Шрифт:
-100%+
© Перевод. С. Ошеров, наследники, 2018
© ООО «Издательство АСТ», 2019
* * *
Каллиопа
Судьба и участие
«Я не видал, чтобы рынок и улицы были так пусты.
Будто метлою прошлись по городу нашему, будто
Вымер он… Жителей в нем и полсотни, кажись, не осталось:
Что любопытство творит! Полетели вперед, как шальные.
Чтобы хоть глазом взглянуть на обозы беженцев бедных.
Добрый час до пути, где печальные тянутся фуры,
Но устремилась толпа, задыхаясь от зноя и пыли.
Я же с места не сдвинусь, чтоб видеть злосчастную долю
Честных людей, принужденных тащиться с добром уцелевшим.
Бросив родные места за Рейном, к нам перебраться,
В мирные наши углы, и по этой цветущей долине
Путь совершать, повинуясь изгибам ее прихотливым.
Ты поступила похвально, жена, что по добросердечью
С сыном послала одежду, а с ней кое-что из съестного
Людям, попавшим в беду. Пособлять – добродетель имущих.
Ишь, как малец покатил, как славно правит конями!
Знаешь, неплох шарабан! Новехонек, прочен, удобен.
Четверо в нем поместятся да спереди кучер на козлах.
Нынче один он поехал и тут же свернул в переулок», –
Так, опустясь на скамью у дома, насупротив рынка,
Молвил супруге довольный хозяин «Льва золотого».
И отвечала хозяйка разумно и простосердечно:
«Я расстаюсь, муженек, неохотно с тряпицею каждой.
Мало ль что может случиться – ее и за деньги не сыщешь,
Ежели надобность будет. Сегодня ж с открытой душою
Много я собрала рубашек и старого платья.
Нитки живой, говорят, на тех бедняках не осталось.
Я повиниться должна. Ведь кое-чего не хватает
И у тебя в гардеробе… Хотя бы халата из ситца
В пестрых индийских цветах, на фланелевой теплой подкладке.
Знаешь ли, он прохудился и стар, да и вышел из моды».
Но отвечал, усмехаясь, жене добродушный хозяин:
«Все-таки жаль мне халата: хоть старенький был он, признаться,
Да настоящий, индийский. Такого теперь не достанешь.
Бог с ним, его не носил я. Ведь нынче хотят, чтоб мужчина,
Встав, надевал сюртук, в длиннополый кафтан наряжался,
Ногу сжимал башмаком – не в чести колпаки и пантофли».
«Глянь, – возразила жена, – уже возвращаются люди
С тракта большого. Должно быть, обозы проехали дальше.
Как башмаки у всех запыленны! Как раскраснелись
Лица… Бредут, отдуваясь, фулярами пот утирая.
Нет уж, так далеко, да в жару, на зрелище это
Не побегу я глазеть. С меня и рассказов довольно!»
Многозначительно глянув, в ответ отозвался хозяин:
«Ну, не скажи! Погода отменная нынче для жатвы,
Хлеб мы сухим уберем, как сухим недавно убрали
Сено. На́ небе ясном и тучки нет на примете.
И спозаранку хлеба ветерок овевает прохладный.
Установилась погода. Пшеница наша доспела.
Завтра снимать урожай мы примемся, с помощью божьей».
Так говорил он; меж тем обыватели шли через рынок,
Всё прибывая в числе, по домам растекаясь неспешно.
Вот и сосед с дочерьми пересек оживленную площадь,
Резвых коней осадив у ворот подновленного дома,
Наискосок от трактира. Купец богатейший в округе,
Ехал он в легкой коляске (ландауской чистой работы).
Людными улицы стали, то был городок населенный.
Много в нем фабрик имелось, ремесла в нем процветали.
Так у ворот сидела чета, благодушно толкуя,
Острым словечком порой забавляясь насчет проходящих.
Тут обратилась к супругу хозяйка достойная, молвив:
«Видишь, пастор идет, а с ним и почтенный аптекарь,
Добрый сосед наш. От них до подробности все разузнаем,
Что им увидеть пришлось и что видеть не радует сердца».
Дружески оба они подошли и чете поклонились,
На деревянную лавку под вывеской самой присели
Пыль с башмаков отряхнуть, обмахнуться платками от зноя.
После приветствий взаимных аптекарь, молчанье нарушив,
С видом достаточно хмурым взглянул на прохожих и начал:
«Люди всегда таковы. Меж ними различья не вижу –
Рады пойти поглазеть, если с ближним беда приключится.
Каждого тянет взглянуть на свирепое пламя пожара
Или потешиться страхом преступника, ждущего казни,
Так вот любой и нынче бежит поглядеть на несчастье
Беженцев бедных, а сам-то и в мыслях того не имеет,
Что испытаньям таким подвергнется тоже, быть может.
Грех столь беспечным быть, но это сродни человеку».
Но возразил благородный и мудрый священнослужитель,
Юноша, близкий к поре возмужанья, города гордость, –
Жизнь он познал глубоко, разглядел ее скрытые нужды
И, просветленный высоким значеньем Святого писанья
(Этим ключом к помышленьям и судьбам существ человечьих),
Также изрядно знал и лучшие книги мирские, –
Он-то и молвил: «Не слишком суров я к стремленьям невинным,
Коими добрая матерь-природа людей наделила:
Разуму и пониманью порой нелегко подступиться
К сути вещей, до которой доходим наитьем счастливым;
Если бы не любопытство с его притягательной силой,
Разве б открыл человек чудесное соотношенье
Разных частей мирозданья? Сначала он к новому рвется,
После – полезного ищет с прилежностью неутомимой
И, наконец, приходит к добру, свой дух возвышая.
В юности спутник веселый – беспечность – пред ним заслоняет
Близящуюся опасность, врачует любые недуги,
Ранам несет исцеленье, лишь горе от сердца отляжет.
Ясно, того предпочтешь, кто сумел в дальнейшие годы
Этой веселости духа разумное дать постоянство
И к своему неослабно стремиться в счастье и в бедах,
Горечь утрат возмещая вовек нескудеющим благом».
Пастора мягко прервала, томясь нетерпеньем, хозяйка:
«Что там видали – скажите? Об этом узнать я хотела!»
«Трудно мне будет, – ответил с внушительной миной аптекарь, –
После того, что я видел, вернуться к веселости прежней,
Разве кто сможет поведать о разнообразных мытарствах?
Мы еще в дол не спустились, как стала видна в отдаленье
Пыль над проселком. Чредой от холма до холма бесконечно
Фуры тянулись. В пыли ничего различить не могли мы.
Только достигнув дороги, впродо́ль прорезавшей долину, –
В гуще возов и людей мятущихся мы очутились.
Много еще перед нами прошло горемык бесприютных,
Здесь-то мы и узнали, как тяжко и горько изгнанье
И до чего хорошо сознавать, что жизнь уцелела.
Больно было, друзья, смотреть на скарб всевозможный.
В доме его не приметишь, затем что добрый хозяин
Все порасставит умело да с толком, чтоб каждая мелочь
Сразу была на виду, – все будет на пользу, сгодится, –
Нынче, любуйся, все это нагромождено на подводы,
Без толку, как приведется, накидано в бегстве поспешном!
Шкаф, а на нем решето с шерстяным одеялом в соседстве.
Выпер матрац из корыта, а зеркало под простынею.
Ах! Как мы видели это лет двадцать назад на пожаре:
Страх до того людей лишает ума, что нередко
Ценное бросят они, а безделицу из дому тащат.
Так же, глядишь, и теперь с неразумным усердием люди
Всякую рухлядь везут, лишь коней да волов утруждая:
Бревна гнилые да бочки, насесты для кур и кастрюли…
Женщины и ребятишки плетутся, под ношей сгибаясь,
Тащат узлы, кадушки, набитые хламом ненужным.
Да, человеку трудненько с последним добром расставаться.
Так, в беспорядке, в смятенье, дорогой знойной и пыльной,
Длинный тащился обоз: одни, на заморенных клячах,
Ехать шажком норовят, другие коней понукают.
Вдруг мы услышали вопли детей и женщин теснимых,
Рев и мычанье скота, вперемежку с лаем собачьим,
Охи и стоны больных, мольбы стариков, что высоко
Поверху всяческой клади мотались на жестких матрацах.
Ибо, свернув с колеи, телега в обочину ткнулась,
Резко скрипя колесом; накренилась вдруг и в канаву
Рухнула. В этот же миг людей, закричавших от страху,
Всех на дорогу швырнуло, но, к счастью, никто не убился, –
Вслед сундуки повалились, но ближе к подводам упали.
Впрямь показаться могло свидетелям дела такого,
Что горемычных бедняг сундуки и шкафы передавят.
Так-то сломалась подвода и на поле люди лежали,
Но прямиком остальные свой путь продолжали поспешно,
Общим потоком влекомы и лишь о себе помышляя.
Кинулись мы на подмогу – и видим: больные и старцы,
Те, для которых и дома страдания долгие были
Невыносимы, стеная, лежат на земле распростерты,
На солнцепеке полдневном, в сухой удушливой пыли».
Тронутый речью такой, отвечал сердобольный хозяин:
«Хоть бы их Герман нашел и помог им платьем и пищей.
Я б не хотел их видеть. Мне тяжко быть зрителем горя.
Только прослышав о нем, мы растрогались и, не помедлив,
Малую лепту от наших излишков отправили, чтобы
Помощь подать хоть немногим и этим себя успокоить.
Но для чего воскрешать картины печальные? Разве
Страх иль забота подчас и так не терзают нам душу?
Мне же такая напасть и самого зла ненавистней.
В комнату заднюю лучше пройдем, там, кстати, прохладно,
Солнце там не гостит и жарища сквозь плотные стены
Не проникает нисколько, а матушка полную чарку
Сорокалетнего нам принесет, чтоб забыться могли мы.
Здесь не успеешь и выпить, как мухи обсядут стаканы».
И удалились они и прохладой себя усладили.
Вот принесла им хозяйка вина стародавнего в темной
И засмоленной бутылке на цинковом круглом подносе,
Зеленоватые рюмки, в которых ренвейн золотится.
Чинно уселись втроем они за коричневый, прочный
Отполированный стол, приросший ножками к полу.
Звякнули рюмками тотчас сердечный хозяин и пастор,
Только аптекарь сидел, склонившись в раздумье глубоком.
И обратился к нему хозяин с приветливым словом:
«Ну-ка, сосед, отхлебни. Покуда нас от несчастья
Бог бережет и в своем милосердии не покидает.
Всяк согласится, что с дней приснопамятной кары господней,
Испепелившей наш город, к нам был благосклонен всевышний;
Нас он берег неустанно, как мы охраняем от порчи
То, что всего драгоценней, – зеницу нашего ока.
И неужели ж он впредь не будет к нам милостив также?
Только в опасностях мы познаем вседержителя силу.
И неужели ж тот город цветущий, который недавно
На пепелище возвел он руками граждан прилежных,
Вновь он сметет, чтобы прахом пошли все наши усилья?»
Бодро заметил на то примерный священнослужитель:
«Веруйте в господа твердо, пребудьте тверды в убежденьях,
Ибо и в счастье они укрепляют наш дух, а в несчастье
Нам облегченье несут, утешая прекрасной надеждой».
И отозвался на это хозяин разумно и веско:
«Как я глядел умиленно на волны могучего Рейна,
Если по сделкам торговым случалось к нему приближаться!
Мне он огромным всегда представал, мой дух возвышая.
Но не гадал я, не думал, что этот излюбленный берег
Вскорости валом послужит, чтоб сдерживать натиск французов,
Рвом защитительным станет его величавое русло.
Как ограждает природа, как немцы страну ограждают,
Так и господь оградит нас, – кто в этом дерзнет усомниться?
Всех утомила вражда, и чуется мир недалеко,
Эх, кабы только дождаться счастливой минуты, как в церкви
Колокола и орган в честь праздника с трубами вкупе
В хор сладкозвучный сольются, напеву вторя «Те Deum»;[1]
Рад бы я был, если б Герман в тот день предстал перед вами
У алтаря со своею невестою, пастор любезный,
Чтобы торжественный день, встречаемый всею страною,
Стал мне отраден вдвойне, как собственный праздник семейный.
Как-то неловко глядеть на взрослого парня, который
Дома всегда расторопен и боек, но робок на людях.
С ними якшаться ему, видать, удовольствия мало,
Даже девичьего круга чуждается он, равнодушный
К танцам изящным, юность влекущим к себе неизменно».
Так рассуждая, он слушал внимательно; вдруг издалека
Топот послышался конский, колеса вдали застучали,
И, грохоча, экипаж подкатил с разбегу к воротам.
Терпсихора
Герман
Только в раскрытых дверях показался сын благонравный,
Тотчас же пастор в него проницательным оком вгляделся,
Весь его облик окинул, следя за его поведеньем,
Как наблюдатель, привыкший читать сокровенное в лицах,
И, озаряясь улыбкой, приветливо юноше молвил:
«Вас подменили как будто, досель не случалось ни разу
Видеть веселость такую в глазах ваших, в каждом движенье!
Чем-то вы очень довольны! Должно быть, этим несчастным
Роздали вы подаянье и радостью их умилились».
Скромно на эти слова ответствовал юноша чинный:
«Стою ли я похвалы – не знаю, но мне повелело
Сердце так поступить, как рассказ мой об этом покажет.
Матушка, вы, извините, так долго тряпье мне искали,
Узел с таким опозданьем сготовили мне на дорогу,
Пиво, вино и съестное столь бережно клали в корзины,
Что не успел я далеко отъехать от нашего дома,
Как потекла мне навстречу толпа горожан любопытных –
Жены, ребята. Уж были изгнанники в поле далеко.
Я лошадей подхлестнул и быстро помчался в деревню,
Где беглецы, как слыхал я, намерены стать на ночевку.
Только свернул я с пути на проселок, как вдруг заприметил
Фуру из крепких жердей, неспешно влекомую парой
Крупных и дюжих волов иноземной, как видно, породы.
Девушка рядом шагала, привычно и мерно ступая,
Длинным бичом на ходу понукая сильных животных.
То их подгонит вперед, то движеньем сдержит умелым.
Выждав, пока экипаж поравнялся с медлительной фурой,
Девушка молвила мне: «Поверьте, подобного горя,
С коим встречаетесь вы, доселе судьба нам не слала.
Мне подаянье просить еще не привычно, тем боле
Что подают его часто, чтоб нищего только спровадить.
Все ж заставляет нужда говорить. На охапке соломы
Нынче жена богача от бремени тут разрешилась.
Мука была для нее на волах по ухабам тащиться.
Мы потому и отстали, что еле дышит бедняжка,
Новорожденный лежит нагишом у нее в изголовье,
Только немногим помочь ей наши попутчики могут,
Если в ближайшей деревне, где мы ночевать собирались,
Нам их удастся найти, – но боюсь, что они уж в дороге.
Может быть, лишний кусок холста раздобудете; если
Неподалеку живете, тогда помогите несчастной».
Так говорила она, и, бескровная, силясь подняться,
Взор обратила ко мне роженица. И отвечал я:
«Добрым сердцам вседержитель воистину часто внушает
Мысль о нужде, предстоящей неведомым нашим собратьям:
Матушка, будто предвидя такую беду, мне вручила
Разного платья, чтоб я оделил им нагих и бездомных».
Узел я вмиг распустил и, сверток раскрыв, ей отцовский
Подал халат и вдобавок холстины ей дал и рубашек…
Женщина, вся просияв, вскричала: «Не верят счастливцы,
Что на земле чудеса и ныне творятся. Лишь в горе
Видишь всевышнего перст, указующий людям дорогу
К добрым делам. Через вас помог нам господь, и на вас же
Милость прольется его». И ощупывать стала холстину
И восхвалять, особливо подкладку из теплой фланели.
«Время не терпит, – заметила девушка, – едем в деревню,
Где до утра на привале пробудут попутчики наши.
Там смастерю для ребенка я всякую всячину за ночь».
Снова и снова меня поблагодарив на прощанье,
Дюжих стегнула волов, и фура поехала. Я же
Наших сдержал лошадей, размышляя, как быть: самому ли
Ехать мне в эту деревню и там съестные припасы
Между людьми разделить иль сподручнее тут же на месте
Девушке все передать, чтоб голодных сама оделила.
Но, порешив на втором, я тронул коней и поехал
Следом за нею, догнал и сказал торопливо: «Простите,
Добрая девушка! Вот я опять. Не одну лишь холстину
Мать уложила в коляску, чтоб мог приодеть я нагого,
Не позабыла она о съестном и напитках различных.
В ящике, что позади, – того и другого немало.
Я и надумал: вручу тебе и эти подарки.
Так-то я лучше всего свое порученье исполню.
Ты их со смыслом раздашь, а я – положившись на случай».
Девушка мне отвечала: «От сердца вам обещаю
Вправду порадовать ими того, кто нуждается больше».
Так мне сказала она. Поспешил я к задку экипажа,
Хлеба ковриги извлек, тяжелые вынул колбасы,
Фляги с вином и пивом и передал девушке в руки.
С радостью дал бы еще, но уже ничего не осталось.
Все приношенья у ног роженицы та уложила
И поспешила в деревню, а я повернул себе в город».
Только Герман замолк, как вмешался в беседу аптекарь
Словоохотливый: «Счастлив, кто в годы смуты, скитаний
И неурядиц живет один-одинешенек в доме.
Тот, в ком жена и малютки в тревоге не ищут защиты.
Мне это кажется счастьем! Да я ни за что б не решился
Нынче отцом называться, дрожать за жену и детишек.
Верите ль: неоднократно подумывал я об отъезде,
Лучшее в путь отбирал – старинные деньги и броши,
Матери милой наследство, – из них ничего я не продал.
Правда, со многим пришлось бы расстаться как с бременем лишним,
Даже с лекарственной травкой, добытой с такими трудами.
Было б и этого жаль, хоть стоит она и бесценок.
Если останется в доме провизор – уйду я спокойно.
Спас я наличные деньги и бренное тело, так, значит,
Все спасено! Не в пример одинокому легче укрыться».
«С вами, сосед, – возразил убежденно юноша Герман, –
Я не согласен. Мне речи подобные дики и чужды.
Тот не мужчина, кто в счастье и бедах, ниспосланных свыше,
Думает лишь о себе, не стремится ни грусть, ни веселье
С ближним делить и к тому побужденья не чувствует даже.
Именно в наши дни я б охотно на брак согласился, –
Сколько достойных девиц нуждается в мужней опоре,
Сколько мужчин без жены лишено утешенья в несчастье».
Молвил с улыбкой отец: «Вот это мне радостно слышать,
Речью приятной такой ты родителей жаловал редко».
Тут перебила отца добросердная матушка, молвив:
«Правда твоя, сынок, – поступай, как мы поступили,
Ибо нашли мы друг друга не в пору довольства и счастья.
Узами крепкими нас злополучное время связало.
Был понедельник – отлично я помню, ведь накануне
Страшный случился пожар, превративший в пепел наш город
Двадцать годов назад, как раз в воскресенье, как нынче.
Жаркое выдалось время, и город совсем обезводнел,
Шел на гулянье народ, разодетый праздника ради,
Кто потянулся в корчму, кто на́ поле, кто на плотину.
Где-то в предместье пожар занялся, и пламя вдоль улиц
Вихрем пустилось вперед, самое себя подгоняя…
Житницы, полные хлебом, неза́долго снятым, пылали.
Улицы сплошь погорели до самого рынка. От искры
Домик отца занялся, а с ним по соседству и этот.
Самую малость спасли мы; на выгоне я просидела
Всю эту страшную ночь, сторожа сундуки и постели,
Но под конец задремала. Когда ж провозвестница утра,
Ранняя свежесть, меня, до костей проняв, разбудила,
Дым я увидела, гарь да голые стены и печи.
Сердце заныло от боли. Но солнце, обычного краше
И лучезарней, взошло и наполнило бодростью душу.
Я поспешила подняться. Меня потянуло увидеть,
Что от дома осталось и живы ль цыплята, которых
Так я любила. Не смейтесь, ведь разум-то был еще детский!
Тою порой, как я по развалинам тлевшим бродила,
Глядя на пепел и прах – на остатки от дома родного,
Ты в стороне показался, чего-то ища сокрушенно:
Лошадь застряла в конюшне, но только чернели средь щебня
Груды дымящихся бревен; скотины же – как не бывало.
Так, в нерешимости, грустно стояли мы друг против друга –
Не было больше ограды, что наши дворы разделяла.
За руку взял ты меня и сказал неожиданно: «Лизхен,
Как ты попала сюда? Уходи! Обгорят ведь подошвы.
Пепел горяч, как огонь, сапоги – и то прожигает».
Ты меня поднял легко и понес по тропинке, пролегшей
Вдоль по двору. Ворота́ с полукруглым сводом стояли
Там, как поныне стоят. Это все, что осталось от дома.
Наземь меня ты поставил, целуя, а я застыдилась.
Ты ж обратился ко мне с приветливой, вкрадчивой речью:
«Видишь, в разоре мой дом! Останься! И новый отстроить
Мне помоги! А в ответ я отцу твоему порадею».
Я ничего не смекнула, покуда к батюшке тайно
Мать не послал ты и сговор не кончился радостной свадьбой.
И с благодарностью чистой поныне я вспоминаю
Груду обугленных балок и великолепное утро,
Давшие мне дорогого супруга. Первые годы
Страшной разрухи совпали с младенчеством милого сына.
Вот почему и хвалю широту твоих побуждений,
Сын мой, что в трудные дни о невесте ты помышляешь
И не чураешься брака в годину войны и разора».
Тут вмешался отец и сказал с большим оживленьем:
«Мысли такие похвальны, к тому же не вымысел праздный,
Женушка, весь твой рассказ, – он верен от слова до слова.
Только что правда – то правда. Не каждому жребий назначен
Сызнова все начинать, о безделице всякой заботясь,
Да и не всем надрываться, как нам и другим приходилось.
Благо тому, кто в наследье устроенный дом получает,
Приукрашать лишь его остается такому счастливцу, –
Трудно начало во всем, а в хозяйстве домашнем тем паче.
Уйма вещей нужна человеку тут каждодневно.
1. «Тебя, господи» (лат.) – начальные слова молитвы.
Издательство:
ФТМ