Гипербола

Гипербола

Сережка Чеботарёв числился в школе среди твёрдых «хорошистов». Был он отчаянно рыж, крепок в плечах, молчалив и серьёзен. Весь в отца.

В тот день по математике изучали новую тему.

– Так, ребята, чертим две оси – ось абсцисс и ось ординат,– своим обычным, хорошо поставленным голосом вела урок математичка, Лидия Степановна – женщина, в общем-то, невредная и уравновешенная.

– Абсцисса – это горизонтальная прямая, её мы обозначим как икс. Ордината – вертикальная, она обозначается в математике символом игрек. Пока всё понятно?

Все в ответ дружно промолчали. Учеников в деревенской школе было, что называется, кот наплакал. Например, в их восьмом «А» всего двенадцать человек. А чтобы провести две прямые линии – сами понимаете, тут ума много не надо.

Однако дальше началось посложнее.

– Теперь мы с вами начертим две кривые. Это гиперболы. Вот, смотрите, я на доске нарисую, а вы в своих тетрадках.

Лидия Степановна изобразила на доске две замысловатые, но красивые кривые линии.

– Видите? Гиперболы не прямые. Они вроде бы и стремятся к осям икс и игрек, но, поскольку кривые, никогда с ними не соединятся.

Серёжка внимательно посмотрел на школьную доску, потом в свою тетрадку, взъерошил рыжий чуб и поднял руку.

– Лидия Степановна, можно?

– Да, Чеботарёв, слушаю.

– Помните, вы нам рассказывали о параллельных прямых?

– Да, конечно. И что?

– Ну, я просто запомнил, что они никогда не пересекаются. Вы мне ещё тогда «четвёрку» поставили.

– Да-да, Серёжа, помню.

– А тут что? Две оси – прямые линии, это понятно. А эти ваши две… как их…

– Гиперболы.

– Вот именно. Они ж не прямые, вы говорите?

– Да, это кривые линии.

– Ну, так выходит, они с этими прямыми-то рано или поздно состыкнутся!

– Нет, Серёжа, не состыкнутся, как ты говоришь,– улыбнулась учительница. – Дело как раз в том и заключается, что эти кривые бесконечно долго будут стремиться к соединению с осями, но так и не соединятся. В математике этот термин определяется как бесконечность. Помните, я вам рисовала такой знак – вроде положенной в горизонтальное положение «восьмёрки».

Серёжка нахмурил брови – ну, совсем, как его отец в сложных ситуациях.

– Не, Лидия Степановна, это две параллельных не пересекаются – вы же нам рассказывали, я запомнил. А тут не две параллельных. Одна прямая, а другая-то кривая! И стремится. Значит, где-то они… состыкнутся.

Лидия Степановна начала нервничать: время идёт, надо ещё успеть задание на дом дать.

– Чеботарёв, ты чем слушал, когда я объясняла про бесконечность? Да, здесь налицо одна прямая линия, другая – кривая. Да, одна стремится к другой. Но они никогда не сойдутся в одной точке, пойми! Потому что, будут бесконечно соединяться, но так никогда и не соединятся. Это и есть бесконечность.

Серёжка насупился и промолчал.

Вечером он подошёл к отцу.

– Бать, что такое бесконечность?

Отец – такой же рыжий, крепкий и молчаливый – только что поужинал и чинил настенные часы, сидя за кухонным столом.

– Эт чего, вам в школе задали про неё, про бесконечность?

Серёжка опустил вихрастую голову.

– Да нет. Просто математичка… ну, Лидия Степановна… В общем, я не понял про эту, как её… про гиперболу.

– Про чего? – отец встал со стула.

– Гиперболу. Кривая такая.

Серёжкин отец – и столяр, и плотник местного совхоза и, вообще, на все руки мастер – очень хотел, чтобы его сын выучился на какого-нибудь инженера, ходил при галстуке и ещё, чтобы женился на городской.

– Что за гипербола такая?

Серёжка достал тетрадку:

– Вот.

Чеботарёв-старший внимательно вгляделся в нарисованную сыном схему.

– Ну? И что тут непонятного?

– Да говорю ж тебе: вот две прямые линии…

– Так, вижу – две прямые. Учился, помню. Одна вдоль, другая поперёк. Дальше что?

– А тут эта гипербола. Видишь?

– Загогоулина эта, что ли? И эта – вторая, рядышком с ней?

– Ну. Две гиперболы.

– Что ну? Загогулины и загогулины. Что не так-то? Небось, в прошлый урок недослушал чего, а теперь Лидия Степановна виновата.

Серёжке стало обидно.

– Ничего я не недослушал! Говорю ж тебе: она сначала, в прошлом году, про две параллельные прямые рассказывала. Я за это «четвёрку» получил. А тут теперь эта…гипербола. Они ж должны где-то состыкнуться. Кривая с прямой.

Отец поскрёб затылок.

– Ага. Это две прямые. Так?

– Ну. Две оси – ось абсцисс и ординат.

Оба склонились над тетрадкой.

– А эта – кривая? – с некоторым сомнением спросил отец.

– Ну да, говорю ж тебе, она к бесконечности стремится. Есть в математике такой термин – бесконечность. Нам в седьмом классе про неё объясняли. Я ей одно – две параллельные никогда не пересекаются, а эти ведь всё равно рано или поздно пересекутся, они ж не прямые. А она…

Отец помолчал, подумал.

– Слушай, Серёга, может тут она тово… может сама путает чего?

Чеботарёв-старший закурил.

– Вот, смотри. Скажем, рубим мы с мужиками избу. Ну, там второй, третий, четвёртый ряд брёвен положили. Скоро вершить – к крыше подходим. Нам главное что – ровно положить брёвна. Тут попробуй эту вашу… как её…

– Гиперболу?

– Вот-вот, попробуй эту самую гиперболу сляпать – изба же развалится к… В общем, развалится.

Лицо у Серёжки раскраснелось.

– Так и я о чём! У вас бревна – это те же прямые линии, они лежат параллельно. Значит, не пересекаются.

– Как это не пересекаются?– отец удивился. – А по углам? Где ты видел избу без углов? В прежние-то времена старики умели и «ласточкин хвост» делать при строительстве. И меня научили. Это такой особый вид – брёвна класть и «ласточкиным хвостом» их соединять.

Серёжка улыбнулся.

– Бать, ну так то по углам. А представь, эти брёвна длинные-предлинные и тянутся себе вдаль и тянутся. Не пересекутся же, если они ровные?

Отец снова закурил.

– Не, Серёга, таких длинных брёвен не бывает.

– Это я понимаю, я так, для примера. Ну, мол, про то, что параллельные прямые не пересекаются.

Отец нахмурил лоб.

– Ну, если только для примера. Тогда да – не пересекаются. Это я тоже кумекаю. Так. И что дальше?

– Да говорю ж тебе – вот прямая ось, а вот кривая гипербола: это ж не параллельные прямые? Не параллельные. Значит, должны где-нибудь соединиться. А она говорит, нет. Бесконечность, мол…

Отец встал, прошёлся по комнате, опять крепко потёр затылок, заглянул в тетрадь.

– Ладно, Серёга, давай-ка на боковую. Утро вечера мудренее.

На следующий день Чеботарёв-старший после работы зашёл домой к Лидии Степановне.

– Здрассьте.

– Здравствуйте, Егор Матвеевич,– приветливо улыбнулась учительница.

Она знала, что отец Сережки – человек непьющий, серьёзный, в деревне его уважали.

– Что-нибудь случилось?

Чеботарёв снял кепку, помялся.

– Да как вам сказать. Тут вчера сын тетрадку мне показал, вы давеча, как я понимаю, новую тему изучали. Вот он, похоже, не совсем понял про эту вашу… гиперболу.

Лидия Степановна стёрла с губ улыбку.

– Да вы присаживайтесь, Егор Матвеевич.

Оба сели за стол.

– Да, вчера я рассказывала ребятам про гиперболу. Что Серёже не понятно?

Чеботарёв, кажется, уже пожалел, что зашёл к математичке. Но природная настырность взяла своё.

– Они, эти ваши гиперболы – кривые? Я правильно понял?

– Да, верно.

– Вот! Значит, каждая из них стремится к своей оси, приближается к ней с каждым сантиметром?

– Правильно,– Лидия Степановна начала немного волноваться.

– И что это значит?– уже увереннее продолжал Чеботарёв.

– Что?

– А это значит, что рано или поздно – ну, пусть где-то там, далеко-далеко, что аж глазу не видать, они сойдутся! Это ж не два ровных бревна, верно?

Лидия Степановна встала, подошла к окну. На улице сгущались сумерки.

– Егор Матвеевич, а Серёжа говорил вам про бесконечность?

Плотник досадливо крякнул.

– А как же, говорил. Термин, мол, такой. В математике.

– Это не просто термин. Это…

И тут Лидия Степановна вдруг поняла, что у неё не хватает слов, чтобы объяснить этому взрослому, сильному, по-своему сообразительному и неглупому мужику тему урока.

– В общем, это такая величина, которая не поддаётся исчислению.

– Как это?– искренне удивился Чеботарёв. – А на что же тогда она, эта ваша математика? Ну, есть же тысячи, миллионы, что там дальше идёт?..

– Миллиард, триллион, квадриллион…– машинально отвечала учительница, глядя в окно.

– Вот! А ещё дальше?

– Дальше квинтиллион, секстиллион… Да поймите, не в этом дело! Насколько велики не были бы все эти числа, бесконечность – она… ну, не то чтобы больше всех их, даже вместе взятых. Она… в общем, она неизмерима. Потому и называется бесконечностью.

Чеботарёв помолчал с минуту, тоже глядя в тёмное уже окно, потом решительно встал.

– Ну, ладно. Неизмерима так неизмерима. Чего уж тут.

Неловко улыбнулся:

– Вы уж извините меня, если чего недопонимаю. У меня ж всего семь классов да коридор. Где уж нам гиперболы-то осилить.

Уже у порога он обернулся.

– А вы, Лидия Степановна, знаете, что такое «ласточкин хвост»?

– Простите, что?

– Ну, «ласточкин хвост» – это такой способ, чтоб брёвна между собой скреплять.

Математичка растерялась.

– Нет, не знаю. А к чему вы это?

Чеботарёв опять улыбнулся, только теперь уже широко, уверенно.

– А, да это я так, к слову. Не берите в голову. Если что, заходите – я покажу, как это делается. Без всякой бесконечности. До свидания!

Дома у него всё шло своим чередом.

– Свиньям дала?– спросил он жену.

– Дала,– ответила та, стоя у плиты. – Нюшка скоро пороситься будет.

Он кивнул:

– Ну, и ладно. Серёга-то где?

– Да где-то на дворе был.

Чеботарёв-старший вышел во двор. Сын возле сарая чинил велосипед. Увидев отца, вопросительно взглянул на него:

– Ты, бать, к математичке ходил, что ли?

Тот присел на корточки рядом.

– Ну, заходил.

– И чего она?

– А чего она? Ничего. Хороший, говорит, у вас сын растет, Егор Матвеевич. Твёрдый хорошист.

Он встал, сладко потянулся всем телом.

– Ты вот что, Серёга, давай-ка, в воскресенье на рыбаловку налаживайся. Сидор, конюх наш, говорит, на Фёдоровском пруду карась знатный пошёл, до килограмма. На красного червя. Надо будет прикорм сварить. Завтра у меня дельце одно есть, а в воскресенье порыбачим.

Он вернулся в дом.

– Завтра в райцентр поеду,– сказал жене,– может, купить что, ты скажи.

– А чего едешь-то?

– Так это… за комбикормом.

– Да ведь ещё два мешка в сарае.

Чеботарёв досадливо хмыкнул.

– Ну да, ты ещё дождей дождись. Поеду, пока вёдро.

Утром он завёл свой старенький верный «Урал» и поехал в райцентр. Там была церковь. Заглушив мотоцикл, он, преодолевая робость, вошёл в храм. Шла служба. Пахло ладаном, певчие тянули тонко и протяжно.

Чеботарёв подошёл к церковной лавке, за которой стояла дородная женщина в тёмном платке.

– Здравствуйте. А когда служба заканчивается?

– Первая в полдевятого.

– Скажите, а я могу со священником поговорить после службы?

– С батюшкой? Да подходите, он примет. Он всех принимает.

Чеботарёв поехал на рынок, купил два мешка комбикорма, уложил в коляску «Урала», аккуратно прикрыл чехлом. Не спеша походил по знакомым узким улочкам райцентра, съел два мороженых. Чтобы скоротать время, зашёл в рыбацкий магазин, выбрал два приглянувшихся поплавка и десяток крючков.

В половине девятого подъехал к храму. Священник вышел из церкви последним, после прихожан. Лет ему было под сорок, небольшое, аккуратное брюшко, борода красиво пострижена. И добрые, ласковые глаза.

– Здравствуйте!– остановил его Чеботарёв.

– Здравствуйте,– кивнул в ответ батюшка.

Видя, что собеседник немного робеет, приветливо улыбнулся:

– У вас ко мне какой-то вопрос?

И тут Чеботарёву как-то сразу сделалось легко.

– Да, есть вопрос. Вы простите, не знаю вашего имени-отчества, не знаю, как обращаться к вам.

– Да просто батюшкой зовите,– опять улыбнулся священник.

– А, хорошо. Знаете… я, в общем, не про религию… ну, не про веру и не про Бога. У меня немного другое. Ничего?

– Ничего-ничего. Слушаю.

Тут Чеботарёв окончательно осмелел.

– Вот скажите… батюшка. Что такое, по-вашему, ну, по-церковному, бесконечность?

Священник пристально, теперь уже без улыбки, оглядел Чеботарёва.

– А зачем вам это? Извините, я что-то не припомню – вы не из моих прихожан?

Тот замялся.

– Нет, я в церковь не хожу. Некогда. Всё дела, заботы… Я тут, недалеко, в Кустово живу.

Батюшка опять слегка заметно улыбнулся.

– А бесконечность вам зачем?

Чеботарёв тоже разулыбался.

– Да, понимаете, сын это сейчас в школе проходит. Есть там такая – гипербола. Не совсем понятно.

Священник предложил присесть на лавочку возле храма.

– Это когда две оси и две кривые, которые никогда с ними не пересекаются?

Чеботарёв просиял:

– О, вы знаете? Ну, да, про них речь. Ну, согласитесь, так же не бывает! Если они стремятся друг к другу, значит и пересекутся рано или поздно. Так ведь?

Священник помолчал.

– Про бесконечность, конечно, тоже в школе вашему сыну рассказывали?

– А то! Понятие такое есть в математике.

Чеботарёв про себя удивился – священник, а, глянь, соображает.

Его собеседник о чём-то задумался, долго смотрел на стоящие рядом берёзки, на храм, на небо.

– Говорите, в Кустово живёте?

– Да. Семь километров отсюда.

– А работаете кем?

– Да я и столяр, и плотник. Много чего могу.

Священник опять тепло, по-доброму улыбнулся.

– Знаете, я сейчас буду говорить про другую бесконечность. Не про математическую. Вот смотрите. Человек рождается, живёт – кому сколько отпущено – а потом умирает. Так?

– Так.

– Дальше идём. Скажем, люди дом построили. Будет он стоять вечно?

Чеботарёву почему-то показалось, что он давно знаком со священником и даже в друзьях с ним, настолько тот был простым, открытым и понятным.

– Не-е, вечно не получится! Кирпич рано или поздно в труху превратится, брёвна сгниют – если, конечно, это не морёный дуб, он веками стоит. Ну, правда, и тот когда-то в негодность приходит.

– Вот, правильно. А скажите, как, по-вашему, хоть что-то на нашей матушке-Земле вечное есть?

Чеботарёв помолчал.

– Может, эти… египетские пирамиды?

Тут батюшка неожиданно рассмеялся – молодо, задорно, совсем не по чину.

– Так ведь и они, бедолаги, рушатся! Смотрели по телевизору? Их ведь теперь даже охраняют от туристов – наверное, чтобы не так быстро рушились.

Потом опять посерьёзнел лицом.

– Вас как зовут?

– Егор Матвеевич.

– Вот, смотрите, Егор Матвеевич, только что мы с вами пришли к выводу, что ничего вечного на Земле нет. Всё конечно. Всё рождается и рано или поздно умирает. Но при этом такое понятие, как вечность, люди используют уже много веков. Почему? Что, вообще, это такое – вечность? Можете ответить?

Чеботарёв насупился, поковырял носком ботинка песок под ногами. Потом прямо посмотрел в глаза священнику.

– Это вы про что? Про ту самую бесконечность? Опять про гиперболу?

– Нет-нет, поверьте, я сейчас не о математике! Просто… как вам сказать… Нам, смертным, трудно понять некоторые вещи. Ко мне в храм приходят разные люди. Кто-то появляется здесь изредка, ставит свечки «на всякий случай», а чаще – когда беда в дом приходит. Кто-то и все посты соблюдает, и молитвы наизусть знает, и все церковные праздники помнит. А вот о вечности мы почему-то редко задумываемся. Наверное, быт, повседневные заботы-хлопоты мешают. Некогда задуматься…

Священник замолчал. На ветках берёзы над ними чирикали воробьи. По соседней улице, натужно ревя двигателем на подъём, проехал грузовик.

– Послушайте, Егор Матвеевич,– неожиданно повернулся он к Чеботарёву,– а вы когда-нибудь на звёзды ночью смотрели?

Тот слегка удивился:

– Ну, а кто ж на них не смотрел. Звёзды и звёзды. Мерцают, светятся. Падают иногда.

– А вы думали о том, какое до них расстояние, что они собой представляют, из чего состоят, есть ли на них жизнь? И, вообще, что такое наша Вселенная?

Кажется, батюшка немного разволновался. Он встал и начал ходить туда-сюда около лавочки.

– Вы телевизор смотрите? Вот, учёные пришли к выводу, что, кроме нашей Вселенной, есть ещё тысячи подобных ей. Представляете – тысячи, а может и десятки, сотни тысяч таких, как наша!

Чеботарёв тоже встал.

– И что?

Священник совсем по-детски взмахнул руками:

– Как что? Мы с вами отсюда, с Земли, смотрим на звёзды, и нам кажется, что они очень далеко от нас, а ведь на самом деле там, за ними, есть и другие звёзды, которые нам не видны, есть другие вселенные, которые нам не ведомы! И нет им конца и края. Понимаете – нет! Вот это, наверное, и есть вечность…

Чеботарёв поднялся.

– Вечность… А я вот комбикорма два мешка купил сегодня. Хотя дома есть ещё. Ничего – впрок пойдёт. Свиней-то кормить надо. Сына растить. Выучить его.

Священник вдруг опять рассмеялся – весело, задорно, молодо.

– Егор Матвеевич, а ведь помрут ваши свиньи! И мы все помрём. А вечность – представьте – останется. Понимаете, у неё, в отличие от всего нашего, земного, нет начала и нет конца. Она всегда была и будет. Как Бог. Он был всегда и будет всегда. Многие люди очеловечивают Его, пытаются представить в своём воображении – как Он выглядит, как говорит, как ведёт себя в той или иной ситуации. Отсюда и много заблуждений.

Чеботарёв пристально посмотрел в глаза священнику.

– А вы знаете, как Он выглядит, Бог-то?

Батюшка тихонько вздохнул.

– Никто не знает. Не дано нам, смертным. Наверное, это правильно. Так и надо. Там, на Высшем Суде, познакомимся. Лишь бы одесную с Ним оказаться…

Вернувшись домой, Чеботарёв занёс комбикорм в сарай, спросил у Серёжки, накопал ли он червей для рыбалки, потом все вместе поужинали.

Среди ночи жена спохватилась – нет мужа рядом. Вышла из дому. Он сидел на крыльце, тихий, молчаливый.

– Ты чего, Егор? Нездоровится?

Тот встал, обнял её за плечи.

– Не, мать, ничего, всё нормально. Ступай, спи, я сейчас.

Жена ушла в дом. Оставшись один, Егор долгим, задумчивым взглядом обвёл весь звёздный небосвод, потом протяжно вздохнул.

– Вот так, значит. Ну-ну…

Ему вспомнилась церковь, глубокий внутренний покой, царивший в храме, чистые, трогавшие душу звуки хора. Припомнил он и молодые, добрые глаза батюшки. Почему-то захотелось опять встретиться с ним, без суеты, не спеша поговорить вдвоём о чем-то большом, светлом, несуетном.

И Егор неожиданно для самого себя улыбнулся. Какой-то доброй, открытой, почти детской улыбкой.

2022 г.

Телеграмма

Воскресенье. Главпочтамт. Скоро 23 февраля. Телетайпы то и дело отстукивают радостные «поздравляю» и «долгих лет». Среди прочих в очереди к заветному окошку томится седенькая старушка – сухонькая, малоприметная. Она не то чтобы спешит, скорее, волнуется, отчего ведёт себя немножко суетливо. Старушка в нетерпении перебирает ногами в аккуратных суконных ботиках, тянет тонкую шею, зачем-то пытается заглянуть через плечи впереди стоящих. Наконец, приёмщица телеграмм – совсем еще девчонка, но уже гордая своим превосходством над очередью – строго спрашивает следующего.

Старушка подымается на цыпочки:

– Телеграммку бы мне…

Юная королева берёт бланк и шевелит губками, вчитываясь в неровные строчки. Текст незамысловат: старушка поздравляет с Днём Советской Армии какого-то волгоградского Сеню. Пока подсчитываются слова, посетительница нервничает.

– Мне бы, милая, с открыточкой послать. Вот с этой вот, – тычет пальцем в стекло, – с гвоздичками.

Приемщица снисходительно кивает:

– Все понятно, бабушка, на поздравительном бланке. С вас рубль-тридцать.

Старческие руки суетливо расстегивают маленький потёртый гаманок, тщательно отсчитывают мелочь.

– Следующий…

Старушка семенит к выходу, потом останавливается, шепчет что-то про себя – и возвращается к окошку.

– Прости, доченька, старую, спросить хочу. С гвоздичками будет?

Удивительное дело – загруженная работой королева ничуть не раздражается, не кричит. Напротив, она даже успевает слегка улыбнуться:

– С гвоздичками, бабушка, с гвоздичками.

Бабулька тоже улыбается всем своим маленьким сухоньким лицом и неожиданно признается:

– Сеню поздравляю, Семена Гаврилыча. Воевали вместе. Лётчиком он был.

И все с той же забытой на губах улыбкой направляется к выходу.

И неожиданно сбивается на миг напряжённый почтово-телеграфный ритм, смолкают телефоны, светлеют, разглаживаются от забот лица людей. А она, как-то забывшись, задумавшись о своём, уже и не семенит, не шаркает по-стариковски ботами, а шагает легко, неслышно. И, кажется, на ней не старенькое, изрядно поношенное пальтишко, не тёмный платок – а строгая солдатская гимнастерка, плотно облегающая юбочка, ярко

начищенные сапожки по ноге.

Преображаются и глаза: минуту назад выцветшие, слезящиеся, они делаются ярче, распахиваются широко, живут на изборождённом временем лице – живут своей, особенной, неповторимой жизнью.

И с какой-то необыкновенной ясностью понимаешь вдруг: неведомый нам Семён Гаврилович, может, и женат, и внуков нянчит давно, но весточку эту он ждет, очень рассчитывает на неё. Потому что, с телеграммой на пути её следования произойдет удивительнейшая метаморфоза: отправит её немощная седая старуха – а поздравление человек получит от нежной, молодой, способной на самые сильные чувства, а потому очень красивой женщины.

Это телеграмма из Молодости…

1986 г.

В городе

Знакомо ли вам, как причитают русские женщины? Это ни на что не похоже, словами это трудно передать. Словно какой-то дикий зверь попадает в страшную беду и знает, что уже не вырваться, и ревёт в безысходном неодолимом ужасе и тоске. Ревёт утробно, обреченно, истово.

…Я не поспел к собственно происшествию, опоздав, видимо, на какую-то минуту. Да и не случилось ничего страшного, всё обошлось. Но для женщины, матери было достаточно одного того, что беда была рядом, с её ребенком, могла поразить его. И тут же вступил в силу извечный и, наверное, самый сильный из человеческих инстинктов – инстинкт материнства.

Причитала молодая ещё женщина с загрубевшей от многотрудных работ фигурой, с лицом обыкновенным, простоватым, но не лишённым привлекательности. Причитала, как по покойнику, надломлено, в голос.

– А-ай!.. А-ай!.. Да что ж это… Да как же… Ай, батюшки!..

Рядом с нею стоял белобрысый, ладненький, но слегка замурзанный мальчонка лет четырёх-пяти. Повинно склонённая вихрастая голова, вздернутые острые плечи выдавали в нем причину завываний матери.

– Ай, Господи…

И тут же:

– Ох, ирод проклятый!.. Ты ж меня в гроб вгонишь – ещё чуть, и задавило б тебя, проклятущего!

Мальчонка весь сжался, не шелохнётся. Видать, проняло его, тоже испугался.

Мать, между тем, постепенно приходит в себя, от неё уже можно услышать, кроме причитаний, нечто похожее на мораль.

– Это ж тебе не в деревне – гляди глазами-то, куда идёшь!..

И, не выдержав, – опять плачущим, взывающим к состраданию голосом:

– Ай, Господи!.. Да как же… У, сволочь такой!.. На что тебя рожала…

Ей надо идти – она не дома, домой еще предстоит добираться. В руках сумки, полные городских гостинцев. Но идти, видно, сейчас нет сил. Она делает шаг-другой и снова останавливается. Широко расставив ноги, берётся за сердце, дышит трудно, поводит по сторонам беззащитным растерянным взглядом. Ей надо изгнать из себя пережитый только что ужас. И самый простой, доступный для неё способ – выговорить его, вылить в словах. Уж в деревне-то, поди, давно б собрались вокруг неё бабы да поохали вместе, попричитали – глядишь, и полегчало бы. А тут вроде и люди кругом, да всё идут как-то мимо, торопясь…

Нам, постоянно живущим в городе, порой бывает трудно проникнуться переживаниями сельчанина. Мы совсем по-другому, нежели он, относимся к подобным происшествиям в своей, а тем паче в чужой жизни. Не зная иногда имени-фамилии соседа по лестничной площадке, мы взираем на беды и радости незнакомых нам людей как бы из окна быстро едущего поезда – увидел, отметил про себя какие-то интересные детали, может быть, успел удивиться чему-то – и дальше, по своим неотложным делам.

У сельчан же в их неспешном размеренном бытие, где каждый знает жизнь каждого, другие скорости, другие измерения. Для них кажется естественным, чуть ли не обязательным принять участие в посторонней, но не чужой, не чуждой беде. Потому и относятся они к горожанам с некоторым недоверием, сомнением, что ли: мы ж спешим, мчимся по жизни, она лишь на короткий миг мелькает в вагонном окне – а они идут по земле, подмечая каждую травинку, улавливая выражение глаз.