Портнихи Освенцима. Правдивая история женщин, которые шили, чтобы выжить

3. Что будет дальше, что делать дальше?

«Мы там стояли, мы – это девочки из класса, еврейки. Стояли на улице и не знали, что будет дальше, что делать дальше».

Ирена Рейхенберг^[61]

Весна 1939 года.

Модные журналы писали о приходе легких и ярких тканей – вискоза в цветочек, шифоновые шарфики, шляпки с вуалью.

На деле же март не был таким воздушным.

Для поездки в Прагу 18 марта 1939 года Гитлер облачился в длинный двубортный военный плащ; фюрера сопровождал отряд марширующих вермахтовцев, легкие танки и тяжелые ружья. Он изучил новую завоеванную территорию из-под козырька фуражки. Дождевые тучи разошлись, оставив за собой мутное небо. Толпы жителей Богемии и Моравии, встретившие Гитлера с распростертыми объятиями, вытянули руки в перчатках в нацистском приветствии. На некоторых лицах, прикрытых шляпами и фуражками, читалось недоумение. Четырьмя днями раньше, 14 марта, Чехословакия была расформирована. В тот же день Словакия провозгласила независимость.

Все, у кого было радио, могли послушать речь Гитлера – ее передавали по всей Великой Германии. Одна чешская девушка вспоминает, что радио дернулось, когда Гитлер прокричал: «Juden raus!^[62]». А ее семья зажала уши^[63].

Это и было главной целью со времен формирования НСДАП. Они следовали четкому плану, где были расписаны стадии изгнания евреев, принуждение к эмиграции, клеймение их «чужими», лишение власти, имущества и денег. Эти тактики будут применяться почти что на всех территориях, отмеченных свастикой рейха. Также не последнюю роль играло желание нажиться на евреях всеми возможными способами.

Эти процессы сошлись в гротескном освенцимском ателье.

Весной 1939 года Ирена Рейхенберг едва ли думала о моде.

Четырнадцатилетняя сестра Ирены, Эдит, взяла на себя заботу о доме после преждевременной смерти их матери годом ранее. Дом перестал быть безопасным местом. Антиеврейское насилие быстро превратилось в норму в новой словацкой республике. Окна в еврейском квартале Братиславы разбивали камнями. Угрожающие граффити продолжали появляться. «Жидовские свиньи!» или «Проваливайте в Палестину!»

Подруга Ирены, Рене, была вынуждена сопровождать отца – раввина – по дороге в синагогу. Ему было опасно оставаться одному. Религиозные мужчины-евреи особенно часто подвергались нападениям.

Словацкое правительство решило, что нужен верный способ отличать евреев от неевреев, чтобы облегчить процесс гонений. С 1 сентября 1941 года всех евреев обязали носить большую желтую звезду Давида на верхней одежде. Если верхняя одежда снимается, звезда должна быть и на нижнем слое. Пришлось достать иголки и нитки из своих коробочек, чтобы исполнить этот унизительный приказ. Некоторые прикрепляли звезду Давида к одежде непрочно, чтобы ее можно было быстро снять. Шифроваться.

Одежда стигматизировалась государством. С желтой звездой пиджак Рене перестал быть частью гардероба девушки-подростка и стал отличительным знаком, подвергающим ее опасности.

Словацкое правительство не только одобряло эту визуальную сегрегацию, оно решительно ее продвигало, следуя примеру Третьего рейха. Словацкую народную партию возглавляли президент, радикальный католический священник Йозеф Тисо, и премьер-министр, доктор Войтех Тука, придерживающийся еще более экстремистских взглядов. Их мотивировала мощная смесь национализма, антисемитизма и эгоизма. За нападениями на евреев и еврейский бизнес стояла не одна только ненависть. Они не стыдились желания набить карманы за счет еврейских граждан своей страны.

Разглядывая Прагу в марте 1939 года, Гитлер видел новые возможности. Германия заполучила контроль над важными индустриальными базами Чехословакии и доступ к ценному имуществу страны. Грабеж, начавшийся вскоре позже, был спровоцирован не только войной – эти меры считались необходимыми, чтобы не дать рейху совершенно обанкротиться^[64]. Завоевание территорий привлекало нацистов как возможность и поживиться, и похвалиться.

Жадностью было мотивировано и законодательство 1940 года, позволяющее словацкому государству делать что угодно, чтобы исключить евреев из социальной и экономической жизни государства. Жадность доминировала на постоянных встречах Туки, Тисо и гауптштурмфюрера СС Дитера Вислицени, агента Адольфа Эйхмана; его отправили из Германии якобы как советника по еврейским делам, но на самом деле он разрабатывал логистику перемещения еврейского имущества. Жадность мотивировала откровенно нападать на еврейские предприятия.

Эта жадность помогла преступникам сказочно разбогатеть и нанесла сокрушительный удар по жертвам.

«Я собираюсь грабить и делать это тщательно», – Герман Геринг^[65].

Идея провести войну, чтобы эту же войну оплатить, была далеко не нова. И немецкие солдаты, и местные жители воспользовались беспорядками, начавшимися из-за вторжения, и расхватали все, что хотели. Это напрямую противоречило принятой в Гааге в 1907 году Конвенции о законах и обычаях сухопутной войны. В ней было четко сказано, что армия вторжения не имеет права отбирать частное имущество без уплаты компенсации. Германия участвовала в подписании этой Конвенции, но, нарушая одну европейскую границу за другой, нацистское государство пьянело от вкуса победы.

Вермахтовским солдатам напрямую говорили относиться к каждой победе как к бесплатному масштабному походу в магазин. Завоевание каждой новой территории праздновалось оргией консьюмеризма. Геринг в особенности делал акцент на легкой добыче мехов, шелка и предметов роскоши. Солдат ничто не ограничивало, они брали, что хотели, и отправляли награбленное домой в Германию.

После того как 1 октября 1940 года граница между чешским протекторатом и Германией была уничтожена, солдаты и гражданские лица предались панике и бросились расчищать магазинные полки. Разобрали меха, духи, обувь, перчатки… Все, что можно унести на себе и отправить домой. То же произошло и когда пал Париж. Вермахтовцы-оккупанты утащили столько добра, что французы дали им прозвище «картофельные жуки» – они уехали с огромными круглыми мешками.

Кого волновало, что быстрое распространение рейхсмарок и векселей привело к инфляции местной валюты? Что инфляция превратила поход в магазин в ночной кошмар для местных жителей? Главное, чтобы немцы – арийцы – были счастливы. Гитлер своими глазами видел проблемы на фронте во время Великой войны, когда кончились запасы воды и других жизненно важных предметов. И он не собирался допускать голодного бунта. Он решил радовать свой народ вещами других, «недостойных» людей.

Двигаясь на восток через Европу, немцы не утруждали себя платой за изымаемые вещи. Жадность, проявленная ими в Украине, к примеру, закрепила за ними прозвище «гиены». Разумеется, магазины, принадлежащие евреям, были самой легкой добычей для мародеров, поскольку их не так пристально охраняли. В оккупированной немцами Польше полиция и вермахт просто наблюдали, как местные жители – мотивированные антисемитизмом и алчностью – разбивали окна еврейских магазинов, чтобы пополнить свои запасы^[66].

В Германии матери, жены, возлюбленные и сестры с огромной радостью получали неожиданные подарки от солдат за границей. Оставаясь дома, эти женщины тоже, по сути, наживались на войне. Возможно, они плохо осознавали, что подарки с фронта – чья-то утрата^[67].

Мародеры особенно постарались в предпраздничный сезон, чтобы наполнить немецкие витрины товарами перед Рождеством.

И вермахт, и немецкие граждане стремились извлечь из евреев всю возможную выгоду. После вторжения в Советский Союз в 1941 году немецкое командование постепенно начало осознавать, что запасов не хватит на зимние сражения. Гитлер и Геббельс стали призывать патриотов в Германии делать пожертвования – отправлять меховую и шерстяную одежду на Восточный фронт.

У евреев в Германии меха были конфискованы безо всяких компенсаций. Шкафы проверяли на предмет пальто, шуб, плащей, варежек, перчаток и шляп. Даже меховые воротники надо было оторвать и сдать. За неподчинение предстояло отвечать перед полицией^[68]. И речь шла не о богачах, вынужденных отказаться от драгоценных мехов, которые надевались только для отражения собственного статуса. Мех в том или ином виде носили представители всех социальных классов, зимой без этого было никак, от скромных заячьих шкурок до элегантных норок.

Собранные со всей страны горы зимней одежды и наборов для солдат называли «рождественским подарком» от немцев на Восточном фронте. Граждане получили сотни тысяч предметов. Вермахтовцы, несомненно, были рады хорошенько согреться. А то, что евреи дрожали на морозе, – кому какое дело?

«Евреям сказали сдать меха, украшения, спортинвентарь – все, что имеет хоть какую-то ценность. Глинкова гвардия забирала все, что им нравилось», – Катька Фельдбауэр^[69].

Одного «шопинга за границей» даже вместе с конфискацией мехов не хватило на гитлеровскую войну и одежду-кормежку немцев. Подвластные немцам территории было необходимо освободить от евреев. Entjudung^[70] должна была совершиться посредством лишения собственности, депортаций и, в конце концов, массового убийства. Лишение собственности было важным элементом того, что впоследствии будет известно как Холокост.

В ноябре 1938 года эсэсовский журнал «Дас Шварце кор» опубликовал статью, где утверждалось, что евреи – «паразиты, не способные на работу вообще»^[71]. Конечно, это была пропаганда. Однако полное расхищение еврейского имущества и бизнеса отчасти приближало реальность к этим обвинениям, поэтому насилие казалось оправданным. В общем, евреев надо было довести до состояния отчаяния и нищеты. Так проще контролировать. Не просто так другие богатели, пока евреи беднели.

На оккупированных нацистами территориях евреи превратились в легкую добычу для разнообразных краж и запугиваний. Давали взятки, чтобы уберечь себя от насилия и угроз, чтобы получить визу, чтобы не попасть в список на депортацию в рабочие лагеря и гетто. Германия показала пример, как должно проходить обогащение. Другие государства были только рады ему последовать, в том числе Словакия. Все, от простых солдат Глинковой гвардии^[72] до самых высокопоставленных должностных лиц, все без исключения хотели поживиться.

Гуня Шторх, теперь фрау Фолькман, на себе почувствовала давление репрессий в 1938 году. Тогда декрет об исключении евреев из экономической жизни стал законом, согласно которому к 1 января 1939 года все евреи должны закрыть свои магазины и бизнес в целом. За этим последовало шесть лет отстранений и лишений прав.

Кульминацией этого процесса для Гуни стало лишение ценного имущества, и даже лишение одежды – по прибытии в Освенцим всех раздевали. У всех девушек, с которыми она познакомилась в модной студии – Марты, Брахи, Ирены и многих других, – были похожие истории о потере имущества. Им всем предстояло узнать, как можно жить, довольствуясь самым минимумом, необходимым для продолжения существования. Был запущен долгий и унизительный процесс, начавшийся с наглого хищения собственности, продвигаемого государством.

Согласно декрету 1938 года, еврейское имущество считалось Volksvermögen^[73]. «Немецкий» использовался как синоним «арийского». Это относилось не только к ценным вещам типа украшений, предметов искусства, домов, машин и земель. Сюда также входили велосипеды, радио, мебель, одежда и швейные машинки.

Под руководством Германа Геринга в Германии было проведено огромное количество мероприятий по использованию еврейских денег для увеличения нацистского бюджета^[74]. В 1930-х годах проводилась очевидная стратегия лишения имущества. Это была «ариизация» – насильственное изгнание евреев из бизнеса ради выгоды так называемых арийцев, неевреев. Главной целью ариизации было не просто создание трудностей и страданий. В награду преступники получали непосредственно владение еврейским бизнесом и устранение конкурентов.

Согласно новым законам, «ариизатор» – арийский менеджер – мог присвоить бизнес, как правило, совершенно бесплатно, либо за небольшую сумму; не говоря уже о взятках, которые брали лица, заведующие бюрократией процесса ариизации. Тактика скрывалась за корпоративным языком: владение бизнесом можно было передать доверенному лицу. Это мог быть любой человек не еврейского происхождения, желающий начать новое предприятие, не потратив при этом много денег. Или человек, которого хотел наградить кабинет попечителей.

Это все коснулось и модной индустрии; нетерпеливые нацисты хватались за первую же возможность заполучить ариизированное текстильное предприятие. Магда Геббельс даже воспользовалась своим положением, чтобы помочь Хильде Ромацки, хозяйке-арийке модного дома «Ромацки» на популярной магазинной улице Берлина Курфюрстендамм. Ромацки пожаловалась на «несправедливую конкуренцию» с еврейским ателье «Грете», которое располагалось чуть ниже по бульвару. В 1937 году Магда написала письмо, поражающее лицемерием, Германскому трудовому фронту, требуя закрытия ателье еврейки-соперницы: «Мне лично было бы неприятно, да и в целом это постыдно – чтобы кого-то подозревали в использовании услуг еврейского ателье»^[75].

Хедвига Хёсс же наглым образом решила открыть ателье в Освенциме, где почти все «сотрудницы» находились в плену по одной-единственной причине – они были еврейками.

«Благодаря процессу ариизации многие разжирели – разжирели, как свиньи», – Ладислав Гросман, «Магазин на главной улице»^[76].

Только в одном Берлине было около 2400 текстильных бизнесов, принадлежавших евреям, – легкая добыча для недоброжелателей. В Лейпциге, где работала Гуня Фолькман, к ноябрю 1938 года силой заставили продать 1600 бизнесов. Оставшиеся 1300 просуществовали еще недолго^[77]. Все, ради чего Гуня так долго и усердно трудилась, у нее совершенно законно могли в любой момент отнять.

Одна из теть Гуни вышла замуж за господина Гельба, владельца лейпциговского универмага. Дора, сестра Гуни, там работала. Гельбы попросили Гуню и ее мужа, Натана, помочь им бороться с ариизацией, которая сильно на них давила. Гуня с Натаном делали все, что было в их силах. Магазин купил немец, не-еврей, за крошечную сумму.

Это был рай для покупателей. Ариизаторы знали, что евреям надо было продавать магазины, причем как можно быстрее. Они скупали предприятия за 40 процентов реальной стоимости, или даже всего за 10. Если инвентарь ликвидировали до продажи, покупатели могли спокойно прогуливаться среди вешалок одежды и корзинок с остатками ткани, и радоваться, если найдут выгодную покупку. Они все не были совершенными злодеями, однако радовались возможности извлечь выгоду из страданий евреев.

Поспешные продажи объяснялись не только ариизацией – евреи стремились как можно скорее покинуть Германию. Гуня тоже чувствовала это давление. На последние гроши ее родители раздобыли билеты и визы для эмиграции в Палестину. Сама же Гуня каждый день ходила по иностранным консульствам, в каждом вставая в очередь других взволнованных просителей, надеющихся подать документы на эмиграцию. Проводились бесконечные интервью и тяжелые опросы. Мало какие страны были готовы принять неограниченное количество эмигрантов; многих гонения евреев в Европе совершенно не беспокоили.

Прошения Гуни не приняли ни в Палестине, ни в Аргентине, на которые она надеялась больше всего. Наконец она добилась разрешения на въезд в Парагвай и купила два билета. Перспектива морского путешествия через полсвета на другой континент пугала, ведь там их ждала другая культура, так непохожая на привычную ей жизнь в маленьком горном городке, но если это был единственный способ спастись – оно того стоило. Где бы они с мужем ни оказались, ее швейные навыки точно пригодятся.

Но ничего не вышло. В последний момент немецкий консулат отменил выдачу разрешений, которые евреям было так сложно получить. Гуня осталась в Германии без возможности уехать.

В Братиславе Ирена Рейхенберг тоже испытала унижения и лишение собственности. Со 2 сентября 1940 года всех словацких евреев обязали зарегистрировать все свое имущество. Отец Ирены, Шмуэль Рейхенберг, послушно изложил всю информацию о своем обувном бизнесе. Его жизнь вертелась вокруг работы, семьи и субботних молитв в синагоге. Как и многие другие, он надеялся, что если будет делать все, что говорят, трудности можно будет пережить.

Ему принадлежало одно из 600 еврейских предприятий в Братиславе, многие из которых так или иначе были связаны с текстилем. Крупицы оптимизма и надежды на продолжение работы не оправдались. Согласно первому закону ариизации, вступившему в силу 1 июня 1940 года, Шмуэля лишили права на работу. Этот закон запрещал евреям вести собственный бизнес в любой сфере. Он вернулся в маленькую квартиру в 18 доме на Еврейской улице. Без работы не будет денег. Без денег впереди ждали только голод и скитания.

У Ирены не было выбора, пришлось адаптироваться. Со временем она так согнулась под давлением непрекращающейся травли, что спасали ее только крепкая дружба с Брахой и ритм нитки с иголкой. Она наблюдала, как отец устанавливает стул и маленький столик у окна и разкладывает инструменты. Друзья и знакомые со всей улицы приходили к нему с предложениями подработать, он, как всегда, качественно выполнял все заказы, надеясь взамен получить кожу и приборы для шитья.

Жить дальше было очень тяжело. По закону он не мог работать, как раньше, но как же еще зарабатывать? Еврейские благотворительные организации располагали ограниченными ресурсами, в основном направляя помощь тысячам отчаянных беженцев, вынужденных бежать из Чехословакии, – они думали, что в Германии будет безопаснее.

Некоторые недобросовестные словаки стремились поскорее прибрать к рукам лучшие еврейские магазины и предприятия, а судьбы хозяев их особо не волновали. Швейное предприятие Саломона, отца Брахи Беркович, над которым он так трудился, было отнято у него и передано католику той же сферы деятельности – к нему перешли клиенты, запасы и репутация.

За год Центральный офис экономики Тисо передал более 2000 словацко-еврейских предприятий в руки арийцев, в том числе ателье Берковичей. Приобрести еврейский бизнес через ариизацию было невероятно просто. Иногда изначального владельца оставляли в качестве сотрудника, особенно если новый арийский хозяин понятия не имел, как управлять бизнесом. Иногда же его просто выталкивали за дверь. Отцу Брахи выбора не предоставили – его тут же выгнали.

В Словакии были ликвидированы 10 000 еврейских предприятий в соответствии с ариизацией. Всю извлеченную прибыль направляли в специальное управление представителя СС Дитера Вислицени. Более тысячи этих предприятий были текстильными магазинами. Рулоны ткани, раньше с гордостью выставленные на витринах, где их рассматривали заинтересованные покупатели, исчезли. Ариизаторы все распродали. Купившие ткань, возможно, не знали, из какого магазина изначально ткань к ним попала. Возможно, им было все равно^[78].

В Праге произошло примерно то же самое. За сегрегацией, регистрацией и разграблениями последовала хищная алчность. До вторжения желтых звезд евреям успешно удавалось ассимилироваться в пражском обществе. Любая собственность, стоящая более 10 000 чешских крон, конфисковалась и закладывалась в некий банковский счет в Праге. Чеки прилежно выдавали для поддержания иллюзии, что это лишь на время, и собственность будет возвращена. Но потом началась ариизация бизнеса, коснувшаяся богатой модной индустрии Праги, от высокой моды до скромных швей на дому.

Даже в 1939 году клиенты (неевреи) убеждали хозяев любимых еврейских салонов, что нацистский антисемитизм никак не повлияет на их преданность. Люди все еще заказывали у еврейских портних наряды в стиле «Шанель», как носят в Париже, или что-то совершенно оригинальное, местное. Но что бы ни хотели их клиенты, как только в ателье приходил ариизатор и требовал показать всю бухгалтерию, все бумаги, все списки сотрудников – сопротивляться было бесполезно. Иногда бизнес покупал преданный сотрудник, уверенный, что это всего лишь предупредительная тактика. Новый хозяин решал, будет он уважительно относиться к новой покупке или сделает приоритетом заработок.

Из модных журналов тихо и незаметно, безо всяких комментариев, исчезла реклама еврейских магазинов и услуг. Кирпичные магазины выстояли ариизацию, сохранив ту же одежду и ту же обувь, но еврейские названия закрашивали, а ярлыки снимали.

У портних вроде Марты Фукс больше не было права заведовать швейным делом. С 1938 года целью Марты (как и Гуни в Лейпциге) было бежать из Европы. Она была достаточно дальновидной, чтобы понять – еврейское имущество пока чего-то стоит, но еврейская жизнь вскоре потеряет значение. Марта поселилась в отеле «Юлиш» на знаменитой Вацлавской площади. На этом прекрасном бульваре находились Национальный музей, современные офисные здания, обувной магазин фирмы Bat’a и торговый центр, открытый до Великой войны.

Но в «Юлише» Марта остановилась по особой причине. Ей надо было находиться рядом с транспортными узлами и посольствами других стран. Она отчаянно надеялась попасть на поезд, добраться до порта и уплыть в Латинскую Америку. Все свободное время она проводила над испанским словарем вместо модных журналов и стояла в очередях на визы, а не за большими скидками. Но когда Эквадор каким-то чудом стал выдавать визы, было уже поздно. Немцы разрабатывали новые планы, направленные на задержание евреев, а не на запугивания, мотивирующие их покинуть страну^[79]. Марте пришлось вернуться в Братиславу.

После осени 1941 года слоган «Евреи, прочь!» уже означал депортацию. В чешском городе Терезине, который немцы называли Терезиенштадтом, сделали гетто. Это был якобы «образцовый город» только для евреев, на деле же – лагерь для временного держания перед отправлением в куда более страшное и мрачное место.

«Совершенно спонтанно я решила научиться шить», – Ирена Рейхенберг^[80].

Что могли сделать молодые люди перед лицом такой всепоглощающей силы?

Марта, Ирена, Рене, Браха и десятки тысяч других испытали на себе человеческую жестокость – антиеврейские законы, посредством которых их лишали прав и имущества. Однако с каждым лишением девушки становились только ближе друг к другу.

Многие женщины в Европе – и во всем мире – занимались изготовлением одежды, чтобы заработать на жизнь. Считалось, что эта профессия подходит женщинам да и не требует особого оборудования. На оккупированных немцами территориях женщины, потеряв работу, были вынуждены взяться за нитки с иголками, чтобы заработать на хлеб. При свете из окна, от лампы или свечки, между домашними делами и заботой о домочадцах, женщины склонялись над работой, шили костюмы, чинили распустившуюся шерсть, вышивали яркие узоры.

Одна братиславская еврейка, Грете Рот, открыла курсы плетения в конце 1930-х годов, когда стало ясно, что ее мужа скоро лишат юридической практики. Она одела всю семью в костюмы, которые сшила на простой домашней швейной машинке^[81]. В протекторате семнадцатилетняя Катька Фельдбауэр училась на «отлично», пока ее не вызвали в кабинет директора и не сказали забрать свои вещи: «Евреи, прочь!». Пораженная, она ушла и устроилась на работу к портнихе, которая была ариизатором еврейского бизнеса. Катька зарабатывала на хлеб и скрывалась в задней комнате^[82]. И Грете, и Катьке вскоре предстоит поселиться с портнихами Освенцима.

Покинув школу, Ирена Рейхенберг решила использовать появившееся свободное время и освоить новый навык. Этим навыком стало шитье. Старшая сестра Ирены Кете, вышедшая замуж за красавца Лео Кона, уже училась на швею. Подруга Рене тоже в тайне училась шитью, как и ее сестра Гита. Поскольку Ирена была еврейкой, учеба в колледже и вообще любые курсы были ей недоступны; но она знала одну портниху, полячку, которая была замужем за братиславским евреем. Женщину лишили права на работу, но она тайком обучала швейному мастерству всего за 5 крон в день. Браха присоединилась к обучению.

Мать не научила Браху шить, да ее это и не интересовало, в отличие от младшей сестры Катьки. Катька Беркович была способной девушкой. Она усваивала швейную технику быстрее Брахи, и ей особенно хорошо давались пальто. Сестры дополнительно занимались с отцом, которого глубоко волновало стремительно ухудшающееся положение евреев в Словакии, и который во что бы то ни стало хотел защитить детей. Он выделял время и на обучение швейному мастерству старшего сына, Эмиля, поскольку продолжать образование Эмиль не мог.

В «подпольном» кружке шитья девочки встретили новую подругу. Это была молодая еврейка по имени Рона Бози. Рона бежала из Берлина, спасаясь от нацистских преследований. Она была чудесной подругой, всегда готовой помочь, когда у кого-то возникали проблемы с шитьем.

Alles verwenden nichts verschwender – Все используется, ничего не выбрасывается^[83].

На домашнем фронте женщинам, столкнувшимся с нехваткой материалов, пришлось работать в два раза больше прежнего. Фартук домохозяйки стал своего рода униформой. Несмотря на то что фартуки в книгах и журналах были цветастые и женственные – даже если сшиты из старых рубашек или скатерти, было очевидно, что это все-таки защитный предмет одежды, а не декоративный^[84]. Фартуки, дошедшие до нас из Германии военных времен, грязные, дырявые, с заплатками – со следами частого использования^[85]. Даже пропаганда не могла скрыть реальность тяжелого труда и нехватки материалов.

Задолго до полной военной мобилизации Германия начала махинации с финансовыми и материальными ресурсами. Это необходимо было для ускорения процесса перевооружения, в результате чего гражданские лица столкнулись с нехваткой материалов. Восполнить нехватку должно было награбленное и ликвидированное имущество. Однако в 1939 году в Германии началось нормирование еды, незадолго до вторжения в Польшу.

Нормирование одежды началось два месяца спустя, 14 ноября, хотя купоны на одежду датируются начиная уже с 1 сентября. С купоном обычный гражданин получал 100 баллов в одежной книге купонов на год вперед. Поскольку пальто или костюм стоили 60 баллов, средств на обновление гардероба практически не оставалось. Нацистские женские организации убеждали домохозяек использовать легкодоступную синтетическую ткань в качестве альтернативы натуральной ткани, которую было сложно раздобыть.

Чтобы облегчить давление на фабричное производство одежды, правительство советовало обращаться к услугам надомных швей и портних, только не евреек, конечно же. Различные женские группы предоставляли доступ к базовым курсам, в том числе курсам шитья. Также женщинам рекомендовали перешивать старые вещи или, по возможности, шить новые самостоятельно, чтобы не напрягать перегруженную индустрию. Надо было беречь каждый кусочек ткани, ни за что не выбрасывать. Поскольку шелка и хлопка становилось меньше, швеям приходилось вытягивать нити из кромки или повторно использовать прихваточные нити.

В помощь портнихам на дому в швейных журналах часто можно было найти выкройки. Чем дольше шла война, тем хуже делалось качество бумаги, и это было заметно. Чтобы сэкономить бумагу, выкройки часто печатали одну поверх другой, и для их расшифровки требовались хорошее зрение, знание геометрии и безграничное терпение.

Конечно, нехватка одежды коснулась всех в разной степени. Элитные жены нацистов совершенно не ощущали на себе последствия абсурдной системы нормирования. В январе 1940 года Магда Геббельс отправила личного секретаря обжаловать вычитку 16 баллов из ее купонной книжки за три пары чулок. Магда утверждала, что это не личная покупка, потому что чулки нужны ей для работы медсестрой. В следующем месяце обувной производитель Вильгельм Брейтшпрехер, считающий «Кайзер» одним из прежних клиентов, набрался смелости написать фрау Геббельс, что не может приступить к изготовлению ее ботинок из крокодильей кожи, пока не получит нужные купонные карточки^[86].

Жены высокопоставленных нацистов и лидеров партии чувствовали, что они выше закона, потому что нормирование одежды их не касалось, и тайком продолжали покровительствовать еврейским портнихам^[87]. Именно это ощущение привилегии потом мотивировало Хедвигу Хёсс собрать собственную группу портних, когда ее муж стал комендантом Освенцима. Не могла же она допустить понижение стандартов. Кто бы ни шил ее одежду, нужно выглядеть опрятно.

«Мы организовали еврейские мастерские с талантливыми еврейскими рабочими, так на немецкое производство не будет оказываться такого давления», – Ханс Франк^[88].

Ирония политики Entjudung и ариизации состояла в том, что в Германии и на оккупированных территориях быстро обнаружили острую нехватку талантливых рабочих, способных управлять новоприобретенными бизнесами. Нехватка рабочих рук во всех сферах, которые, как полагалось, «очистили» от евреев, усугублялась ненасытностью немецкой армии и недостатком бойцов на разных фронтах. Таким образом, нацисты, при помощи законов выгнавшие портных вроде Гуни и Марты с работы, столкнулись с нехваткой швей и портных. В некоторых регионах открылись интенсивные курсы шитья для неевреев, но это едва ли могло решить проблему в краткосрочной перспективе.

Ответ был простым и страшным: принудительный рабский труд.

«Призыв» к принудительному труду мог прийти в вежливой форме – письмом или публичным объявлением имен. Или же человека могли просто схватить на улице или дома, на глазах беспомощной семьи. Начали с мужчин и мальчиков.

Эмиль, брат Брахи, учившийся швейному мастерству у отца, получил повестку, по которой ему вместе с другими мужчинами-евреями надлежало отправиться на работы в Жилину, словацкий город в сотне с лишним километрах от Братиславы. Другой информации не было. Родные больше никогда его не увидели. Ему было всего 18. Он не прожил даже нескольких месяцев после получения повестки. У него нет своей могилы, только печальный мемориал всем погибшим в лагере смерти Майданеке^[89].

Отец Ирены вместе с тысячами других евреев оказался в построенном на скорую руку рабочем лагере Середи, в часе езды к северо-востоку от Братиславы. Были и другие лагеря, управляемые словацкими фашистами, – Выгне и Новаки. Согласно законам «еврейского кодекса», разработанным Дитером Вислицени и словацким правительством, всех евреев от 16 до 60 лет можно было отправить на работы по указу министерства. Когда у власти оказался Глинка, Шмуэля Рейхенберг отправили изготавливать ботинки и сапоги в Середи. В других мастерских лагеря изготавливались мебель, одежда, даже игрушки. Работа Шмуэля была настолько высокого качества, что его сделали личным бесплатным сапожником начальников лагеря. Ему предоставляли оборудование и материалы, а когда все было готово – щеголяли по лагерю и городу в обуви, сшитой на заказ.