000
ОтложитьЧитал
Через пятнадцать лет он нашел ее через социальные сети, уговорил на встречу в Москве, кормил в «Сахалине» морскими гадами, водил в театр имени Моссовета, пьяный уже, с тоской и жалостью глядел на нее – располневшую, одетую в темную одежду, с повисшими грустно уголками рта. В его номере в «Four Seasons», куда она шла покорно, сжимая его ладонь холодными, немного подрагивающими пальцами, она сказала ему, в нерешительности присев на край изумительной огромной кровати:
– Жора, тебе действительно это нужно? Ведь мы с тобой остались далеко в прошлом, в девяносто третьем году. Знаешь, я очень жалела, что не была с тобой хоть один раз. Это бы позволило мне не терзать себя потом так сильно. Замужество мое – спектакль несыгранных актеров, глупая история бездетных чужих людей. Мне сейчас очень больно, а утром будет, боюсь, еще больнее…
Глаза у нее остались прежние – лучистые, умные, только немного погас замечательный девичий блеск. Савельев поцеловал ее в покорные теплые губы и убрался до утра пить дымный до изжоги виски в ресторан на последний этаж отеля. Действительно, пусть выдуманная сказка остается прекрасной небылью, к чему марать очарование перевернутых страниц?.. Жаль только, что слишком часто мы страницы эти просто пробегаем по диагонали, не вчитываясь, теряя смысл.
Решимость закончить этот этап жизни, срежиссированный судьбой и им самим, крепла в Савельеве все сильнее. Он искал повод зацепиться хоть за что-то, чтобы остаться здесь, среди понятного, и комфортного во всем, кроме постоянной тоски и ощущения бессмысленности происходящего, мира, но, увы, не находил. Он с ожесточением перебирал своих женщин, случайных и проверенных отношениями, заводил новые знакомства, втайне ожидая – вот, сейчас кольнет чувство, может, эта девушка окажется для меня спасением, у меня станет петь душа, когда мыслями обращусь к ней, буду вздрагивать, прикасаясь к ее коже, или вдохнув запах ее волос?… Напрасные надежды! Друзья пожимали плечами, зарабатывая деньги, обрастая коттеджами, подругами, внебрачными детьми, говорили – с жиру ты бесишься, остановись. Один лишь из близких, странный седой холостяк, вздыхая, заметил:
– Да, Жора. Это потому, что в твоей жизни совсем нет любви. Ни баб своих, ни детей ты не любишь. Всё для тебя – прошлое. Вот и бредешь среди призраков. Тогда тебе и самому туда пришло время…
Октябрьское утро наполнено ветром, несущим подмерзающую в снежинки обжигающе холодную воду с черного неба. В пасмурной вышине мчатся рваные предзимние облака. Савельева крепко пробрало промозглым холодом, от которого не спасало кашемировое пальто и туфли, до самого позвоночника. Для служебной машины шесть утра – слишком рано, сегодня в последний день своего прошлого он пойдет на работу по родному маленькому городу пешком.
В мусорном контейнере рядом с подъездом роется неторопливо мужик в красном засаленном пуховике, шелестит алюминиевой тарой, сминая ее в пакеты, качается, поблескивая в свете фонаря, длинная сопля под фиолетовым носом. Бездомного ждет преданный спутник – старый худой кобель, вислоухий ублюдок, чей предок, похоже, был гончим псом. Собака посмотрела на Савельева недоверчиво, гулко взлаяла:
– Уаафф!..
Бомж вяло поддел пса под задницу ногой в раскисших луноходах, раскашлялся, смахнул соплю, не глядя на Георгия буркнул:
– Фу ты, старый!! Нам это нельзя…
Савельев миновал помойку, согласился с бродягой, проговорил под нос, пряча в воротнике пальто застывший подбородок:
– Верно как. Нельзя. А мне скоро будет можно… Вот только осталось попрощаться с этим местом, и все…
На сегодня все дела уже намечены, нужно только не сбиться с плана, не дать слабину, не пожалеть уходящего в прошлое мира, не расплакаться по-бабьи, пусть и про себя, молча. На работе срочно напроситься к главному начальнику, предупредить товарищей, написать заявление на отставку. Потом в военкомат, узнать, куда и как. Куда, понятно в общем уже давненько. Мир полыхает, разгораясь все ярче, раздувает костер неистребимая человечья тяга к гибели, спешит цивилизация в конце концов рухнуть во тьму изначальных истин и все по-новой – искать знания, веру, милосердие, которые разлетелись, утрачены, похищены новыми идолами нынешнего времени.
Замедляя шаг на знакомых улицах, он шёл по застывающей слякоти к центру, минуя памятные с детства деревья, мостик через маленькую речку и старый дом, в котором прошло его детство, наполненное солнцем, песнями птиц и любовью. Савельев на секунду замер, подумав, что ничего не исчезло и сейчас этот мир тоже существует, просто он никак не может найти к нему дороги. Чтобы снова очутиться там, нужно не слишком много – побыстрее прошагать этот свой путь, сквозь непогоду и тоску, поработать над собой и сполна увидеть здешние гаснущие краски, дослушать грустные скрипки увядания, дописать картину жизни и скорей туда, где торжественно звучат героические трубы, на небе не гаснет свет, и живут счастливые люди.
За старыми тополями, чьи с суставчатые, в бугристой коре стволы щедро окрашены побелкой на высоту человеческого роста, торчит силикатного кирпича военкомат с намалеванными на фасаде двумя бойцами в касках и развевающихся за квадратными плечами плащ-палатках. Потемневшие красные пальцы мрачных солдат обнимают приклады и кругляши автоматных магазинов.
– По кой их с ППШ нарисовали?! – удивился кто-то из пацанов сзади и прицельно харкнул на спину возмущенно заоравшей вороне, – «Калаш» трудно было изобразить, что ли?
Жорик обернулся. Точно, кто-то с «Г» класса гнусит, добавляет авторитета. Школьный военрук, доставляющий колонну допризывников на первую в жизни медкомиссию, побежал вдоль рядов, чавкающих по мартовским лужам бурым тающим снегом, высоким старческим голосом орал что-то сзади, блестел из-за толстенных очков выпученными глазами, часто приглаживал пятерней седой ежик волос, зажав под мышкой сбитую ветром кепку.
На комиссии не то, чтобы волнительно – а просто стыдно. Голые прыщавые плечи, тощие ноги, запах юношеских рыжеволосых подмышек, и в довершение всего в огромном кабинете, усталым прокуренным басом – снимай, говорят, трусы. И холодными узловатыми пальцами давят что-то там, так что в животе сводит.
– Что ж ты, твою мать, помыться не мог?! – вопрошает Саню Соплю у первого столика под белой простыней кожный доктор, брезгливо разглядывая пеструю от фурункулов поясницу сконфуженного допризывника, – Несет от тебя, как от козла… Товарищ военрук, вы предупреждали их, что сегодня комиссия? Что врачи будут смотреть, а?!
– Так точно, товарищ доктор! – орет глухой военрук, грозно надвигаясь на Саню откуда-то из-за бархатной портьеры, драпирующей стены зала, где в обычное время – лекторий для срочников, – У тебя почему трусы-то чернее ночи, Смирнов? Позорище, мамкино горе!!
Георгий врачам на здоровье не жаловался. Вместе с сопящими одноклассниками перетерпел унижения, получил после обеда книжечку допризывника, стоял в толпе пацанов, дымящей «Примой», редкой «Стюардессой», а то и вовсе прокипяченными «бычками», слушал через головы назидательно вещавшего солдата в залихватски сбитой на затылок ушанке с одной лычкой младшего сержанта на алых погонах:
– Ваше счастье, салаги, что Афган закончился. Мамкам плакать не придется. А то бы щас вас, тепленьких, в горы. А тааам…
– Ты-то откуда знаешь? – презрительно осведомился двухметровый футболист Вова Лисин, опять же из отстающего «Г», – Сам-то, был, что ли?!
Сержант прищурился, хотел было разогнать толпу малолеток, да как раз показался с крыльца школьный военрук, сурово сверкая очками-консервами, дал команду шагать обратно в школу.
О том, что существует служба в армии и кто-то там действительно служит, подумалось остро и тревожно в девяносто пятом году. Тогда приехал с Кавказа малознакомый парень с соседнего двора и часто по выходным сидел на пеньке у песочницы в окружении местных пацанов с железнодорожного училища, более авторитетных хулиганов и разной мелюзги, уложив пустую штанину левой ноги на костыли. Говорил он мало, в основном пил водку глоточками, звякая об стакан редкими темными зубами, курил и изредка вытирал рукавом застиранного армейского бушлата слезящиеся от ветра красные глаза.
В скором времени война на юге заполыхала уже вовсю, проникла в телевизор незнакомыми страшными лицами, настойчивой болью отзывалась в далеких от нее городах взрывами и заложниками.
Георгий учился в своем университете, добросовестно посещал военную кафедру, расставлял на макете ромбики танков, рогульки пушек и минометов, записывал за краснолицыми, тугими в своих мундирах, усатыми полковниками основы пехотной тактики. Потом, после пятого курса, были офицерские сборы. Под пронзительно синим летним небом, проклиная оводов, копали траншеи, накатывали блиндажи, бегали броски, гремя по пыльным проселкам дубовыми сапогами и перелезая по ночам заиленные речки, дрались с дедами-срочниками на пустыре за автогаражами, колупали в столовке вечную гречку, отыскивая в обломках куриных костей кусочки съедобной пупырчатой птичьей кожи.
Присяга прошла в торжественной обстановке. Несколько взвинчен был начальник кафедры, вертел красной шеей в плотном воротнике кителя. Причина свежим студентам-офицерам была известна – сын полковника руководителя ВУЗовской кафедры, однокашник и веселый парень Сергей, шмыгающий расквашенным носом где-то в середине шеренги, накануне пригласил с города своих друзей. Веселые кореша привезли в салоне «Жигулей» настоящую обезьяну, которую им уступил какой-то пьянствующий сотрудник городского цирка напрокат.
Мартышку пронесли в казарму, но там бесноватая тварь вырвалась и моментально разгромила все помещение, разнесла умывальник, караулку и красный уголок, вереща, металась по трем этажам, спасаясь от людей, а во время задержания ободрала физиономию замполита части. И все это накануне присяги. Скандал замяли, а начальник кафедры пудовым волосатым кулаком свернул сыну благородный нос немного набок.
Вот, пожалуй, и все воспоминания Георгия о своем старом знакомстве с армейской жизнью. Теперь, двадцать пять лет спустя, он докуривал сигарету на ступеньках того же самого военкомата, куда привели его в восьмом классе в первый раз.
Правильно ли решил, или второпях, отмахнувшись от всего хорошего, комкая опостылевшую рутину, вспылил, чтобы уже – скорее поменять все сразу, оставить в прошлом остекленевшие осенние улицы, наизусть знакомые дома и кривые черные тополя, бежать прочь, поскольку пускай уже наступит что угодно, лишь бы спастись из бессмысленного замершего мира, где все предельно ясно, где остается лишь ожидание последнего цикла – вот сейчас, лягу спать и увижу финальный сон.
– Георгий Владимирович, точно ты решил? Как поедешь, через ЧВК? По своей военно-учетной? – Горвоенком, давно знакомый седой полковник с темными галчиными глазами доброжелательно, жалея, глядит Савельеву куда-то в левое ухо. Недоумевает, наверное, мол, чокнулся, допил виски до изумления товарищ. Но не отговаривает. Кто его знает, что у этого начальника на уме. Может, пробивает по своей политической линии, качает его, уставшего служивого, – ну, разубеди меня, а я и сдам тебя, кому следует.
– Да какое там ЧВК, – Георгий курит, щуря глаза, ощущая, как ползет вниз уголок рта, все же, нервы не ровны совсем. Шаг сделан и скоро порвется с треском домашняя ткань привычных дней, – У меня ж нога еле ходит. Да и офицер из меня какой? Сам понимаешь. Отвечать за людей не имею права. Ты мне помоги, лучше, уехать к тамошним, к местным. Через казаков, или еще что… Тебе виднее.
– Ну, как знаешь, – вздыхает полковник, встает, – Посиди тут, сейчас карточку твою поднимем. Попробую контакт найти через округ. Только, может, погодил бы?! Зима на носу. Да и, боюсь, скоро все по-настоящему начнется. Слухи каждый день, один другого хуже.
– Да нечего ждать, мой друг, – Георгий пожал плечами, – Мне собраться пару дней. Решил уж. Время мое пришло. Там, может, и пригожусь еще.
На улице пасмурно. Метет мягкие сырые снежинки, они липнут на ресницы, кроют грязные машины и тают в темных лужах. Время к обеду, а толком и не рассветает. Небо печально, под таким, заодно с тусклым миром, хорошо бы лечь и умереть. Савельеву же, удивительное дело, шагать на работу, чтоб уладить последние дела, сегодня необычайно легко. Остается еще краткое объяснение с женой и – вперед, в другую жизнь. Он остановился, прикуривая. Вероятнее всего, будет путь в один конец, не удастся отлистать обратно наспех прочитанные странички, но, может, это единственная возможность выгрести в сторону, вырваться из вязкого, словно овсяный кисель, мутного потока бессмысленных дней.
– Ну, вот н-нн-а кой черт мы сюда поперли?! – Шипит, заикаясь, в свалявшийся серый искусственный мех бушлата Коля по прозвищу Мыза, – Наши через два дня тут будут. В городе танков уже тьма. Давеча разгружали, кум го-о-оворил. Мотопехоту выдвинули аж почти на пятьдесят кэмэ вперед, не помещаются. Пошто тут лазим, когда бандеров еще не вышибли?.. Толку-то от нас…
– Мы ж пластуны, забыл? Разведчики, едрена мать, – Георгий сдвинул задубевшими белыми пальцами с кронштейна оптику, из-под путаницы бетонных, ощеренных арматурой обломков, методично оглядывал в пестрящую точками, мутную линзу ПСО развалины пятиэтажки. Вчера сюда угодили, наверное, с гаубицы. Угол крыши над первым подъездом съехал, торцовая стена упала наружу, обнажив неприлично внутренности чьих-то квартир.
Бог бы с ним, с этим домом, да он крайний перед заросшими оврагами, дальше – припорошенными полями, за голой лесополосой чернеет дорога на запад. Где-то там сидит наблюдатель, он же по случаю корректировщик огня. Наверное, чуть поодаль и в сторону, в очередном перелеске лежат на импортных пенках противотанковые расчеты, чтоб, если вдруг двинется кто по дороге – бить во фланг. Ну, а гаубичная батарея, та, которая уже три недели лениво и методично долбит город, скорее всего уже за большим лесом, километров десять до нее. Георгий спрашивал комбата – почему думаешь, что Д–30? Стали бы бандеры рисковать неподвижной позицией, ждать, пока свалятся на головы с пасмурного неба «Грачи». Скорей уж ходят там гусеничные «Акации», либо шныряют юркие «Крабы» Войска Польского.
Как раз у обрушившегося первого подъезда на ржавых, в зеленой шелухе старой краски сушилках ветер мотает заиндевелую с ночи простыню и зеленое махровое полотенце. Белье не потемнело еще от ненастья, немного только припорошено кирпичной красной трухой. Мыза на стволе автомата поднимает над глиняной кучей свою вязаную грязную шапку, двигает ей туда-сюда, ждет шелестящей очереди или одинокого винтовочного «чирк», но кругом тишина.
– Следов нет, – шипит он, – А с вечера снег шел. Убежали га-г-ады. Давай назад, Жора. Подыхать неохота, перед наступлением-то…
– Погоди, – Георгий отполз пониже, стянул СВД со спины, аккуратно пристроил среди бетонной мешанины, выковыривал из-под куртки кургузый, почти расставшийся с воронением «Макаров», – В подвале люди, видишь, пар с окошка идет? Я сейчас вернусь назад и переползу от горелого автобуса, вдоль дома и к этому подъезду. Попробую в слуховое позвать. Через подъезд не зайти, перекрытия, боюсь, до конца обвалятся. Прикрывай, Колян. Проверю, и назад.
– Ты ду-у-урак, что ли?! Не-е-ее вздумай орать там. Кидай гранату в подвал, раз уж решил проверить. И сразу хо-о-оду отсюда, на хрен. Прилетит ведь, Жора. Либо бандеры набегут. Да куда ты, интеллигенция, тво-о-ою же мать!..
Говорят, Мыза стал заикаться год назад, после контузии и минометной железяки, разворотившей ему губы и лишившей зубов. Но Георгий не верил. Тем более, что сильно заикался Мыза только в минуты расстройства и только на гласные, а самого Кольку спросить было неудобно. Ранение-то понятно – дело военное, а причем тут заикание? Поди, это у него с детства. Обидится еще человек, кому какое дело?
За пять месяцев всхуднул Савельев изрядно. Еды, вроде бы и хватало, а порой кусок в горло не шел, да и суеты много. Страх, опять же, отожраться не дает. Зато быстро и ловко, опытным дворовым псом, даже не ломая хрусткий ледок ботинками, шмыгнул мимо горелых скелетов машин, опрокинутых мусорных баков и улыбчивого, уже осеннего трупа в бежевом чужом камуфляже, бухнулся расчетливо на мягкий газон коленями, прополз к разбитому подвальному окну. Оттуда лениво поднимается в морозный воздух кислый пар. Отопления тут давно нет, значит, дышат в стылой тьме люди. Сидят на корточках попавшие случаем под завал бандеровские разведчики, или караулит озверелый азовец с РПГ, или… да какая разница, кто именно?
Прав Мыза – кругляш РГН им в подарок, и всех делов. Вместо гранаты Георгий кидает в окошко комочек снега, тихонько свистит. Внутри вроде движение, и будто носом кто-то шмыгнул. А потом – писк, хныканье, сильнее, громче и снова стихает, зажатое чьей-то ладонью.
– Эй, бродяги! – шепчет Савельев рядом с окошком, – Есть живые? Отзовись. Считаю до трех, и лови яблочко!
– Дядька, мы тут, с мамкой, – поспешно затараторил кто-то из темноты, – Я Матвей, живу здесь. Сестренка еще. Не убивай, не надо!! Тутошние мы, мирные…
Савельев отвалился к стене, показал Мызе поднятый вверх большой палец, просемафорил ладонями, мол, дети, вроде. Недоверчивый Мыза свой автомат все равно с подвала не сводил, кивнул – понял, действуй.
– Вылазь, мелюзга! – шепотом скомандовал Георгий в темноту, – только медленно давай.
– Не могу, дядька, – со вздохом изнутри вылетело облачко пара, – Мамку не подниму. Она все время спит. Помочь надо…
Савельев на четвереньках пополз к окошку, получил куском глины по спине от возмущенного его идиотизмом Мызы, проклиная себя за глупость, нашарил под разбитым окном шершавую стену, ухнул на вытянутые руки в промозглый сырой подвал.
Тут его, конечно, сразу бы и вспороли от кадыка до уха, даже стрелять не надо, будь там враги. Но внутри оказался паренек лет десяти в синей драной куртке, заслонивший собой пугливое закопченное детское личико с подковкой плачущего маленького рта и неподвижно лежащую на гнилых досках женщину с закутанной кровавой простыней головой.
– Ну, привет! Как там тебя, Матвей, Мотька, значит?! Не бойся, идите сюда…
– Ты откуда будешь, дядька? – чуть слышно, недоверчиво проговорил паренек, отступая назад, двигая в темноту семенящую, затихшую девочку, – Мы тут просто живем. Мамка вот под завал попала и спит теперь. Уж второй день как. Не трогай нас, мы мирные…
Савельев явственно вспомнил рассказы братвы в батальоне про закопанных живьем вместе с родителями детишек из пригородов, про сожженные маленькие трупы на сельских, измятых гусеницами проселках, поднял ладони, доверительно проговорил:
– Да я ж казак, парень. С Луганска. Наши скоро придут, ты не бойся. Ну, давай глянем, что с мамкой твоей…
Под ссохшейся от крови тряпкой лица и головы у женщины почти нет. Видно, стесало все нужное для жизни сброшенное взрывом бетонное перекрытие, осталась только маленькая частичка мозга, погрузившая уже убитую, но еще дышащую, в милосердную кому.
– Давай руку-то, малец! – Шипит у окна Мыза, ежесекундно оглядываясь, стволом автомата сканируя уничтоженный двор дома, – Сначала сам, потом сеструху свою. Кто ее тут ловить будет. Да не шуми, ей богу дождемся бандеру, как пить дать…
– А маму вынимать, маму-то?! – отчаянно шепчет Савельеву вниз паренек, – Дядя, давай ее, мы вытянем!!
– Что там? Трехсо-о-отая? По тяжелой? Носилки мастырить надо? – Вопрошает с дневного света издерганный Мыза, – Чего молчишь-то, Жо-о-ора?!
Савельев вздыхает в темноте. Тут врачом быть ни к чему. Женщина мертва, ясно, хоть и дышит еще. Не унести ее, далеко и опасно, к тому же все равно без толку. Кряхтя, выбрался из подвала на улицу, взял в руки холодные ладошки пацана, мягко и тихо сказал ему:
– Нельзя мамку трогать. Завтра наши в атаку пойдут, медика приведем. Она тут, в подвале, в безопасности. Ей лучше здесь. Ты верь мне, Мотька. Так нужно.
На один миг лицо мальчика чуть сморщилось, предательски скривился рот, покраснели брови, и слезы быстрыми стеклянными каплями побежали по грязным щекам, чертя блестящие линии. Он не заплакал в голос, сдержался, обнял растрепанную сестренку, едва не срываясь на мальчишеский рев, глухо сказал:
– Ладно. Только я этот дом запомнил. Вернусь сюда. Пошли, мужики…Катька, вон, есть хочет.
Они перебежками миновали один двор, следующий, свернули к бывшему детсаду, который вровень с землей изутюжили «Грады» не понять уже – с которой стороны – там спустились в овражек и побежали почти в рост, прикрытые ивовыми лысыми ветками. Савельев чувствовал маленькие детские руки на своей шее, прижимал малышку к груди, балансировал, с трудом вынимая облепленные раскисшим черноземом ботинки, смотрел, как бежит впереди мальчонка, часто оглядываясь на него и свою маленькую сестру. Откуда-то, с той стороны, углядели их, стеганула – та-та-та – ленивая пулеметная очередь, но низко, с недолетом.
– Давай быстрее, ребя-я-ята!! – хрипло, раскашлявшись на бегу, заорал Мыза,– Щас с гаубиц дадут! Х-о-ооду!
И точно, через пару минут гулкое – бумм!! – раз и другой принеслось из-за леса, подняло тучи ворон с присыпанных снегом полей, воздух наполнился шорохом с неохотным завыванием на излете и смерть прилетела по истерзанным остаткам Матвейкиного дома. На секунду мальчишка остановился, дождался запыхавшегося Савельева, крикнул ему:
– Дядя, там мамка!! Убили они ее?!! Ну, скажи!
– Беги, сынок!! Маме твоей не больно, ты верь мне! Ей больше всего хочется, чтоб вы жили.
Они бежали мимо пустоглазых домиков, измочаленных в щепки яблоневых садов, сгоревших машин и непаханых, зарастающих пустошей. Гул гаубичных взрывов не давал угомониться птицам, и они при первой возможности с радостью исклевали бы трупы виноватых в этом спешащих мимо людей.