ей
твой собственный смысл» он рёк
    «Прежде будет она чем сердце твоё а после
   вновь она за тобою следом
        Знай одно:
        Что спасёшь ты в сполохе молнии
        то пребудет чистым во временах»
И совсем высоко над волнами
он селения скал поставил
        Пылью там становилась пена
        козу сиротливую видел я лижущую разломы
с косящим глазом и скудным телом потвёрже кварца
Претерпел я акрид и жажду
и пальцы загрубелые на суставах
столько равных мер временны́х сколько нужно Знанию
   Над бумажным листом склонясь и над бездонными книгами
   по верёвке жиденькой я спускался
   ночь за ночью
белизны искал до предельной яркости
черноты И до слёз надежды
И радости до отчаяния
   И тогда наступило время прийти подмоге
   жребий выпал ливням
        целый день ручейки журчали
        как безумный я побежал
нарвал по холмам лещины и мирта набрал пригоршни
дал дыханию на зубок
    «Чистота» он рёк «пред тобою
   одинаковая на холмах и в твоём нутре»
   И простёр свои руки точь-в-точь как мог бы
мудрый старец Бог чтобы глину с небесностью сплавить вместе
Лишь немного он раскалил вершины
   но вознил некусаную зелень травы в распадках
        вербену лаванду мяту
        и маленькие следы ягнячьи
а в других местах с высоты струящееся
серебро тончайшими нитями, влажные волосы девушки которую встретил я
и которую возжелал
        Женщина существующая
        «Чистота» он рёк «пред тобою»
   и вожделения полный я тело её ласкал
   поцелуи зубы к зубам; а затем мы внутри друг у друга
        Весь я штормом стал
        словно мыс я ступил на морское дно
        так что в гроты ворвался ветер
Проскользнула Эхо в сандалиях белых
под водой сарган стремительный а вверху
   высоко с холмами у ног Видел я главу рогатую солнца лик
   восходил Бездвижный Великий Овен
И тот кем воистину был я Много веков назад
В огне ещё зеленящийся От неба не отсечённый
        прошептал когда я спросил:
– Что добро? Что зло?
– Точка Точка
   ты на ней равновесие держишь и существуешь
   впереди неё сплошь буря и темнота
   позади неё скрежещут зубами ангелы
– Точка Точка
   и в неё ты можешь до бесконечности уходить
   а иначе уже ничего не будет
И Весов созвездие развело мои руки в стороны
словно свет с наитием взвешивая и был то
 
 
        СЕЙ МИР
        сей малый мир, сей мир великий!
 
 
   ОТТОГО ЧТО МГНОВЕНИЯ так же как дни вращались
   с широкими фиалковыми листьями на часах садовых
        Я был стрелкой
Вторник Среда Четверг
Июнь Июль Август
   Я указывал на необходимость в лицо мне солёным раствором
   бившую На девочек насекомых
   На далёкие звездчатки Ириды
        «Всё сие – времена невинности
        времена бутонов и львят
        задолго до Нужды» он рёк мне
   И одним движением пальца толкнул опасность
   На вершину мыса надвинул чёрную бровь
   И невесть откуда просыпал фосфор
        «Чтобы видел ты» он рёк «внутри
        своей плоти
        жилы калия марганца
        и обызвесткованные
        остатки старой любви»
И как сильно тогда сжалось сердце моё
в первый раз затрещала внутри меня древесина
   ночи той что уже приближалась верно
   крик сыча
        кого-то кто был убит
        в мир людской направив ручей кровавый
   Впереди себя, вдалеке, на краю души
        я увидел как тайно шествуют
маяки высокие землеробы Башни на траверзе над обрывами
Звезду трамонтаны Святую Марину с бесами
   И совсем глубоко за волнами
   на Острове с масличными бухтами
   мне на миг показалось Того рассмотрел я Кто
   отдал кровь свою чтобы я воплотиться смог
   как восходит он по шершавой тропе Святого
        в который раз
        И в который раз
   опускает пальцев кончики в воду Геры
   и огни зажигают пять наших сёл
        Папа́дос Месагро́с Палео́кипос
        Ско́пелос и Плака́дос
   достоянье и власть моего поколения
«Но теперь» он рёк «и другой стороне твоей
наступило время на свет явиться»
   и быстрее чем я начертал в уме
   знак огня или знак могилы
        Наклонясь туда где никто бы не смог увидеть
        руки выставив
        пред собою
        он огромные вырыл Полости в почве
        и в человеческом теле:
полость Смерти для Младенца Грядущего
полость Убийства для Праведного Суда
полость Жертвы для Честного Воздаяния
полость Души для Чужого Долга
        И ночь, анютины глазки
        древней
        Луны распиленной ностальгией
с руинами заброшенной мельницы с ароматом навоза беззлобным
        заняла во мне место
Изменила размеры лиц Перераспределила вес
Моё твёрдое тело было якорем спущенным
в толчею человечью
   где ни звука кроме
        стуков плачей ударов в грудь
        и трещины на стороне обратной
Какого племени небывалого был я отпрыск
   лишь тогда я понял
        что мысль Другого
        наискось как стеклянное остриё
        или Правда меня прорезала
   Я увидел в домах отчётливо будто вовсе не было стен
   как проходят старицы с лампадкой в руке
   морщины на лбах и на потолках
и других увидел молодых усатых опоясывавшихся оружием
        молчаливо
        два пальца на рукояти
        век за веком.
«Видишь» рёк он мне «это всё Другие
и нельзя Им быть без Тебя
и нельзя без Них быть Тебе
Ты видишь» рёк он мне «это всё Другие
        и нельзя без того чтобы ты их встретил
если хочешь чтобы твой образ был нестираем
        и собой остался.
   Потому что многие из них в чёрных рубашках ходят
   многие говорят на языке хирогриллов
   и есть среди них Сыроеды есть Водные Дикари
   есть Ненавистники Хлеба есть Бледнолицые есть Новостервятники
   связка и число оконечностей на кресте
        Тетрактиды.
Если вправду ты выстоишь встретив их» он мне рёк
«жизнь твоя обретёт клинок и путь» он мне рёк
        «К своему оружию каждый» он рёк
И тот, кем воистину был я Много веков назад
В огне ещё зеленящийся От неба не отсечённый
        Вошёл внутрь меня И сделался
        тем, кто я есть
В три часа пополуночи
   вдалеке над бараками
        первый запел петух
Я Прямые Колонны увидел на миг на Метопе Могучих Зверей
   и Людей несущих Богопознание
Обрело очертания Солнце-Архангел, навек одесную меня
 
 
        ТАК ВОТ ЖЕ я
        и мир, сей малый и великий!
 

Страсти

I

 
Так вот же я —
я, созданный для юных Кор и островов Эгейских,
   возлюбленный косульего прыжка
и жрец оливковой листвы —
   я, солнцепийца и саранчебойца.
Так вот же я – лицом к лицу
   с одеяньями чёрными дружно шагающих в бой
и эпохи пустой, истравившей из брюха детей,
   разъярившейся похотью!
Ветер крылья стихий развязал и грохочут грома у вершин.
   Доля чистых душой, как и прежде одна, воздвигаешься ты из теснин!
В теснинах раскрыл я ладони свои
   В теснинах опустошил я ладони свои
И другого богатства не знал, и другого богатства не видел я,
   Кроме струй родниковых студёных
Зефир Поцелуи Граната плоды источающих.
   К своему оружию каждый, я рёк:
В теснинах я рощи гранатов оставлю
   Я стражем в теснинах дыханье Зефира поставлю
Я в мир поцелуи отправлю освящённые страстным желанием!
   Ветер крылья стихий развязал и грохочут грома у вершин.
Доля чистых душой, ты одна моя доля по крови!
 

II

 
Родной мне дали греческую речь —
Мой нищий дом на берегах Гомеровых.
   Нет заботы другой кроме речи моей на берегах Гомеровых.
Там ставридки и окуни
   слово ветром избитое
протоки зелёные в толще лазури
   всё чего только в сердце своём я не видел светящимся
эти губки медузы
   с самой первой песней Сирены
ракушки лиловые с первым трепетом чёрным.
   Нет заботы другой кроме речи моей с первым трепетом чёрным.
Там гранаты и айвы
   смуглолицые боги, дядья и племянники,
в кувшины огромные льющие масло,
   и дыхание рек, напоённое запахом
ивы и мирта
   горькой мяты и дрока
с первым зябличьим писком
   псалмопения звонкие с первым возгласом Слава Тебе!
Одинокой заботы полна моя речь, с первым возгласом Слава Тебе!
   Там лавры и вербы
кадило и ладан
   несущие благословение ружьям и битвам.
На земле на застеленной скатертью лоз виноградных
   яйца-крашенки дым от мангалов
И – Христос Воскресе!
   с первым греческим залпом.
И любовь сокровенная с первыми звуками Гимна.
   Нет заботы другой, кроме речи моей с её первыми звуками Гимна!
 

1

 
Ещё в глине мой голос оставался но звал тебя
Розовеющий плод молодой холодок
И с тех пор он ваял тебе перед ранними зорями
Очертания губ и туманные пряди
Ясность слога он дал тебе эти ламбду и эпсилон
Безупречность воздушную поступи ног
 
 
В тот же миг нараспашку отворилась в груди моей
Дверь безвестной тюрьмы и оттуда галдя
Птицы серые с белыми взмыли в небо и понял я
Что вся кровь для тебя для тебя наши слёзы
И сражение вечное превосходное, страшное
Красота и пленительность ради тебя.
 
 
В грозных трубах деревьев и гремучем пиррихии
Ятаганов и пик я узнал Твою речь
Приказания тайные слово девства и доблести
Озарённое вспышками зелёных созвездий
И увидел в руке Твоей занесённый над пропастью
Твой клинок беспощадный ТВОЙ КАРАЮЩИЙ МЕЧ!
 

Чтение первое. Дорога на фронт

На рассвете Иоаннова дня, что после Крещенья, мы получили приказ снова выдвигаться вперёд, в сторону тех мест, где не бывает ни выходных, ни будней. Нужно было, сказали нам, занять позиции, которые удерживали артинцы: от Химары до Тепелени. Потому что от них, непрерывно воевавших с первого дня, едва осталась половина, и больше вынести они уже не могли.

Целых двенадцать дней мы прожили в покое, по деревням. И как раз тогда, когда наш слух вновь начал привыкать к сладкому треску земли, когда мы робко разбирали по слогам собачий лай или звон далёкого колокола, нам приказали вернуться к единственным звукам, которые мы знали: медленному и тяжёлому – артиллерии, быстрому и сухому – пулемётов.

Ночь за ночью мы брели безостановочно, друг за дружкой, всё равно что слепые. С трудом отрывая ноги от грязи, в которой, случалось, увязали по колено, ведь на дорогах то и дело накрапывал дождь, такой же, как в наших душах. И во время редких привалов мы не заводили бесед, только делили по ягоде между собой изюм, подсвечивая маленькой лучиной, всё такие же молчаливые и серьёзные. А то, если было можно, второпях стаскивали с себя одежду и бешено чесались, пока не начинала течь кровь. Вши заедали нас, и это было ещё невыносимее, чем усталость. Наконец слышался в темноте свисток, сигнал выступать, и мы опять тащились вперёд, как скотина, чтобы преодолеть хоть какое-то расстояние, прежде чем рассветёт и мы станем живой мишенью для авиации. Ведь Бог не знал ничего о мишенях и прочих таких вещах, и, как вошло у него в привычку, всегда в положенный час начинался рассвет.

Тогда, забившись в распадки, мы склоняли голову на тяжёлую сторону, где не рождается снов. И птицы раздражали нас, делавших вид, что слова их нам не слышны, – может статься, и поганивших мир безо всякой на то причины. Мы крестьяне иного толка; иного толка мотыги у нас в руках – и упаси Господь с ними знаться.

Целых двенадцать дней мы прожили в покое, по деревням, подолгу разглядывая в зеркале свои лица. И как раз тогда, когда наши глаза снова начинали привыкать к знакомым старым приметам, когда мы робко разбирали по слогам припухлость губы или наспавшуюся досыта щёку, наступала ночь, и мы снова менялись, на третью сильнее, на четвёртую совсем уже не были прежними.

И казалось, будто мы шли вперемешку, толпой, от всех веков и колен, одни от нынешних времён, другие – от стародавних, седобородых. Хмурые капитаны в головных платках, попы-богатыри, сержанты девяносто седьмого года или двенадцатого, суровые бортники – топор подрагивает на плече, – апелаты и скутарии, покрытые кровью болгар или турок. Молча, все вместе, бесчисленные годы сражаясь бок о бок, мы переваливали через хребты, перебирались через ущелья, ни о чём ином даже не помышляя. Ведь если одни и те же беды без передышки мучают человека, он так свыкается со Злом, что под конец начинает называть Судьбой или Долей, – так и мы шли прямо навстречу тому, что называли Проклятием – как если бы мы говорили «мгла» или «туча». С трудом отрывая ноги от грязи, в которой, случалось, увязали по колено, ведь на дорогах то и дело накрапывал дождь – такой же, как в наших душах.

И было ясно, что мы находились у самых границ тех мест, где не бывает ни выходных, ни будней, ни старых и немощных, ни богатых и нищих. Потому что громыхание вдалеке, словно гроза за горами, становилось сильнее, так что мы начали отчётливо различать в нём медленное и тяжёлое – артиллерии, быстрое и сухое – пулемётов. А ещё потому, что всё чаще и чаще нам приходилось встречать неповоротливые подводы с ранеными, идущие с той стороны. Тогда санитары с красным крестом на повязках опускали наземь носилки, плевали в сложенные ладони и хищно косились на сигареты. И, едва услышав, куда мы идём, покачивали головой и начинали кошмарные рассказы. Но единственным, к чему мы прислушивались, были эти голоса в темноте, ещё горячие от подземной смолы или от серы: «Ой, ой, мамочки», «Ой, ой, мамочки», и иногда, чуть реже, задыхающееся сипение, будто всхрап, – знающие говорили, что это и есть последний хрип перед смертью.

Бывали случаи, когда приводили и пленных, только что захваченных патрулём. Изо рта у них воняло вином, их карманы оттягивали шоколад и консервы. Только у нас ничего не было, кроме обугленных мостов позади да нескольких мулов, и тех изнемогающих в снегу и скользкой грязище.

Наконец, однажды показались вдалеке дымные столбы и первые красные, яркие огни осветительных ракет на горизонте.

2

 
Совсем я молод но познал тысячелетий голоса
Не леса слышимый едва сосновый скрип в кости грудной
Но только пса далёкий вой в горах мужеприимственных
Дымы низёхоньких домов и тех что кровью истекли
Невыразимые глаза иного мира мятежи
 
 
Не то как медлит на ветру короткий аистиный крик
Дождями падает покой на грядках овощи бурчат
Но только раненых зверей невнятный рёв раздавленный
И дважды очи Пресвятой иссиня-чёрные круги
То на полях среди могил то на передниках у баб
 
 
Да только хлопнут ворота а отворяешь – никого
И даже нет следа руки на скудном инее волос
Я годы долгие прождал но не дождался продыха
Наследство с братьями деля я жребий вытянул лихой
На шею каменный хомут и змей неписаный закон.
 

III

 
Ты богатств никогда мне своих не давала
племенами земли расхищаемых изо дня в день
   и хвастливо изо дня в день прославляемых ими же!
Гроздья Север забрал
   Юг – колосья унёс
подкупая ветра порывы
   и деревьев надрыв продавая бесстыже
по два раза и по три.
   Только я
кроме листьев тимьяна на булавке луча ничего не имел
   ничего
кроме капли воды на небритой щетине моей не почувствовал
   но шершавую щёку свою опустил я на камень шершавейший
на века и века
   Над заботой о завтрашнем дне я заснул
как солдат над винтовкой.
   И исследовал милости ночи
как Бога – отшельник.
   Сгустили мой пот в бриллиант
и тайком подменили мне
   девственный взгляда хрусталик.
Измерили радость мою и решили, что, дескать, мала она
   и ногой растоптали, на землю швырнув, как букашку.
Мою радость ногой растоптали и в каменья её вмуровали
   на поминок лишь камень мне дали
образ мой ужасающий.
   Топором тяжёлым его секут и зубилом твёрдым его грызут
и горючим резцом царапают камень мой.
   Но чем глубже въедается век в вещество,
тем ясней на скрижали лица моего
проступает оракул:
 
 
ГНЕВ УСОПШИХ ДА БУДЕТ ВАМ СТРАШЕН
И СКАЛ ИЗВАЯНИЯ!
 

IV

 
Дни свои сосчитал я и только тебя не нашёл
никогда и нигде, кто бы мог мою руку держать
   над гулом обрывов и над звёздным моим кикеоном!
Кто-то Знание взял кто-то Силу
   с усилием тьму рассекая
и кургузые маски печали и радости
   на истёршийся лик примеряя.
Я один, но не я, не примеривал маски
   бросил за спину радость с печалью
щедро за спину бросил
   и Силу и Знание.
Сосчитал свои дни и остался один.
   Говорили другие: «Зачем? Верно, чтобы и он обитал
в доме с белой невестой и горшками цветочными».
   Огнистые кони и чёрные в сердце моём распалили
страсть к другим, ещё более белым, Еленам!
   Другой, ещё более тайной, отваги я возжелал
и от мест, где мне путь преграждали, галопом помчал
   чтобы ливни полям возвратить
и за кровь отомстить мертвецов моих непогребённых!
   Говорили другие: «Зачем? Верно, чтобы и он постигал
жизнь во взгляде другого».
   Только взглядов других не увидел, не встретил я
ничего кроме слёз в Пустоте которую я обнимал
   кроме бурь средь покоя который с трудом выносил
Дни свои сосчитал я но тебя не нашёл
   и мечом препоясавшись один я пошёл
за гулом обрывов и за звёздным моим кикеоном!
 

3

 
Один я встал к рулю тоски своей
Один я заселял обезлюдевший берег мая
Один я расстилал запах цветов
По лугам и полям в крещенскую стужу
Я поил желтизной плоды я колыбельные пел холмам
Пустыню расстреливая в упор алыми брызгами!
Так я сказал: ране не быть глубже чем человечий крик
Так я сказал: Злу не бывать крови дороже.
Рука землетрясений рука опустошений
Рука врагов моих рука моих родных
Губила разрушала гнала уничтожала
Однажды и дважды и трижды я
Был предан и оставлен был один в пустыне
Захвачен был и разорён как храм в пустыне
И весть, которую я нёс, один я вынес.
 
 
Один я смерть привёл в отчаянье
Один впиться посмел во время зубами каменными
Один я выступал в долгий свой путь
Долгий словно запев трубный в небесной выси!
Было Возмездие мне дано было бесчестье дано и сталь
Чтобы мчался я в пыльных клубах и с колесницами
Я же сказал: только с мечом студёных вод я вперёд пойду
Так я сказал: лишь Чистоту брошу в атаку.
Назло землетрясеньям назло опустошеньям
Назло врагам моим назло моим родным
Я распрямился выстоял уверился усилился
Однажды дважды и трижды я
Один из памяти своей свой дом построил
Один увенчивал себя венцами зноя
И в одиночестве собрал зерно благое.
 

Чтение второе. Погонщики мулов

В те самые дни прибыли наконец, спустя три цельных недели, первые в наших краях погонщики мулов. И рассказали немало о городках, через которые лежал их путь: Делвино, Агии Саранда, Корица. И сгружали халву и селёдку, торопясь побыстрее управиться и уехать. Непривычных, их пугали грохот в горах и чёрные бороды на наших осунувшихся лицах. И случилось так, что один из них имел при себе несколько старых газет. И мы читали все вместе, поражённые – хоть бы уже и знали об этом со слухов, – как праздновали в столице и как толпа, дескать, поднимала на руки солдат, вернувшихся по разрешению штабов Превезы и Арты. И весь день били колокола, а вечером в театрах пели песни и представляли сцены из нашей жизни, чтобы народец хлопал в ладоши. Тяжкое молчанье повисло меж нами, – ведь наши души успели ожесточиться за месяцы, проведённые в глуши, и, ни слова о том не говоря, мы крепко дорожили своими годами. Наконец, в какой-то момент заплакал сержант Зоис и отшвырнул листки с новостями, грозя им вслед раскрытой пятернёй. И никто из нас ничего не сказал, только в наших глазах отразилось что-то наподобие благодарности. Тогда Лефтерис, который сворачивал поодаль цигарку, терпеливо, точно возложил на свои плечи мучения всей Вселенной, повернулся и «Сержант, – сказал, – чего ты ноешь? Те, кто приставлен к селёдке и халве, вечно к этому будут возвращаться. А другие к своим гроссбухам, которым ни конца нет, ни края, а третьи к мягким постелям, которые они себе стелют, да только ими не распоряжаются. Но пойми же ты: только тот, кто сегодня борется с темнотой внутри себя, получит послезавтра свою долю под солнцем». А Зоис: «Ты чего же, хочешь сказать, что у меня ни жены нет, ни хозяйства, и сердце у меня не болит, и это я просто так сижу и сторожу здесь на выселках?» И Лефтерис ему в ответ: «Бояться нужно за то, сержантик, чего никто не полюбил, – оно уже пропало, сколько ты его к себе ни прижимай. А всё то, что у человека в сердце, не пропадёт, даже не беспокойся, – затем-то и выселки нужны. Рано или поздно те, кому суждено, обретут эти вещи». И снова спросил сержант Зоис: «И кому же это, по-твоему, суждено?» Тогда Лефтерис, медленно, указывая пальцем: «Тебе, и мне, и кому ещё, братец, назначит вот этот час, который нас слушает».