Иногда, узнав историю моей жизни, меня спрашивают, хотела бы я в ней что-то изменить или исправить. Я не задумываясь отвечаю, что моя история длиною в жизнь – это большое интересное приключение. Несмотря на крутые виражи и зигзаги моего Пути, я очень благодарна за нескучно проведенные годы.
И если мой Путь оборвется, я с интересом пущусь в другое приключение – длиною в Вечность.
Надя Тевс
Инта, сентябрь, 1978 год
– Вечно все из-за тебя! – бубнил, сидя на кровати, друг детства. – Я же говорил, что не получится из меня путешественник, не пройду я эти пищевые испытания! И школу пропустили, только линейку и запомнил! Мама теперь сердится…
«Ох уж эти мальчишки», – думала я, возвращаясь из таких приятных, охватывающих, теплых лап сна. Выходить из него не хотелось, несмотря на ощущение любопытствующего страха. Все же было так идеально спланировано, даже грибы собирать не пришлось, такая удача росла прямо на дереве! Жаль, походный отцовский ремень не до конца проварился – его наши родители использовали по назначению уже после того, как нас обнаружил грибник и экстренно доставил в инфекционное отделение. Радовало одно: мне приснился тот самый сон с преследующим меня и повторяющимся действом. Несмотря на возникающие в нем пугающие образы, после него почему-то всегда улучшалось настроение.
– Сколько уроков пропустили… Теперь еще месяц целый торчать в больнице… Тебе хорошо, ты все сразу запоминаешь… – сетовал однокашка, доев свою булочку и принявшись за мою. – Будешь? – спросил он как бы между прочим и, не дождавшись моего ответа, откусил большой кусок.
«Вечно он ноет», – размышляла я, глядя, как джем из булки, которую он лопал, падает на пол и растекается.
Так всегда: я, вдохновившись библиотечными книгами о дальних странствиях и приключениях, придумываю какую-то авантюру, в которой герои, обязательно претерпевая лишения в скитаниях, борются с трудностями, испытывая себя и не сдаваясь, выживают в самых невероятных условиях! А тут – всего лишь подготовка к походу в запрещенный родителями местный лес. И всего-то пара поджаренных на костре грибов чага…
«Да и вообще, кто компас уронил в реку? – думала я, глядя, как друг детства жадно доедает мою порцию больничного ужина. – Вообще с ним одна сплошная невезуха».
В памяти всплыла ежегодная дворовая парусная регата. «Так опозориться… Две недели прятали доски за гаражами, собирая плот», – продолжала вспоминать я, глядя, как варенье от булки стекает на простыню.
Регата проходила каждую весну и осень за городской помойкой нашего северного городка Инта и собирала всю местную детвору для состязания в гонке на плотах по разливающейся в это время года огромной луже на старом заброшенном заводском поле. Довольно часто эти дворовые игры оканчивались простудными заболеваниями. «Яхтсмены», застигнутые чьим-то родителем с береговой линии, получали предупреждение о физическом воздействии с дисквалификацией в дальнейшем заплыве.
В тот памятный день невезучесть нашей азартной команды начинающих любителей парусного спорта достигла своего апогея. Не успели мы расправить нарисованную пиратскую символику на самодельных бумажных парусах, как неизвестно откуда взявшаяся посреди «реки» крыса, балансируя на деревянном колышке, заприметив лидирующий плот, собрала последние силы и что есть мочи прыгнула на кажущийся ей спасительным «остров», точечно попав на спину не ожидающего сего действия «кормчего»1.
– Это, наверное, чемпион крысиный. Вот так прыгнул, прям на спину, гад… Что же ты не укрощала ее, а прыгнула в воду? Ты же будущий укротитель, вот бы и тренировалась себе на здоровье, начала бы с нее, – сидя на берегу и выливая из сапог холодную воду, оправдывался мой друг, тот самый любитель больничных булок.
– Ты думаешь, он тоже спортсмен? – трясясь от холода и наблюдая, как по брошенному нами плоту под несмолкаемый хохот дворовых мальчишек бегает испуганная крыса, спросила я, вспоминая, как, словно иерихонская труба, возвещающая о прибытии дорогого гостя, орал мой «шкипер»2, мечась по нашему суденышку и снося все на своем пути.
– Да мне все равно, из-за нее теперь насмешек не оберешься… Я не Дед Мазай3, а это не заяц, – продолжал сопеть, собирая мокрые пожитки, несостоявшийся пират.
Я посмотрела на друга детства: разве виновато несчастное животное, попавшее в такую ситуацию и не ожидающее такого «радушного» приема?
– Крысы обычно покидают корабль, а не капитаны, – вдруг важно произнес друг. – Покидают, и корабль перестает тонуть, – еще более пафосно добавил он услышанную явно от кого-то из взрослых фразу, продолжая натягивать мокрые сапоги на голые ноги.
– Побежали быстрее, пока родители не вернулись. Успеем просушить одежду, отважный капитан, – сказала я.
И мы под несмолкаемые шутки других участников дворовых игр посеменили в сторону дома.
Этот казус еще долго вызывал смех и подтрунивания над нами от местной детворы. Чтобы избежать вечерних посиделок во дворе, мы и решили отправиться в тот злосчастный поход. Инициатором всех наших детских затей, как всегда, выступала я, пускаясь в очередную авантюру с шашкой наперевес, а чуть позади за мной уныло плелся мой «голос разума», верный оруженосец.
Больничная простынь была безвозвратно испорчена, пятна от варенья стали еще больше. Я сползла с кровати под несмолкающий бубнеж несостоявшегося мореплавателя и побрела к окну. Прислонившись лбом к стеклу, силилась через пелену дождливой мороси, окутавшей больничный двор, рассмотреть происходящее. Погода за окном была промозглая и ветреная, неделю шли проливные северные дожди. На голых ветках деревьев, словно нанизанные на леску, застыли капли дождя.
«Что это?» – изумилась я, протирая рукой больничное стекло.
Посреди двора стоял самый настоящий лебедь!
Я зажмурила глаза и открыла вновь, но лебедь не исчез. Расправив одно крыло, он гордо зашагал по двору, чуть подволакивая второе.
Белоснежный, словно величавый корабль в серых осенних сумерках, он казался чем-то нереальным, как оживший персонаж из сказки Андерсена.
Поздняя осень…
Больничный барак северного городка…
Непрекращающиеся сетования школьного друга…
Голос увещеваний моего отца, пришедшего проведать нас…
Все это словно отошло на задний план.
Только я – и огромный сказочный лебедь…
«Как хорошо, что мы попали в больницу! Какое сказочное везение!.. Как бы иначе я смогла увидеть его?» – думала я, прижимаясь еще сильнее лицом к больничному стеклу, пытаясь разглядеть исчезающий в сумерках силуэт птицы.
***
Линдау, Германия, январь, 2008 год
– Мамочка, смотри, их можно кормить с руки!
Голос младшей дочери вырывает меня из воспоминаний. Лебеди кружат вокруг девочек плотной стаей. Несмотря на раннее январское утро, набережная Боденского озера залита солнцем. Я, еще испытывая слабость после операции, расположившись на лавочке, с удовольствием наблюдаю за детьми.
– Мусичка, смотри, как они выходят на берег и тянут шеи – наверное, они голодные! Ты посмотри, какие они большие, словно сказочные персонажи! – восхищается младшая дочь.
– Мусик, я никогда не видела лебедей на воле, они, словно большие парусники, качаются на волнах, – подхватывает старшая, продолжая бросать купленный в ближайшей Bäckerei4 бретцель5 в воду.
Зимнее солнце, припекающее совсем по-весеннему…
Шум волн от прибывающих на пристань кораблей…
Крики чаек…
Смех дочерей…
«Какое счастье, что я попала в больницу! Как же мне – нам – повезло!» – думала я, вдыхая теплый зимний воздух.
Мое падение в обморок за праздничным столом – это настоящая удача: я смогу целый месяц наслаждаться путешествием по Европе.
Как все здорово складывается! Все-таки я везунчик!
***
Если кто-то спросит, каковы мои самые ранние воспоминания из детства, то первое, что приходит на ум, – это тот самый сон.
Как и все дети, я часто видела яркие сновидения. Когда на заснеженный северный городок опускалась непроглядная ночь, наступало время настоящих приключений. Я закрывала глаза, стараясь не прислушиваться к ругани родителей за стеной, – и переносилась в жаркие страны, полные диковинных зверей, или на другие планеты, таящие в себе неведомые опасности и бесчисленные загадки. Вместе с друзьями мы бороздили на утлых суденышках бушующие моря, храбро перебирались через заросли джунглей и через заснеженные перевалы. Конечно, эти сны-путешествия в основном являли собой причудливый сплав впечатлений, полученных из книг, и работы богатого детского воображения.
Но один из них не вписывался в концепцию волшебных захватывающих приключений и стоял особняком. Он был совсем не страшный, не динамичный, наоборот, ему всегда предшествовало состояние дремоты или неги, блаженного расслабления и покоя. Однажды я увидела этот сон, когда, выпив волшебного бабушкиного чая из зверобоя, задремала у нее на сеновале, убаюканная запахом недавно скошенной травы и деловитой перебранкой кур на заднем дворе. Было ощущение, что я брожу в каком-то тумане, но не холодном и не страшном, а уютном и плотном, который укутывает тебя, как будто лоскутным одеялом, пряча от посторонних глаз.
Вот через туман проступают неясные очертания сказочного леса, петляющие между деревьев тропинки, возвышающиеся над трясиной листья осоки. Сквозь белую непроглядную хмарь пробиваются первые лучи; границы леса вокруг становятся более различимы. Ветви деревьев и траву окутывает свежая утренняя роса, ее капли легко ложатся и на паутину, тонкую, как ниточки китайского шелка. Мне хочется прикоснуться к этой паутине, потрогать застывшие в ней капли росы, с упоением накрутить ниточки на палец. Я задумчиво перебираю их в руках, и вот это уже не паутина, а настоящие нити, теплые, желтоватые, очень приятные на ощупь, они как будто обнимают меня в ответ. Пальцы бегают все быстрее, я испытываю тактильное наслаждение, подобное тому, когда погружаешь пальцы в пушистую шерсть мурлыкающего домашнего кота. Откуда-то появляются люди. Кто они? Я вижу только их неявные силуэты, лиц не различить, но интуитивно я понимаю, что все они почему-то подавлены и растеряны. В мой уютный сказочный мир осторожно, на цыпочках прокрадывается непонятная и немного пугающая тревога, но я все упорно перебираю ниточки и ничего не замечаю вокруг… Я хватаюсь за них, как за соломинку. Они дарят ощущение спокойной радости и надежности.
***
Брянск, август, 1981 год
– Ты глубже, глубже суй руку, быстрее давай. Там точно есть конфеты, бабушка всегда их берет, когда мы идем на кладбище, – горячо шептал двоюродный брат, сетуя на мою нерасторопность.
Я усердно просовывала руку вглубь старинного буфета, стараясь не разрушить груду фотоальбомов, аккуратно сложенных стопкой.
Зацепив сильнее за край торчащей материи, рванула ее на себя. Тряпицей оказался бабушкин павловопосадский платок. От моих суетливых усилий он развязался, осыпая мои колени фотографиями. Каждая из них, переворачиваясь в воздухе, падала на пол, словно камень, ударяя по моим ногам, превращаясь в ковер из картинок с одним и тем же сюжетом. Похороны молодой женщины… Кто она – я не знала. Знакомым показался запечатленный у гроба мужчина с малышкой на коленях. Маленькая девочка на всех снимках играла с бахромой обивки гроба, в котором лежала эта незнакомая мне женщина…
– Это что? Это мой папа? А это что… я? – узнав в мужчине своего отца, словно робот, повторяла я, сидя в центре разбросанных вокруг меня веером снимков.
Старший брат суетливо пытался перевернуть разлетевшиеся фотографии, но, испугавшись, начал быстро собирать их. Потом предпринял решительную попытку отобрать те, что я успела взять в руки, но я с силой тянула их на себя, и одну даже немного надорвала. Зажав ее в руке, я, не отрываясь, смотрела на фотографию, на которой была изображена мертвая женщина, маленькая девочка и мой отец.
С замиранием сердца я перевернула ее. На обороте отцовским подчерком было выведено: «Тамара, 22 августа, 1971».
– Ты не молчи. Что замерла? – брат ползал по полу и пытался быстрее собрать оставшиеся снимки. – Ох и влетит мне теперь… Зачем полезли в этот буфет? Бабушка банку варенья забыла на летней кухне, можно было и его на булку намазать, а теперь вон что, – сокрушался он. – Мать точно на рыбалку теперь не пустит…
Он осекся, глядя на меня, и, словно извиняясь, решил исправить ситуацию:
– Ну, у тебя ведь теперь другая мама есть, какая разница? Да и в восемь месяцев от роду… Что там помнить и печалиться? – рассуждал он, завязывая в платок, словно в котомку, собранные фотографии.
Я остолбенело стояла посреди комнаты. Случившееся совершенно не хотело укладываться в мое сознание. В голове вихрем кружились, словно надоедливые осы над булкой с вареньем, дошедшие до меня смыслы фраз: Кто умер? Какая Тамара? Кто это? Как «мама»? Чья? Почему умерла, и как же я без мамы? И кто же тогда эта женщина, которую я сейчас называю мамой? И почему…
Я заплакала от обиды и несправедливости. Как я теперь узнаю, какая она – как она смеялась, какие пела бы мне песни, какие читала бы сказки на ночь, чем она пахла – моя мама?..
***
Всю последующую жизнь я пыталась собирать образ мамы для себя по крупицам, как пазл… Это было непросто в моей ситуации, отец категорически отказывался затрагивать эту тему: «А что тут говорить? Ну, похожа ты на нее, особенно голос…» – и тут же неловко отворачивался. Остальные родственники предпочитали отмалчиваться, наталкиваясь во время моих расспросов на суровый взгляд отца.
Несколько кусочков пазла о маме уцелели на чердаке бабушки: спасены были еще обручальное кольцо, сумочка с документами и пара фотографий с похоронной процессии, остальные вещи были выброшены новой хозяйкой отцовского дома и матерью его третьего ребенка, ставшей на несколько лет для меня мачехой.
Кроме того, отец каким-то чудом смог сберечь ее туфли, доставшиеся мне в наследство. Каждое утро, открывая шкаф в раздумьях о том, в каком наряде я буду встречать и провожать грядущий день, я натыкаюсь взглядом на это сокровище, пронесенное через десятилетия скитаний, мытарств, переездов, не выброшенное безжалостной рукой мачехи, уцелевшее при пожаре в брянском доме. Красивые, остроносые, когда-то белые, а теперь уже пожелтевшие от времени, но модные даже сейчас, они – словно привет от мамы, с которой мне так и не довелось никогда осмысленно встретиться и поговорить.
Наш с мамой воображаемый диалог не утихает ни на день. Утром я смотрю на эти туфли, слыша и ее немой вопрос: «Как дела?», и пожелание хорошего, насыщенного дня, и, конечно, самое главное: «Ты справишься, ты точно все сможешь, не бойся, я всегда рядом, даже если ты меня не видишь».
А вечером, открывая створки шкафа, представляю, как мама спрашивает: «Ну как ты, доченька? Ты прожила еще один удивительный, полный событий и впечатлений день. Возможно, он был трудным, вижу, тебе снова было больно и горько, но ты знай – это пройдет, как только ты ляжешь спать, а утро принесет новые радости и новые чудеса. Я обещаю».
Наверное, это прозвучит ужасно, но в каком-то смысле мне даже повезло так рано потерять близкого человека. Слишком многие мои знакомые, уже взрослые дяденьки и тетеньки, с самого детства конфликтуют с родителями, постоянно барахтаясь в мутном озере взаимных обвинений и осуждений, морализаторства, попыток вырваться из-под болезненной опеки, все время что-то выясняют, делят и тревожатся, бесконечно отдаляясь друг от друга. А моя мама – всегда рядом, и всегда на моей стороне. Любой выбор она поддержит молчаливым согласием и полным одобрением, за ошибки не будет проклинать и рвать на себе волосы, вопрошая Вселенную, за что ей досталась такая непутевая дочь. Но это налагает и двойную ответственность: при обдумывании своих действий я всегда мысленно спрашиваю себя: как к этому отнеслась бы моя мама? Уложилось бы это в систему ее координат? Или она бы расстроилась? Почему-то мне кажется, что она отличалась редкой добротой и порядочностью.
Мне нравится представлять, что даже перед лицом смертельной болезни она не утратила своего оптимизма и умения удивляться – еще одно качество, которое я с благодарностью приняла в наследство.
И каждый раз, смотрясь в зеркало, я вижу отражение не только себя, давно перешагнувшей тридцатилетний порог – возраст, в котором ушла мама, – но и ее самой. Мамы, которая – я это знаю точно – воспринимала любое событие как незабываемое приключение.
Так до сих пор воспринимаю свою жизнь и я.
Иногда вечерами, разглядывая фотографии с тех самых похорон, как единственные фото с моими родителями, когда мы все вместе в одном кадре, я пристально вглядываюсь в лицо маленькой, сидящей на коленях отца девочки, спокойно перебирающей бахрому, и придумываю варианты историй. «Что было бы, если бы мама не заболела и не умерла? Если бы папа не женился снова?»
Но история человеческой жизни не знает слова «если».
***
О. Райхенау, Германия, январь, 2021 год
День рождения – не повод для грусти, особенно если он сразу после праздничного Нового года. Есть мнение ученых о том, что рождение – самый серьезный стресс в жизни человека, который и запоминается на всю жизнь, поэтому нам так грустно накануне очередной даты. Для меня этот день – скорее осознание своего возраста, время провести ревизию ценностей и еще раз окунуться в приоритеты своей жизни.
Встать утром, босиком пройти по прохладному полу гостиной, выпить первую чашку чая, полить любимые цветы на подоконнике, выгулять французского бульдога, деловито фыркающего и осматривающего непроходимые снежные препятствия, в которые превратились пешеходные дорожки вдоль Боденского озера.
В этот карантинный год в Германии выдались на редкость холодные зимы. «Юнессковый»6 островок, ставший для меня в последние годы пристанищем, замело как никогда. Много веков назад он стал таким же пристанищем для одного из братьев7, писавших здесь глаголицу8.
Гости, пожелавшие лично поздравить меня с прибавлением еще одной цифры к моему персональному «летоисчислению», разъехались до наступления комендантского часа, объявленного правительством Германии, безрезультатно борющегося со второй волной «коронованной» эпидемии.
В кованой люстре, висящей над обеденным столом, догорают свечи. Их необычное горение завораживает и наполняет пространство мягким светом. Наступает мое время тишины.
Меня искренне удивляют недоуменные вопросы друзей о моем стремлении находиться одной. Возможно, они путают любовь к уединению с одиночеством, а ведь это совершенно разные вещи.
Рождественская елка в мельканиях гирлянд, легкое трепетание свечей, праздничный блеск шаров, большие букеты цветов в вазах… Теперь, когда празднование закончено, можно, забравшись в кресло, словно достав из-под елки долгожданный подарок, перебирать фотографии и памятные вещи в кочующем со мной деревянном сундуке. Любая вещь из него – словно отрывной календарь памяти. Каждый «листочек» я бережно храню, не желая что-то изменить или подправить. Вот и в этот раз, едва я распахнула один из бумажных конвертов, на колени выпал маленький одноразовый конвертик для чая, на обратной стороне которого знакомым подчерком надпись… Глазами пробегаю по знакомому тексту, и память услужливо, словно машина времени, переносит меня в конец прошлого столетия.
***
Подростки прошлого века радовались самым простым и банальным вещам. Если появлялась возможность собраться и отметить праздник в момент отсутствия взрослого поколения – это была удача, и пропустить такое событие было бы преступлением, особенно если эта возможность выпадала на дни празднования Нового года.
Приготовление к этому действу сопровождалось шитьем новых нарядов, разнообразие которых зависело от ассортимента промышленных поставок в северный городок и заготовкой кулинарных изысков в виде шпрот, копченой колбаски, мандаринов и апельсинов.
Школьные уроки труда в те далекие времена были спасением для наших девичьих грез. Они ковали из нас Марь Искусниц – эдаких Царевен-Лягушек. Махнули рукой – и появились юбки, сшитые по выкройкам из замусоленных журналов мод, передаваемых друг другу в порядке «священной» очереди под запись. Махнули другой – и на столе возникали замысловатые торты и салаты с заменой непонятных ингредиентов в рецепте на более простые, но все же с трудом доставаемые. Все это продуктовое «богатейство» бережно хранилось, и в соответствующий момент торжественно подавалось, занимая центр украшенного накрахмаленной скатертью праздничного стола,
являющегося орденоносцем «достижений» той эпохи. За этим столом проглядывались и многочисленные дружеские связи под бойким названием «блат», характеризующие всю эпоху, и многочасовые очереди – непременный символ СССР.
Место сбора компании заранее украшалось самодельными звездами и игрушками, выбиралась музыка и место для танцев, и даже выделялась пара драгоценных кадров на пленке для освещения такого важного мероприятия.
***
Инта, 31 декабря, 1986 год
Нарядив елку и выставив на стол свои кулинарные достижения, наша школьная компания очень быстро отметила торжественную часть праздника и, закрыв дверь за родителями одноклассницы, по удачному стечению обстоятельств приглашенными в местный ресторан, приглушив свет, перешла к неофициальной части.
Медленные танцы в мерцании гирлянд под пение неизменных исполнителей «Голубого огонька», транслирующегося центральным телевизионным каналом, постепенно превратились в активную дискотеку. Движения становились свободнее и шире, музыка – громче, квартира – теснее. К вечеру ребята вели себя уже по-взрослому, лихо жонглируя рюмками, в которых плескалось вовсе не шампанское, одобренное родительским контролем в пределах допустимого, и, самозабвенно изображая «взрослую жизнь», чиркали спичками, пытаясь зажечь раздобытые папиросы.
Кто-то случайно облокотился на елку. Занялось пламенем украшение из ваты, и елка, словно в избитых комедиях, моментально вспыхнула.
Все мгновенно замолкли и растерянно застыли, как в игре про морские фигуры. Огонь стремительно пополз вверх по занавескам. Завороженные, слегка приоткрыв рты, мы смотрели на это зрелище. Хозяйка мероприятия, забравшись с ногами на диван, сказала задумчиво и очень спокойно:
– Елочка горит.
– Ага, полыхает, – подхватил кто-то из стоящих рядом со мной ребят.
Краем глаза я заметила, что в комнату вбежал высокий молодой парень, явно старше нас. Как он попал сюда? Его лицо показалось мне знакомым: кажется, он учился ранее в нашей школе.
– Ого у вас тут веселье, – невозмутимо сказал он, быстро проходя мимо нас к еще сильнее разгоревшейся праздничной елке.
Его голос выбил нас из оцепенения. Мы медленно начали пятиться к двери. Возникла небольшая суматоха и паника. Как во сне, я видела, как парень зачем-то распахивает окно и выбрасывает горящую елку через балкон первого этажа во двор. Откуда-то из небытия в его руках материализовался огнетушитель. Его силуэт скрылся в клубах дыма.
Пожарные приехали уже когда опасность миновала. Наш неожиданный спаситель коротко, по-деловому объяснил им ситуацию, попутно успокаивая разъяренных соседей:
– Ну, что вы так серчаете, все же хорошо, никто не пострадал, все живы и здоровы, просто пионэры отрабатывали правила по ОБЖ9 по части спасения людей в экстренных ситуациях, – шутил наш спаситель, очищая свою одежду и попутно отбиваясь от возмущенных жителей подъезда, с трудом сдерживая натиск из желающих раздать нам затрещины. – Они больше не будут, да, пионэры? Вон какие молодцы, – с улыбкой глядя на нас, подмигнул он. – Стоят аки мышки, сбились в кучу и молчат. Ну, что застыли? Все живы? Ну, готовьте свои «уши» и «хвосты» для праведного родительского гнева и объяснений.
– Андрюха, ну ты куда пропал? – в проеме двери стоял бывший выпускник нашей школы, живущий парой этажей выше. – Вроде вышел на минуту покурить на лестничную клетку – и как сквозь землю провалился, все тебя ждут… Ну вы затейливо отдыхаете, молодежь, – оглядев нашу компанию, восхитился он. – Вот это я понимаю, фейерверк, – рассмотрев весь масштаб бедствия, творившегося в комнате, продолжил он и стал помогать отряхивать свитер на нашем спасителе.
***
Инта, ноябрь, 1988 год
Ключ упорно не хотел подходить к замочной скважине родительской квартиры. Я позвонила в дверь. За ней раздались шаги.
– Вы кто? – грубо спросила, открывая мне, моложавая женщина с котом на руках.
Я взглянула на входную табличку, желая убедиться, что номер на ней правильный.
– Вы, наверное, старшая дочь владельцев квартиры? – более спокойно продолжила новая хозяйка. – Вам разве не сообщили? Они развелись и разъехались. Мы уже два месяца живем здесь, а родители ваши… – смутившись и подбирая правильную формулировку, осеклась женщина, – …ваш отец и вы теперь прописаны по другому адресу. У нас ключи остались, все никак не завезем – вот, держите запасной комплект.
Взяв сунутые в руки ключи, я побрела к новому жилищу, начиная догадываться, почему последние месяцы отец не выходил со мной на связь и не высылал оплату за учебу в Сыктывкаре…
Все разом встало на свои места, словно выстроилась в заданную канву разбросанная мозаика. Я вдруг явно поняла, что больше не надо создавать видимость игры в семейную идиллию, и мое место четко определено – я распределена жить с отцом. Другие варианты даже не рассматривались женщиной, которую на протяжении пятнадцати лет я называла мамой и которая, неожиданно выйдя из многолетнего сценария игры в семью, забрав родного ребенка, не посчитала нужным уведомить меня. Меня словно вычеркнули за ненадобностью красивым учительским подчерком, без права на исправление.
Отныне мне предстояло решать свои проблемы самостоятельно, несмотря на совместное проживание с отцом, который занимал одну из руководящих должностей нашего северного городка и имел удивительную способность находиться в «балансе» со спиртными напитками. Он совершенно спокойно директорствовал целый день, проводя совещания. Вечером, придя домой, приводил себя в неадекватное состояние, но утром, к моему удивлению, выглядел словно после пробежки – пышущий здоровьем молодец.
В сложившейся ситуации радовало одно: потеряв возможность продолжать учебу, я могла работать и получать приличную зарплату. Отец предоставил мне эту возможность в возглавляемом им УПК10. Финансовая независимость и планы на следующее лето придавали мне сил, и я с удовольствием окунулась в новую профессию. «Лаборант профориентации» – это звучало непривычно для перестроечной страны, остро нуждающейся в новых кадрах, но сама работа представлялась мне увлекательной и интересной.
Последующие месяцы нашего с отцом совместного существования на одной жилплощади пролетели для меня в подготовке к поступлению в московский вуз. Все мое время занимала работа, неожиданно изменившая ранее принятые решения в выборе профессии (я планировала стать бухгалтером, закончив соответствующие курсы). К сожалению, к концу мая, не справившись с рабочими проблемами и неоправдавшимися карьерными ожиданиями, отец стал опять заходить в алкогольные пике. Обладая статусом разведенного и свободного мужчины, он собирал компании «единомышленников», сбегавших от бытовой семейной рутины в образовавшийся на базе нашей квартиры кружок по интересам.
Мои «прогулки» после работы становились все дольше, засиживаться у друзей было все неприличней. Несколько ночей, проведенных в городском туалете в ожидании окончания очередного «заседания» на нашей кухне, не вселяли уверенности в намеченных перспективах, но там было хотя бы тепло…
***
Инта, май, 1989 год
– Не выспалась? Ну извини, школьная компашка неожиданно нагрянула, пока родители на даче. Собрались вот, с некоторыми после выпускного лет пять не виделись, пошумели чуток, ну, ты тоже, знаешь… не ожидала тебя увидеть в час ночи на пороге, – суетилась, убирая посуду со стола, дочь нашей бывшей соседки, у которой я иногда ночевала.
Встав с кресла, я распахнула окно. Что мне было злиться на нее? Спасибо, что приютила, – несмотря на лето, белыми ночами на Севере холодно. Наверное, отец уже оклемался и теперь уйдет на работу, можно возвращаться домой.
Пьяные, порой агрессивные, изматывающие отцовские возлияния обрушились на меня за последние недели с новой разрушительной силой.
Подруга весело делилась впечатлениями от вчерашних посиделок, я же раздумывала, куда можно будет пойти ночевать в ближайшую неделю. Все друзья и знакомые уже «охвачены».
Помогая собирать посуду со стола после веселой пирушки, я слушала ее веселое щебетание о впечатлениях от прошедшего вечера.
– Вот это люди! – услышала я знакомый мужской голос. – Привет, юная поджигательница.
На пороге кухни стоял Андрей, тот самый парень, так самоотверженно бросившийся «выпроваживать» через балконную дверь нашу горящую новогоднюю елку два года назад.
– А чего у вас дверь входная открыта настежь? – рассматривая меня, продолжал говорить он, присаживаясь за стол. – Чаи гонять собрались? Меня угостите? Я что вернулся: винил надо сегодня отдать, забыл у тебя, и бобину11 одну, надеюсь, не порвали, сто раз мотали одну и ту же песню.
Я неловко пристроилась на трехногий табурет, который так и норовил выскользнуть из-под меня.
– Ты, наверное, на пожарника сдаешь? – осторожно укладывая пластинки в обложки, обратился ко мне Андрей.
– Нет, почему на пожарника? Я поступать в Москву собираюсь, через пару дней поеду, – чуть изумившись, добавила я.
– Да ты не обижайся, я так шучу, так говорят о тех, кто спит как убитый, – весело ответил Андрей. – А ты прямо как пожарный на посту, надо такую способность развить, как у тебя, – спать, не обращая внимания на грохот басов12 и шум.
– Не думаю, что обучение в этом умении тебе понравится, – ответила я, увидев, как подруга подмигивает, подавая сигналы Андрею и намекая на прекращение расспросов. – Я пойду, пожалуй.
– Надь, у тебя же выходной, – подруга засеменила следом за мной по коридору. – Мы с тобой хотели по магазинам еще пройтись, в ювелирку завезли колечки, знакомая отложила, может, глянем? – продолжала уговаривать она.
– «Надежда, мой компас земной…»13
Я обернулась: позади стоял Андрей, держа в руках забытый мною на табурете шелковый шарф.
– Очень смешно, – сказала я, не скрывая раздражения, подходя к нему и забирая шарф. – Так меня дразнили в школьные годы дворовые дети, думала, с возрастом тема «компаса» утратит свою актуальность.
***
«Хам какой-то, – сердито думала я всю дорогу домой, лавируя между дворовыми лужами. – Потренировался бы он!»
С детства я оттачивала мастерство засыпать под монологи пьяного отца или вечные скандалы родителей в своей комнате. А как насчет силовых нагрузок – кемарить, отогреваясь у батареи подъезда или городского туалета?