Портнихи Освенцима. Правдивая история женщин, которые шили, чтобы выжить

Свежий и приятный внешний вид поддерживался ради одной-единственной цели – привлечения здорового арийского мужчины для спаривания и размножения. Женщины постарше должны были гордиться своим потомством. Их одежда должна была быть скромнее. Серьезнее. Порядочнее. Пояса надевались для утяжки почтенной фигуры, не для провокационного подчеркивания форм бедер или груди. Пропаганда роли женщин в немецком обществе и их соответствующего имиджа шла повсеместно и непрерывно.

В 1933 году еврейско-немецкая журналистка Белла Фромм записала в своем дневнике объявление Гитлера: «Берлинские женщины должны одеваться лучше всех в Европе. Больше никаких парижских моделей»^[30]. В том же году доктор Йозеф Геббельс, рейхсминистр народного просвещения и пропаганды, назначил себя главой «Модного дома». Фромм называла его Deutsches Modeamt^[31]. Геббельс прекрасно понимал, как модная индустрия влияет на формирование культуры, он понимал, что это ключ к управлению людьми.

Издания, такие как «Мода» или «Женская точка зрения», которым импонировал нацистский режим, с готовностью приняли и подогнали себя под идеалы партии^[32]. Немецким женщинам рекомендовали развивать в себе черты, соответствующие фундаментальным ролям матери и домохозяйки. В идеале профессия женщины должна была быть связана со стереотипно «женскими» чертами – заботой, добротой, уходом. И сферами – одеждой^[33].

Создавать свою, немецкую, моду не было плохой идеей само по себе. В Лейпциге Гуня хотела свободно создавать смелые модели одежды, в Братиславе Марта Фукс стремилась к мировому уровню качества с элементами чехословацкой самобытности. Возможно, презрительное отношение Немецкого института моды к идее, что только Париж может диктовать длину подола на текущий сезон или силуэт, было оправданным.

Но, к сожалению, за невинными статьями о веселом весеннем ситце или тюле для вечерних платьев в немецких журналах скрывалось нечто мрачное. Геббельс хотел контролировать не только то, как женщины себя позиционируют (только на ролях второго плана), но и всю модную индустрию.

Это означало избавление от евреев.

Устранение евреев из модной индустрии и торговли текстилем вообще – вовсе не побочный эффект антисемитизма. Это одна из целей. Она была достигнута с помощью шантажа, угроз, санкций, бойкотов, вымогательства и насильственных ликвидаций. Марта, Гуня, Браха, Ирена… Ни у одной из этих еврейских девушек не было никаких связей в правительстве или организациях, которые преследовали эти жестокие цели. И все они из-за этого пострадали. Им предстояло бороться за жизнь вопреки всему.

Могущественным тактическим решением, чтобы добиться контроля над евреями и их собственностью, было насаждение первобытной ментальности: не доверяй «другому». Подчеркивая разделение на евреев и неевреев («арийцев» в националистской терминологии), нацисты целенаправленно разделяли общество на «мы» и «они». Чтобы подчеркнуть «мы», нацисты находчиво использовали силу чувства сопричастности, создаваемого униформой для группы людей.

Штурмовик, мальчик из гитлерюгенда, девочка из союза немецких девушек – неважно, для усиления связи внутри группы у каждого была форма. Полувоенные костюмы часто появляются на метафорической сцене в поразительных театрализованных действиях. Наличие формы делало менее заметной классовую разницу, создавая видимость равенства внутри этнической группы.

Нацистов издалека узнавали на улицах по одежде еще до того, как они пришли к власти. Одежда играла настолько важную роль, что в народе их называли «коричневорубашечниками». В 1932 году журналистка Белла Фромм отметила, что мужчины «расхаживают, как павлины», будто бы «опьяненные маскарадом, который сами и устроили». Но страшнее всего была сила, которой форма могла наделить носящего^[34]. Коричневорубашечники сыграли большую роль в росте насилия, направленного на индустрию пошива одежды, хотя вскоре их затмили люди, носящие еще более темную форму СС.

Даже без формы нацистский символ свастики – черный на красном – превратил нейтральные цвета в высказывание. Помимо значков на булавках и повязок на локтях, делали даже носки с тщательно продуманным расположением свастики на лодыжках. Гитлер получал бессчетное количество подарков, сшитых и связанных преданными фанатками, даже наволочки с вышитой свастикой, зачастую дополненные клятвой «вечной верности»^[35].

Политика присутствовала на каждом этапе шитья: на образце вышивки, принадлежащем девочке в 1934 году, вышиты алфавит, имя, дата и – красной нитью – свастика^[36].

Народный костюм тоже популяризовался и дополнялся, чтобы расширить пропасть между «своими» и «чужими». Трахтенкляйдунг – традиционный национальный костюм – должен отражать богатое культурное наследие Германии, поэтому его постоянно показывали и нахваливали в националистских медиа. Разумеется, иностранцы носить его не могли. Даже немецким евреям это не позволялось. Только арийцам^[37]. Немецкие евреи безошибочно считали это послание: вы здесь чужие.

Разрыв увеличился, когда нацисты намеренно связали «иностранную» моду с еврейством. Нападения на так называемых декадентских женщин и парижскую моду преследовали две цели – создание неприязни к Франции и развитие антисемитизма. Как-то все выставлялось так, что это вина евреев, если немецкие женщины красились «вызывающей» красной помадой и были «рабами моды». Это мизогинный и антисемитский концепт, продвигающий идею, согласно которой женщины, хоть сколько-нибудь не соответствующие навязанным стандартам одежды и поведения, автоматически сексуализировались и провозглашались проститутками.

Машине пропаганды Геббельса легко удалось установить связь между модой и евреями, потому что индустрия во многом полагалась на еврейский талант, еврейские связи, еврейский труд и еврейский капитал.

Такая отрасль экономики, как производство тканей по всей Европе, часто не учитывалась при описании экономической истории, несмотря на то, что она приносила колоссальный доход, обеспечивая рабочими местами миллионы людей, и являлась существенным фактором в международной торговле – ключевым вопросом для нацистской Германии в попытке создать запас иностранной валюты в 1930-е годы.

В Германии межвоенных лет около 80 % универсальных и сетевых магазинов принадлежало немецким евреям. Почти половиной оптовых текстильных торговых домов тоже заведовали евреи. Много евреев было занято в дизайне, производстве, логистике и продаже одежды. Благодаря энергии и уму еврейских предпринимателей, после столетней истории развития Берлин стал центром готовой женской одежды.

Публикаций, выставляющих еврейских ткачей паразитами индустрии или сексуальными маньяками, портящими невинных арийских девушек и оскверняющих предметы, которые носят арийцы, в популярных пропагандистских журналах типа «Дер штюрмер» было недостаточно. Вскоре нацисты перешли от слов к делу.

«В воздухе витает неописуемое предвкушение», – первая запись в дневнике Йозефа Геббельса от 1 апреля 1933 года^[38].

1 апреля 1933 года в 10 утра в Германии начался национальный бойкот арийцами немецко-еврейского бизнеса. Бойкот был тщательно организован нацистской партией. В январе этого года Гитлер был назначен канцлером. Власть полностью перешла к нацистам лишь в марте. Очевидно, что в приоритете новых властей были антиеврейские меры.

Kauft nicht bei Juden!^[39] Это было написано на плакатах и краской на окнах, накарябано на вывесках на дверях магазинов, а рядом – грубо намалеванная желто-черная звезда Давида.

Люди в полувоенной форме, выстроившиеся за окнами магазинов, заметно контрастировали с гипсовыми манекенами по другую сторону стекла, демонстрировавшими элегантные весенние фасоны. И еще один контраст – толпа уличных ротозеев, собравшихся поглазеть или даже насладиться зрелищем. Все написано на лицах. Жестокие, непоколебимые в собственной правоте коричневорубашечники. И зеваки – недоумевающие, хихикающие, потакающие, раздраженные.

Храброе меньшинство шло наперекор бойкоту, совершая символические покупки в опустевших еврейских магазинах. Некоторых раздражало это неудобство – с чего это вдруг им надо менять привычный режим покупок?

– Я жутко разозлилась и попыталась туда пройти, – рассказала одна женщина. – Я ведь знаю владельца магазина, всех там знаю. Мы всегда туда ходим^[40].

Одна портниха-арийка пошла против режима, после того как увидела, как по указанию государства обращаются с евреями. Она рассказала, что лучшие рабочие по пошиву – евреи. «Они всегда работали лучше всех. Такие добрые, старательные. Я стала закупаться только в еврейских магазинах»^[41].

Когда запугивание превратилось в жестокость – в том числе заброс ракеты в окно модного еврейского магазина «Тиц» в Берлине, – полиция едва ли попыталась вмешаться. Разбитые окна символизировали хрупкое ощущение безопасности еврейских торговцев.

После суток издевательств бойкот был прекращен. Однако периодические издевательства продолжились. Стало очевидно, что в Германии 1933 года бо́льшую часть не евреев не волновало такое яркое проявление антисемитизма; также это породило вражду с другими государствами, которые выступили против такого обращения. Нацистские лидеры были недовольны такой реакцией и обращали внимание, что намерены подвергать гонениям «исключительно» немецких евреев, евреев из других стран это не касается. Жалобы на бойкот были отклонены государством как пропаганда еврейских злодеяний. Нацисты объясняли, что если евреи чем-то недовольны, они сами во всем виноваты^[42].

Несмотря на то что бойкот отменили, он проложил основу дальнейшему давлению на еврейских бизнесменов и развитию более изощренных способов контролировать торговлю. Несчетное количество еврейских портных в Германии, включая Гуню и ее лейпцигский салон, вскоре оказались под угрозой полной потери средств к существованию. В мае 1933 года, всего через месяц после бойкота, была объявлена новая инициатива с целью постепенно сделать каждый этап в торговле одеждой, свободным от евреев. Это была ADEFA.

ADEFA – Arbeitsgemeinschaft deutsch-arischer Fabrikanten der Bekleidungsindustrie, что в переводе означает «Федерация немецко-арийских производителей швейной промышленности». Слово «арийских» было вставлено специально, чтобы подчеркнуть значение слова «немецких». Никаких евреев. ADEFA была просто группой лоббистов, цель которых состояла в запугивании и выдавливании евреев – главных соперников – из своей сферы деятельности. Согласно рекламе, ADEFA стремилась «успокоить» немецких покупателей, оптовых и розничных, что каждый этап производства любого предмета одежды не был запятнан прикосновением еврейских рук^[43].

Ярлык ADEFA пришивали к «чистой» арийской одежде. Иногда аббревиатура стилизовалась под орла рейха, иногда давался полный текст с припиской Deutsches Erzeugnis^[44], чтобы подчеркнуть связь между арийским и немецким^[45]. В плане коммерции и художественности, ADEFA была полным провалом. В ее одежде не было ничего особенного. Дизайн и торговля пострадали от потери таланта и связей еврейского общества. Несмотря на активное продвижение рекламы с бесцеремонным «Хайль Гитлер» в конце, показы ADEFA не очень активно посещали. Основной выигрыш для национал-социализма заключался в переходе на новый уровень узаконивания концепции, что арийцы могут извлекать выгоду из еврейского бизнеса.

В августе 1939 года ADEFA пришел конец. Ее тактика оказалась довольно мягкой по сравнению с жестокостью ноября 1938 года.

«Группа дебоширов уничтожает огромное состояние всего за одну ночь. А Геббельс только их подначивает», – Герман Геринг^[46].

Утром в среду 10 ноября 1938 года Гуня Фолькман открыла окно и выглянула на тихую лейпцигскую улицу. К ее удивлению, по улице бежали люди – некоторые были взъерошены, некоторые прижимали к груди что-то наспех замотанное.

– Что случилось? – крикнула Гуня.

Ответы долетели обрывками. Синагоги поджигали. Дома расписывали краской. Разбивали окна. Евреев забивали до смерти.

Как теперь выходить на улицу? Лейпцигские евреи были разнородной группой, в основном ассимилированные, однозначно не привыкшие к гетто, хотя еврейский квартал в городе был. Неужели они такая легкая добыча?

Евреи лишились какого-либо влияния в Германии еще в 1933 году. Потом, в сентябре 1935 года, вышел нацистский Нюрнбергский закон, в одночасье лишивший евреев немецкого гражданства – даже тех, кто состоял в браке с кровным немцем. В том же году евреям запретили пользоваться общественными бассейнами и настоятельно рекомендовали не появляться в общественных парках и театрах, потому что фольксгеноссен («товарищи по нации») не хотели делить пространство с евреями.

Лейпцига в достаточной мере коснулась злобная антисемитская пропаганда, так же как и с виду несколько более цивилизованное рекламное продвижение ADEFA. Лейпцигская ежедневная газета безо всяких стеснений печатала рекламные списки арийских магазинов и мастеров^[47]. Тем временем политическое влияние НСДАП все росло и росло в городе. Но кто же хочет верить, что сограждане, соседи, могут быть такими жестокими?

Гуня с Натаном вместе остались тем утром дома, сидя в тишине, они ждали, что будет дальше. Группы хулиганов рассыпались по городу, выкрикивая: «Raus ihr Judenschwein!^[48]» Услышав стук в дверь, Гуня приготовилась к прибытию штурмовиков, гестапо или яростных горожан.

За дверью оказался ее отец. Он сообщил, что сосед, нееврей, предупредил его, сказал уйти из синагоги, где он изучал Тору, потому что «сейчас начнется что-то ужасное». Через несколько минут на синагогу напали вандалы, уничтожили ее и две другие синагоги Лейпцига, подожгли свитки Торы.

Подобные пугающие вести приходили из разных городов Германии и Австрии: якобы спонтанные вспышки антисемитского насилия, которые на самом деле были тщательно организованы нацистами, должностными лицами, снявшими форму, чтобы выглядеть, как гражданские. Их действия подхватывали другие головорезы.

Тысячи еврейских домов и предприятий были разрушены и изуродованы, но особенно привлекательной мишенью для нападений были большие еврейские универмаги. Берлинский магазин льна «Грюнфельдс» еще в июне был изуродован непристойными рисунками, изображающими пытки и изувеченье евреев. 9 и 10 ноября 1938 года другие магазины пострадали так же, а то и сильнее. «Натан Израэль», берлинский эквивалент Harrods^[49], был изуродован вандалами, как и «Тиц», «КаДеВе» и «Вертхайм». Почти все универмаги в городе принадлежали евреям^[50].

Мародеры с грохотом крушили витрины и хватали все, что заблагорассудится, с вешалок и полок. Коричневорубашечники швыряли товары из окон и топтали одежду на улице. Но это было полбеды – евреев вытаскивали из их домов, избивали, унижали, арестовывали. Многие тогда впервые почувствовали боль, которая ждала их в концлагерях.

В 1938 году Рудольфа Хёсса повысили до капитана СС и перевели вместе с семьей в качестве адъютанта в концлагерь Заксенхаузен, к северу от Берлина, куда высылали многих жертв погромов, в том числе группу евреев из Лейпцига^[51]. В следующем году Хёсс стал администратором, ответственным за вещи заключенных в Заксенхаузене, и заместителем главы лагеря. Они с женой Хедвигой были уже привычными к этой работе к моменту его перевода на следующий пост в Освенцим.

Известные лейпцигские универмаги «Бамбергерс», «Херцс» и «Урис» подожгли рано утром 10 ноября 1938 года. Местная пожарная служба быстро приехала – проследить, чтобы огонь не перешел на соседние, не принадлежавшие евреям, здания. Еврейские магазины они не пытались потушить.

В Германии в целом приблизительно от шести до семи тысяч еврейских предприятий были разгромлены и разграблены^[52]. Открыто, бессовестно, с одобрения государства. Простые немецкие граждане либо боялись вмешиваться, либо сами были не против извлечь выгоду. Так легко стащить рулон ткани из универмага и тихонько сшить дома новый костюм – никто ведь не узнает.

Массовые погромы 9–10 ноября 1938 года стали известны как «Хрустальная ночь», или «Ночь разбитых витрин». Выразительное название, но оно отсылает не к людям, а к принадлежавшим им вещам. Разбитые витрины, не разбитые жизни. Рейхсмаршал Геринг пожаловался Геббельсу: «Лучше б ты убил 200 евреев вместо того, чтобы уничтожать такие ценные вещи»^[53].

Хотя «Хрустальная ночь» показала простым немцам, какой ужас обрушился на евреев, возможно, они успокаивали себя тем, что это происходит не с ними, что семьи, которых истязали на улицах прямо в ночном белье, наверное, сделали что-то очень плохое, если с ними так обращаются.

Пока евреи в Германии боялись за собственную жизнь и сохранность домов в 1938 году, арийские женщины продолжали листать журналы с новыми фасонами шляпок, планировать речные круизы или городской отдых, мечтать о бассейне на заднем дворе, избавляться от неприятного запаха с помощью дезодоранта Odo-ro-no, записываться на массаж и другие процедуры в салоне Элизабет Арден, подбирать узор для новой блузки, покупать мягкие шубы на зиму. Словом, предавались эскапизму. Журналы рекламировали лак для ногтей Cutex, шелковые нити Гутермана всех цветов радуги и краску Schwarzkopf, идеальную для осветления волос в соответствии с арийскими идеалами. Испачканные руки уже можно было отмыть мылом Palmolive.

Статья 1938 года воспевала свежие модные цвета, прямые платья и жакеты марабу, журнал «Элеганте вельт» провозглашал «преимущественно радостное» настроение на обозримом горизонте. Любые тревоги были отметены журналистом, но с предостережением: «Экономические кризисы ничто по сравнению с нерушимой волей к жизни и оптимизмом народа»^[54].

Как уполномоченный по четырехлетнему плану, Герман Геринг был в ответе за подготовку немецкой экономики к войне. Урон, нанесенный во время «Хрустальной ночи», он считал кризисом – какой, жаловался он, смысл ему изощряться, придумывать, на чем еще можно сэкономить, если погромы наносят такие удары по экономике^[55]. Он отреагировал на вандализм «Хрустальной ночи» наглейшим образом – представил немецким евреям огромный чек за нанесенный ущерб.

Эмми Геринг, любящая жена Германа, обожала красивую одежду, подчеркивающую ее женственную фигуру. В мемуарах она признается, что во время антисемитских бойкотов чувствовала себя неловко. Хотя она внесла свою лепту в поддержку некоторых знакомых евреев, на окнах которых написали слово Jude^[56]. Также она добавила, что ходить в магазины евреев ей было все же неудобно. Боялась, что тогда у мужа будут проблемы.

Тем временем Йозеф Геббельс хвастливо расписывал в своем дневнике, что берлинцы были в восторге от мародерства «Хрустальной ночи». Он подчеркнул тот факт, что основной добычей стали одежда и мягкая мебельная обивка: «Шубы, ковры, дорогие ткани – все расхватывали»^[57]. Магда Геббельс, жена Йозефа и большая модница, не мыслила своей жизни без тонкого стиля, поэтому ноябрьские погромы ее огорчили. Так она печалилась закрытию еврейского салона: «Как досадно, что закрывается салон Конен… Все понимают – когда из Берлина уйдут евреи, элегантность уйдет с ними»^[58].

Эсэсовские жены, Эмми, Магда и Хедвига, ценившие свои привилегии, видели, как на их глазах евреи превращаются в жертв, но решили для себя, что лучший способ справиться с этой неприятностью – просто закрыться от нее. Поглощенные прилежным исполнением своих ролей национал-социалисток, они верили: мир может быть перекроен, чтобы вписаться в их представления о нем и соответствовать их потребностям.

Клиентками Гуни были в том числе элитные жительницы Лейпцига. Она одевала и евреев, и неевреев. Ее одежду носили как жертвы погромов, так и те, кто закрывал на это глаза. Во время погрома она спала, но теперь было не до сна перед лицом наступившей беды. Вся ее энергия была направлена на план побега.

«Мы просто были рады пережить день и не опуститься на самое дно», – Ирена Рейхенберг^[59].

Тем временем в Братиславе юная Ирена Рейхенберг волновалась все больше и больше. С марта 1938 года в город прибыли сотни беженцев-евреев, спасавшихся от нацистского преследования из Германии и недавно аннексированной Австрии. Когда Чехия отошла под руководство Германии, большинство беженцев направились в Словакию, которая в октябре 1938 года обрела автономию. Пронацистские банды свободно нападали на собственность евреев и на самих евреев, стоило им появиться в общественном месте. Еврейские благотворительные организации делали все, что было в их силах, чтобы помочь нуждавшимся. На Еврейской улице развязывались драки и беспорядки.

Ирене не удалось убедить отца, что жестокость не прекратится, что это не просто очередное проявление антисемитизма, что оно просто так не утихнет. Даже если Ирена понимала, что их ждет настоящая опасность, как она могла этому помешать? Куда они могли уехать? Она выросла в такой бедности, что семья даже не могла позволить себе поездку в Вену всего в 64 километрах от их дома.

Бежать? Невозможно.

«Мы не могли позволить себе эмиграцию, вообще ничего, что стоит денег. Это было невозможно. Мы просто не могли», – говорила она^[60].

Вместе с подругой Брахой Беркович Ирена разработала свой способ выживания. Для него им понадобились иголки, нитки, ткань и булавки.