Гипербола

Ах, как хочется иногда выпрыгнуть из вагона…

Женщина никак не успокоится. Однако уже не страх владеет ею – он понемногу отпускает. Гнетет её, похоже, неосознанная обида на людей, на их зачерствелость, нежелание и неумение посочувствовать, хотя бы на минуту остановиться, выслушать. Ведь только что едва не задавило её сына! Ещё чуть – и не стало б на свете неуёмного белобрысого человечка…

Наконец, какая-то важная сухая старуха замедляет шаг и бросает строго, нравоучительно:

– Смотреть за ребёнком надо.

И тут – о чудесное превращение! – как подменили человека. Куда и подевалась растерянная, придавленная не случившимся горем мать.

– А ты за своими смотри, моих не трожь! У вас тут гоняют почем зря, людей ни за что давят…

И ещё, и ещё что-то злое, обидное, совсем уже неуместное понеслось в важную старухину спину.

И улыбнулся я тогда и понял: это не нашедшие ответа и понимания жалобы, причитания нашли свой выход в такой вот форме. Не умеющие милосердствовать да получат свою долю зла и несправедливости.

…Она несёт плотно набитые сумки одной рукой. Это и неудобно, и тяжело. Но в другой ее руке крепко сжата маленькая ладошка «проклятущего ирода». Женщина шагает прочно, размашисто. Временами поворачивается на ходу к белобрысой, скачущей рядом головёнке и что-то строго, но уже не зло выговаривает. Она спешит домой – рассказать, поделиться. Там поймут. То-то будет пересудов…

1986 г.

Ваня

Случилось мне как-то две недели проваляться в отделении травматологии. Вылеживаюсь после операции. В перерывах между перевязками и уколами перечитал любимых авторов, кроссворды надоели, в шахматы я не любитель, от винца Док – мой давний приятель, человек, прооперировавший меня – порекомендовал пока воздержаться. Скука, словом. И тут поступает в отделение новый пациент.

Поступил он в «травму» что-то около полуночи. Слышу за дверью своей палаты привычные звуки – «скорая» привезла очередного страдальца (я к Доку в больницу частенько просто так, в гости, захаживал во время его дежурств, посему давно ко всему привычен и всё мне тут понятно). Привезли человека с ДТП – машиной сбило. Утром Док манит меня в курилку.

– Хочешь хохму?

А глаза у самого заранее смеются, словно вот-вот расскажет свежий анекдотец.

– Ты его видел? – спрашивает.

– Кого?

– Ну, мужика, которого ночью с ДТП привезли.

– Нет пока. А что? Живой хоть?

– Ладно, увидишь ещё. Слушай. Его с окружной трассы привезли, московская «девятка» сшибла. Ребята со «скорой» говорят, бампер у неё ремонту не подлежит, лобовое стекло всмятку, фара разбита, капот и крыло помяты… В общем, ты понял, да? Принимаю этого чудика, он то ли в шоке, то ли пьяный – разило-то от него изрядно. Как положено, всего «просвечиваем»… Ни-че-го! Всё на месте, всё цело! Ну, парочка ушибов, сам понимаешь, не в счёт. А «девятке» вон как досталось. Как тебе это?

После утренних процедур с нетерпением ищу новенького. Он, как ни в чем не бывало, вышагивает по коридору в нелепом, не по росту коротком больничном халате и чему-то мирно-задумчиво так улыбается. Мужичина здоровенный, за центнер, но весь какой-то рыхлый. Плечи опущены, толстые руки вяло висят вдоль бесформенного тулова, большая, скверно постриженная голова словно приклеена к бычьей шее. Ходит косолапо, тапочками по полу шаркает. Морда круглая, нос картошкой, губы «на развес». Одно слово – Ваня. Выяснилось: так его и зовут. А вот глаза…

Помните шукшинского Борю, дурачка? – там сюжет тоже в больнице развивается. Так вот, этот мужичина, изрядно помявший своей тушей московскую машину, чем-то напомнил мне того шукшинского паренька. Правда, Боря был совсем идиот – слюнявый, добрый ко всему сущему. А Ваня… Прости, Господи, чуть не написал «не совсем идиот».

Нет, конечно, он не был «больным на голову». Простодушен до тупоумия? Да. Толстокож, неуклюж, абсолютно не образован? Да. Но – не дурак. Работает скотником в соседнем совхозе. В город приезжал проведать свояка. Конечно, выпили. Пошел домой. По пути «догонялся» пивом. Дальше не помнит…

Так вот, я о Ваниных глазах. Если вы не в самом дурном расположении духа и потому не обращаете внимания на радостно-бессмысленную наивность этих самых глаз, то, возможно, рассмотрите в них ещё нечто, что может поразить вас.

Детская чистота. Полнейшее отсутствие дурного. Готовность сделать для вас что-то доброе. После всех наших привычно-осмысленных, умных, правильных взглядов – честное слово, что-то почти неземное виделось мне в этих глазах. Я вдруг поймал себя на странном: мне хотелось подольше, почаще в них смотреть.

И вспомнилось давнее. Как-то пошли мы с дружком моим закадычным, с Генкой Старовойтовым, за кедровыми шишками. В Сибири было дело, за Новосибирском, откуда я родом. Набили мешок шишек, домой возвращаемся. А кедрач не близко, километров семь. Ведём велик по очереди, мешок – поперек рамы. День знойный, безветренный, парит от ближайшего болота. Пить хочется. Тропка среди густющей травы едва видна. И тут что-то словно дёрнуло меня: кругом нетронутая людьми девственная благодать, а вот зацепился вострый пацанячий взгляд за какую-то малость, коя выбивалась из общей картины мирозданья.

Остановился. В траве рукой пошарил. Глядь – что за чудо? Ковшик! Ручка деревянная, ладно оструганная, а к ней какими-то прочными – знать, болотными, долго не гниющими – травинками конусок прилажен из бересты. В общем, как есть ковшик. К чему бы? – думаю. Еще пошарил – родничок рядышком, в траве!

Ох и вкусна была та водица, люди добрые… Долго мы с Генкой оторваться не могли от того источника. Как теперь, через много лет, я – от глаз этого странного пациента травматологического отделения.

И ещё – Ванина улыбка. И несмелая, и виноватая – словно извиняется человек за то, что он вот такой, почти дурачок, и этим приносит окружающим его людям какие-то неудобства.

В больнице Ване очень понравилось.

– А чё, кормят хорошо, тепло. И работать не надо.

Как объяснил мне Док, Ване предстояло пролежать здесь десять дней. Так положено. Потому как после сотрясения мозга человек должен лежать здесь десять дней. Вдумайтесь: после сотрясения, которое должно было быть, но которого не было!

Тётки из столовой быстро нашли применение бьющему фонтаном Ваниному здоровью (мы-то, остальные, в основном кто на костылях, кто в гипсе по самое «здравствуйте»): он таскал для нас в вёдрах еду из соседнего корпуса. Делал это с удовольствием и всё с той отсутствующей полуулыбкой на толстых губах.

Как-то он остановил меня в коридоре.

– Я там у вас книжки видел. Можно мне почитать одну?

От кого-то из прежних постояльцев палаты (вернее сказать, «полежальцев») осталась брошюрка с расхожим «чтивом» – очередным сляпанным кем-то «задней левой ногой» якобы детективом. Вот её-то и начал мусолить Ваня. Читал он почему-то исключительно в коридоре, стоя, прислоняясь к широкому подоконнику. Было понятно, что для него всё окружающее исчезало, улетучивалось в иное измерение, едва он начинал читать. Круглая лохматая голова его медленно-медленно двигалась вслед за прочитанными буквами, некоторое время оставалась неподвижной в конце строки, потом поворачивалась влево – и всё сначала.

Как-то раз мне подумалось, что, как только Ваня дочитает книжку до конца, он без ущерба для своего интеллекта вполне сможет начать её сызнова и будет внимать примитивному сюжету с тем же напряжением и вниманием.

А может, я и ошибаюсь…

И вдруг однажды, накануне выписки, меня осенило: а ведь это они, такие вот Вани, месяцами не снимают свои провонявшие ватники, безропотно, порой даже без элементарной зарплаты таскают на себе навоз, пасут тощих, грязных коровёнок, ухаживают за оставшимся поголовьем каких-то там свиноматок и свиноуток, годами не знают лучшего развлечения, чем нажраться самогону да побить друг другу морды… То есть, в конечном итоге, выходит, кормят нас – умных, грамотных, интеллигентных и не очень – в общем, городских.

Не знаю, наверное, мне следовало бы пожалеть, что ли, этих обезличенных, забитых и забытых всеми вань. А вот не получилось как-то. Не пожалелось. И даже привычного брезгливо-равнодушного презрения ко всем нашим безмерно лукавым правительствам и бесконечно далеким от народа «народоизбранным» я почему-то не испытал. К слову, для них – для тех, кто «там, наверху» – все мы, по большому счёту, наверное, те же вани.

Таким и остался в моей памяти этот странный пациент: большим, несуразным, трогательно добрым, с глазами, полными нетронутой цивилизацией чистоты. Как тот родничок в тайге.

1987 г.

Уточка

Шестиклассник Женя Поляков шагал из школы домой. Шагал в приподнятом настроении: на улице весна, денёк солнечный, весёлый, скоро каникулы.

Путь его пролегал мимо частных гаражей. Ворота одного из них были открыты, рядом топтался пожилой небритый инвалид в засаленном ватнике. Вместо одной ноги у него была приделана к культе толстая, грубо сработанная деревяшка. Перед стариком стояла чурка, подле неё лежала живая утка со связанными лапками.

Возле птицы на корточках сидели две девчушки годика по три и, не дыша, во все глаза смотрели на неё. Маленькие горожанки, они, возможно, впервые видели уточку не на картинке или в мультике, а вживую. Птица время от времени пыталась встать, но лишь беспомощно загребала пыль с асфальта своими серыми крыльями.

Инвалид сосредоточенно и неторопливо точил топор. Руки у него были большие, сильные, покрытые мелкими рыжими волосами.

Женя понял, что должно вот-вот произойти. Он представил на месте этих девчушек свою младшую сестренку, и с ним вдруг случилась истерика.

– Что вы делаете?! – закричал он в лицо небритому инвалиду. – Это же дети! Они не понимают!..

Он напоминал в эту минуту взъерошенную воробьиху, ставшую на пути страшного кота, который подкрадывается к её выпавшему из гнезда воробьёнку.

Старик с глухим стуком воткнул топор в пень, встал поудобней на свою деревяшку и удивлённо посмотрел на Женю маленькими выцветшими глазками.

– Ты чего, хлопчик? – равнодушно спросил он. – Ты это… давай, иди, куда шёл.

Он неуклюже повернулся и поднял с асфальта уточку…

Утирая на ходу злые беспомощные слезы, Женя побежал домой, подальше от страшного инвалида и места предстоящей казни, которая через минуту должна была свершиться на глазах двух несмышлёных девчушек.

Родителей дома ещё не было. Женя упал на диван лицом вниз и долго плакал навзрыд, вздрагивая своими острыми мальчишескими лопатками.

Спал он в ту ночь плохо, часто вскрикивал, стонал. Ему снилась толстая, грубо отёсанная деревянная нога. Она с глухим страшным звуком приближалась к нему, а он, связанный, лежал на асфальте…

Утром мать померила ему температуру – тридцать семь и пять. Она дала Жене тёплого молока с мёдом. В школу он в тот день не пошёл.

1987 г.

Красота

Ненароком встретить где-нибудь на улице, в толпе, красивую женщину так же приятно, как если бы неожиданно получить хорошее известие. Однако, замечали ли вы, женская красота бывает привлекательна по-разному. Случается, её носят, словно очень дорогое, ослепительно яркое украшение, бережно и с достоинством. Такая драгоценность постоянно шлифуется вниманием к себе, делаясь со временем всё более совершенной, недосягаемой и, может статься, даже обременительной для женщины. Есть иная красота – лёгкая, изящная, чуть капризная. Она сродни кокетливой модной шляпке. Сложнее бывает увидеть неброскую, но всегда искреннюю, наполненную душевной теплотой и обаянием внутреннюю красоту – её надо уметь разглядеть за непритязательными, порою даже заурядными чертами.

И всё же, на мой взгляд, самой притягательной, поистине удивительной силой обладает другой тип женской красоты. Встречается он наиболее редко, однако как бы ни была такая встреча мимолетна, она всегда запоминается надолго, оставляет в душе ни с чем несравнимую гамму чувств.

…В тот день, не по-весеннему холодный и ветреный, я добирался автобусом домой, в центр города. «Тройка» шла полупустой. Пассажиры с ленивой расслабленностью смотрели в окна, на остановках разглядывали входящих. Кумушки по обыкновению судачили. Лица мужчин с точностью передавали своим выражениям равнодушно-скучный, привычный до мелочей уличный пейзаж.

На одной из остановок вошли мама с дочкой (так, во всяком случае, могло показаться со стороны, хотя явного сходства между ними я, признаться, не обнаружил). Они прошли в середину салона, садиться не стали, а, слегка касаясь друг друга плечами, остались стоять. Погруженный в свои заботы, я не сразу понял, что привлекло моё внимание к этой паре. Помню только, как в меня вселилось вдруг легкое приятное волнение, какое бывает иногда в предчувствии редкой находки после долгих бесплодных поисков.

Рассмотрев маму с дочкой хорошенько, я понял, чем было вызвано это моё нечаянное волнение: девочка была удивительно красива.

Лет пятнадцати от роду, она уже вступила в ту прекрасную пору, когда в подростке сперва робко, а затем всё с большей властью заявляют о себе женские начала. Когда угловатость сменяется округлостью движений, форм, и на смену детской непосредственности приходит осознанная необходимость «держать себя» на людях. Так из невзрачного, неуклюжего кокона появляется вдруг на свет изящная легкокрылая бабочка, заставляя окружающих замечать её, любоваться ею.

Но в том-то и заключалось моё везение, что превращение это я застал на полпути! Самое большое достоинство едва начавшей зарождаться красоты заключалось в том, что сама красавица не догадывалась или не думала о ней. Строгое изящество, утончённость, какая-то неуловимая грация – и вместе с тем не наигранная естественность, сдержанное достоинство, отсутствие малейшего намёка на самолюбование – вот каким необыкновенным букетом одарил меня в тот день его могущество Случай.

Лицо девочки было правильных очертаний, слегка заострённое книзу. Светлая, не знавшая косметики кожа хорошо оттеняла спокойного рисунка губы. Тёмные брови и такие же ресницы.

Но прежде всего виделись, конечно, глаза. Были они какого-то густого, глубинного серого цвета, точно подсвеченные изнутри. Таким выдается иногда предвечернее августовское небо: его яркие дневные краски уже начали остывать, но еще ласкают взор ровными сильными мазками, от близких сумерек становясь лишь мягче, проникновеннее.

Эти глаза смотрели на мир из своего задумчивого августа спокойно и… не показалось ли мне? – немного грустно. Они не замечали ни бесконечной пыли на дороге, ни обветшалых разномастных домиков, что неровной цепочкой бежали за автобусными окнами. Не видели они и нас, нечаянных свидетелей совершенства.

…Около горисполкома они вышли. Навстречу им бежал, торопясь к автобусу, высокий парень в модной короткой куртке. Лет двадцати шести, рябоватый, с большими мосластыми руками, он с усердием загребал широкими ладонями воздух, пучил глаза, дышал шумно и вообще спешил, напоминая при этом нескладный старинный паровоз, выбившийся из графика. Когда парень поравнялся с девочкой и только на один короткий миг машинально взглянул в её лицо, с ним что-то случилось. Точно кто-то невидимый возник у него на пути и неожиданно с силой толкнул его в грудь. Парень странно дёрнулся, запнулся и чуть не промахнулся, влетая в открытую дверь.

Автобус тронулся. На немудрёной физиономии нового пассажира было написано наивное удивление, даже некая растерянность – он, должно быть, так и не успел понять, что с ним произошло, и долго ещё оглядывался на остановку.

А за окнами уже промелькнули массивные обшарпанные ворота кондитерского цеха, недосягаемой высоты кораблём строго проплыл Вознесенский собор, и автобус поравнялся с ларьком, где продавали на вынос пиво. Народу было много. Я успел заметить, как некто в рыжей вислоухой шапке, нетвердо перебирая ногами, совал знакомому в очередь грязный помятый бидончик и деньги. Его отталкивали.

Снова вокруг было пыльно и суетно…

1984 г.

Дедовский способ

Семёныч еще не стар, крепок телом, по-крестьянски сметлив и рукоделен. У него небольшое пузцо – невероятно твёрдое, как чугунная гиря, крепкие, чуть покатые плечи, нос картошкой. Ладони у мужика неохватные, что твои полукилограммовые караси-оковалки; губы толстые, добрые, узко посаженные глаза играют лукавинкой. Ещё у него есть привычка временами складывать губы в смешную трубочку, как если бы захотелось ему свистнуть. От этого простое русское лицо Семеныча становится обезоруживающе милым.

Прозвище у него в округе – Железякин. Здесь нет и доли насмешки, скорее уважение. Он всю жизнь проработал с металлом – токарем на заводе – и до того освоил свое ремесло, что любая железка в его сильных пальцах словно становилась живой: он делал с ней, что пожелается. Вернее, что требует дело.

Живёт Семеныч в «бабьем царстве»: с толстой, молчаливой, неприметной в своих домашних хлопотах женой, взрослой дочерью-разведенкой и внучкой Санькой – девочкой застенчивой, до болезненного тоненькой и хрупкой. В семье полный лад. Дочь работает учительницей в школе, уже оставила, кажется, надежду опять выйти замуж – а может, и устраивает её это положение. Жена-хохлушка тихой толстой тенью снует по дому, незаметно сея повсюду уют и добро. Санька не в мать (у той характер жесткий, мужской), она скорее в бабушку: тиха, неприметна, беззащитна, добра ко всему сущему на земле.

Есть у Железякина одна особинка в характере: удивительно наивен он в тех вещах, кои ему не ведомы. Как отбить косу, как скрепить бревна сруба «ласточкиным гнездом» и ещё много чего – здесь он сам кого хочешь научит. А спроси его, к примеру, отчего в поезде стоп-кран красного цвета, а в самолёте – синего, начнет натужно ворочать могучими морщинами на невысоком лбу, складывать в смешную трубочку толстые губы, потом печально, по-коровьи, вздохнет, улыбнётся виновато и покачает большой, на удивление не лысеющей и не седеющей головой: нет, мол, не знаю.

…Тщедушного вида вислоухого щенка принес в дом к Железякину его давний приятель и собутыльник, в прошлом тоже токарь, Гена Картавый. Лет двенадцать жил во дворе у Семёныча ладный рыжий кобелек Каштан. Службу свою исполнял справно, звонко возвещал о приходе гостей, но как-то раз вырвался на волю (порвался истлевший от ветхости ошейник) и был сбит машиной. Без привычного «звонка» во дворе стало пусто, неуютно. Да и неспокойно – а ну как чужие не с добром пожалуют. Накануне был у Железякина разговор об этом с Картавым, вот приятель и притащил откуда-то «сторожа».

– Ты, Семёныч, не гляди, что невзрачный кобель-то. У его, знаешь, мать какая злая!

Был исход зимы, однако морозы всё не отпускали. Приятели сидели в тёплой кухне. Неуклюжий, в рыжих пятнах, щенок радостно лизал руки двенадцатилетней Саньке. Гена с тревогой поглядывал на сомневающегося Семёныча – примет ли подарок. Он ждал законного магарыча. Санькина мать была на работе, жена хозяина лишь мельком глянула на собачонку, тронула губы доброй улыбкой и неслышно удалилась по своим бесконечным делам: мужу решать.

Сомнениям хозяина положила конец внучкина радость: уж так славно засияли Санькины, обычно с какой-то грустной задумчивостью, синие глаза.

Мужики выпили по этому поводу четвертинку. Картавый ждал большего, но не дождался – вернулась с работы строгая дочь Семеныча. Гена разочарованно крякнул и ушёл.

Так и вышло в доме прибавление.

Назвали вислоухого Трезоркой. Железякин подлатал конуру, обшил её изнутри войлоком, Санька выпросила у бабушки для подстилки старенький домотканый коврик, на щенка надели новый ошейник и посадили на цепь.

Трезорка на цепи лаял, по-детски плакал, визжал с жалостным подвыванием, пока его не забрали в дом. На следующую ночь все повторилось.

– Футы-нуты, – в сердцах сказал Семеныч, – сторож называется.

– Дедушка, он же еще маленький, – возразила Санька. – Он за мамкой скучает. А тут тебе и холодно, и темно на дворе. Страшно же!

Решили погодить с водворением щенка в будку, тепла подождать. Пока же оставили Трезорку в доме. На радость Саньке. Девочка проводила с ним всё свободное время. И палочку учила приносить, и пеленала как куклу, и даже тайком от старших целовала в черный, влажный, ещё пахнущий детством нос.

Посаженный через две недели на цепь – последние морозы отпустили, пришла весна, Трезорка теперь уже выл, не переставая. Просился в дом.

– Ничего, обвыкнет, – строго отвечал Железякин на немые просьбы Санькиных синих глаз и сурово складывал губы. – На то собака. Это кошки в доме живут, а кобелю место на дворе.

Но Трезорке, видно, это было невдомёк, и он каждую ночь донимал семью Семёныча и всю округу истошным детским плачем.

– Да прибей ты его, малохольного! – крикнул как-то через забор Алешка Панков, сосед – мужик отчаянно злой, отсидевший пять лет за драку. – А не то я прибью. Спать, сволочь, не дает.

За ужином Семеныч буркнул:

– Завтра снесу его Картавому обратно. Тоже мне, сторож…

Гена Картавый, однако, пожаловал на следующий день сам – как чуял. Внимательно осмотрел щенка со всех сторон, зачем-то помял ему брюхо, заглянул в уши.

– Это бывает, – со знанием дела сказал он. – Девчонка-то твоя, Санька, занянькала его, знать. Вот и воет. А так он вроде ничего, справный кобелёк. У его, знаешь, мать-то какая злющая! Ты вот поди, у Гришки Сухорукова спроси, это от его суки кобель.

– Так, это… А когда ж он, значить, выть угомонится? Перед соседями совестно.

Картавый оживился.

– Я тебя, Семеныч, научу. Верный способ, дедовский. Злой кобель будет, вот увидишь. Сам не подойдешь! Ты тово… пока дочки-то нету… Спроси у своей бабки «калявочку» – голову что-то ломит, к дождю, знать.

После «калявочки» пошли «воспитывать» собаку. Командовал Гена.

–У твоей бабки корыто цинковое есть?

– Ну.

– Тащи. Только это… ей не сказывай.

Хозяин принес корыто.

– Так. Давай его, паскуду, сюда. Щас он у нас…

Кобелька поместили внутрь «испытательной камеры».

– Неси дрын, какой почижельше, – приказал Картавый.

Семёныч вынес из сарая старый черенок от лопаты.

– Пойдет?

– Давай. Колоти сверьху.

Семёныч начал колотить. Добротно, по-крестьянски, как он делал всё и всегда.

«Сторож», было, взвизгнул со страху, потом напрочь замолчал, и по двору слышны были только мерные удары черенком по оцинкованному корыту.

Минут через десять вошедший в роль Картавый скомандовал:

– Всё, хорош! Во, щас увидишь.

Семеныч утёр со лба пот. Выпростали из-под корыта кобелька. Он, изрядно уделавшись со страху, дрожал крупной дрожью. Мельком глянув на хозяина, «сторож» спешно юркнул в будку.

…С тех пор Трезорка выть перестал. И даже не лает. Большую часть времени пёс проводит в конуре, выбирается наружу только для того, чтобы быстро, с оглядкой, похлебать из миски да задрать лапу под яблонькой. Чужих боится, а когда гремит гром, забивается в дальний угол конуры и тихонько поскуливает.

– Хм-х… – прячет за густые брови глаза Железякин, проходя мимо будки. – Дедовский способ…

Живёт Трезорка у Семёныча третий год. Повзрослевшая Санька порой чешет ему за ушами – её он не боится. Домовитый хозяин не раз уже подумывал, как бы завести настоящего сторожа во дворе. Ему даже предлагали как-то кобеля – помесь дворняги с овчаркой. Да он почему-то отказался.

Гена Картавый по-прежнему захаживает к Семёнычу в гости. Махнув по стопочке, они разговаривают «за жизнь». Порой, глянув на собачью конуру, Картавый со знанием дела качает головой:

– Это бывает. Природа – она ведь по-своему всё понимает. Да… А мать у его ох и злющая!

Семёныч складывает толстые губы в трубочку, морщит лоб и задумчиво молчит в ответ.

1987 г.

Казус

В сельском клубе, в далёкой сибирской глухомани, случился казус. Виной всему стал Лёша Черепанников.

Лет ему за пятьдесят, росточка невысокого, но мужик он «прогонистый», жилистый, не раз «на локотках» заваливал кого покрепче. Работает шофёром, возит на своём стареньком «ЗИЛу» «что придётся».