000
ОтложитьЧитал
Друг вопросительно приподнял бровь, но у меня уже шло, как по накатанной. И я практически перестал заикаться.
– Слуга тоже не рассказал бы тебе. По крайней мере, всю историю. Его никто не стал бы посвящать в какие-либо детали этого безумного эксперимента. И рассказ из его уст явно выглядел бы по-другому. Трупы Учителя и Гая расспрашивать бессмысленно.
– Были также домашний врач и люди с катера, подвозившего провизию…
– Почти уверен, что родители Гая сделали всё, чтобы об этом злокачественном эксперименте знало как можно меньше людей. Следовательно, и врач там должен быть один-единственный и не болтливый, что в наше время является синонимом «высокооплачиваемый». Ну и морская команда по возможности в отобранном составе. Но за двадцать лет, знаешь ли, слишком много меняется. Люди могут поменять работу, переехать на новое место жительства, умереть наконец.
– С семейным врачом Гизборнов так и случилось. Дело продолжил его сын. Настройщиков вообще было четверо. Один за другим.
– Уверен, и состав шхуны с провизией тоже неоднократно менялся. Капитан наверняка вышел на пенсию, если к моменту начала эксперимента он уже был достаточно опытен. И если бы нужно было выбирать из всего множества вариантов того, кто мог слить тебе эту историю, я бы остановился на каком-нибудь корабельном юнге. Но всё это не имеет достаточного смысла. Ни один из этих вариантов не знает этой истории в той мере, в какой ты мне рассказал. Даже если допустить, что ты провёл своё расследование и встретился с несколькими…скажем так, «слегка посвященными». Если не присутствуешь на финале, историю невозможно рассказать до конца. А мы уже перебрали всех участников заключительного действа. Кто мёртв, кто безумен.
– Умница, Стенни. В логике поиска доказательств тебе не откажешь. Ты наверняка провёл бы более качественное расследование, будь ты на моём месте и занимайся я взаправду такой нелепицей. Но я и не говорю, что у этой истории был именно ТАКОЙ финал. Возможно, всё было по-другому.
– Как?
– Например, вот так. Действующие лица – те же. Место действия – то же. И лишь в момент, когда родители Гая взобрались на холм и увидели пепелище, история раздваивается.
Учитель не сошёл с ума и не умер в финале – он всё разыграл, вымазавшись сажей и разбив до кости одну из конечностей. Кромешный ужас, снизошедший на несчастных родителей Гая, сыграл свою фатальную роль. Они ослепли и не узрели очевидного. Мёртвый сын, наполовину превратившийся в золу, – вот что зачеркнуло для них всю логику происходящего. А в костре, между тем, был совсем не их отпрыск.
– А кто?
– Настройщик. Он приезжал раз в полгода. Сын, меж тем, не научившийся играть даже элементарных гамм, был отпущен Учителем восвояси на плавсредстве настройщика. Уплыл наш подопытный, так сказать, постигать мир, учиться любить и ненавидеть…
Логический механизм, и так отлаженный – не бей лежачего – продолжал давать сбои. Представленная шиворот-навыворот, финальная сцена больше напоминала кульминацию трагедии в бродячем театре абсурда.
Объемы бессмыслицы теперь явно превышали болевой порог хоть какого-то внятного смысла.
История становилась ненастоящей.
Но вначале стоило сказать вот о чём.
– Так у истории появляется два дополнительных конца, – с мнимой задумчивостью в голосе проговорил я, – за которые ты мог бы потянуть. Учитель и его бездарный ученик, Бетховен в энном поколении. Теоретически оба могут быть посвящёнными первого круга. Учитель передал все свои знания ученику, вплоть до генеалогии рода, включая подробности финальной сцены – если, конечно, то, как её разыграть, они придумали вдвоём. Но вся эта история…
Я сделал паузу, оттянув тетиву у воображаемого лука, чтобы выплюнуть в цель порцию разоблачений.
– Но сама история… сама версия финала… прости конечно, но всё это слабо отвечает здравому смыслу. Разыгрывать трагедию, убивать ни в чём не повинного настройщика. И ради чего? В чём заключалась цель придуманного Плана? Ну не сумел несчастный Гай выучиться на межгалактического маэстро – разве это повод съезжать с катушек? Двадцать лет на острове подействовали? Мозг повредили? Так зачем торчать там ради не бог весь чего? Учитель-то мог объяснить несмышлёнышу о наличии нормальной человеческой жизни. Где-то там, за узкой полоской моря. Хотел бы уехать на континент, куда проще было попроситься на судно к настройщику, а не убивать его. Или на судно, подвозившее провиант. Да вдвоём бы уехали, вместе с Учителем – и дело с концом. Плюс такая концовка – даже если опустить очевидные несуразицы – и близко не отвечает на вопрос, откуда ты узнал…
– Не отвечает, – зловеще усмехнулся мой друг, и в уголках его рта – или мне это только почудилось – мелькнули тёмные сгустки, – только если не допускать, что Гай – это я.
Я попытался взять себя в руки и рассуждать так же логично, как и ранее. Несомненно, мой метод постановки себя на место рассказчика сработал. Он разрушил первую каноническую версию истории, исключив тот факт, что мой друг мог её услышать от кого-либо из непосредственных участников. История никак не могла покинуть рамки этого узкого круга. Из чего – и понял я это только сейчас – можно было сделать два вывода. Два следствия – вместо одного. Первое – то, к чему я вёл – рассказчик не был искренним. Его история неправдива или правдива не до конца.
И второе.
Мой друг, пытающийся сшить расползшуюся по швам вымышленную историю, претендовавшую на право стать настоящей, был там. Был одним из них. Но был ли он Гаем? Не похоже. В любом случае, ответный ход был теперь за мной.
– Стоп-стоп, – сказал я, – Сколько тебе лет? Тебе… тебе не может быть… столько лет, сколько ему. Допустим…ДОПУСТИМ! Это могло случиться вполне определённое количество лет тому назад.
Я озаботил себя мысленным вычитанием и, удовлетворенный конечным результатом, продолжил.
– Тебе тридцать восемь. С острова ты сбежал, когда тебе не было и двадцати. Последние шесть лет мы знакомы. Остаётся временной промежуток длиной в дюжину годков. Ты хочешь сказать, что за это время ты успел приобрести невероятные энциклопедические знания практически в любой доступной области?! Закончил два университета, выучил несколько иностранных языков? Я же всё это о тебе знаю, дружище.
– Не забывай, я непризнанный гений, – ехидно усмехнулся мой друг, – и за двенадцать лет был способен и не на такое.
– Я также не забываю и то, что ты провёл на острове минимум шестнадцать лет. Каким бы гением ты ни был… да, вероятно, ты мог бы сочинять неземную музыку, но во всём остальном – полная социальная дезадаптация от неспособности выжить в обществе большем, чем один человек.
– Стенни, мы оба понимаем: твоих доводов не достаточно, чтобы убедить суд присяжных в том, что я не Гай Гизборн.
– Не достаточно, – согласился я.
Спустя пару минут сосредоточенного молчания под ироничным взглядом моего друга мне показалось, что я нашёл нужную зацепку.
– Кажется, знаю, – неуверенно пробормотал я. И продолжил увереннее.
– Ты сказал – покончим с генеалогией, а я предлагаю на время к ней вернуться. Если я всё правильно понял, предназначение в роду Бетховена передавалось исключительно по мужской линии – от отца к сыну.
– Так и есть.
– Почему же тогда фамилия Гая не Бетховен, а Гизборн?
– Я-то знаю, почему у меня такая фамилия. А ты?
– Кто-то из твоих предков непонятно с какого рожна принял иудаизм, – пожал плечами я, – странное решение, если учитывать, что – как правило – поступали наоборот. Гонения на евреев вплоть до середины двадцатого века сломили не одного правоверного.
Но твой, якобы твой предок поступил наоборот.
– Кажется, я понимаю, к чему ты ведёшь.
– Да ты что? – осклабился я, – По-моему, я уже привёл куда нужно. Маленькому Гаю наверняка сделали обрезание – до его неполных трёх лет. А уж поверь мне, я могу отличить обрезанный член от необрезанного.
Я прекращаю рассусоливать и снова выдаю вывод-в-лоб. Даже в вымышленной истории не должно быть слишком много абсурда.
– Ты не можешь быть Гаем. Тебе 38, и ты Реджи Файнс из Блекберна. Мы с тобой лучшие на свете друзья. И у тебя нормальный христианский член. Так ведь?
Я тянусь к его сгустившемуся силуэту, наклоняясь всё ближе, стремясь уловить направление его мыслей. Направление его дыхания.
И тут мой друг смотрит на меня своими смолянистыми глазами и тихо так отвечает:
– Гай остался на острове.
Это он встретил своих безутешных мамочку и папочку и рыдал у них на плече, пока не умер. Те в своём безграничном горе приняли его за Учителя. У него обгорело до 70 процентов кожи, да и нелегко было заметить подмену: сына-то своего великие педагоги видели ещё ссущим на горшок. Он действительно сошёл с ума, но не от того, что написал Божественную симфонию, чёрт бы её побрал. Учитель сказал ему, что уедет, как только за ним в урочный час спустятся с континента. Он сказал, что родители поставили над ним дикий опыт, равных которому по бесчеловечности ещё поискать. После чего…исчез. Не как обещал – в час урочный – а за неделю, на последнем катере с провизией. Мотив интермедии с сожжением пока не понятен, но мы уже вскользь прикасались к разгадке с виду абсолютно безумного действа. Посему прикоснёмся ещё раз. Представь – ты маленький мальчик, превращающийся в юношу; остров, беседка, рояль. И одно единственное живое существо всегда рядом с тобой. Если есть музыка и только беззвучное остекленевшее пространство вокруг, человек всегда будет искать музыке альтернативу. А если он находится в этом пространстве с мужчиной, и если за всю жизнь он не увидел ни одной женщины, альтернатива кажется очевидной. Когда тебе 13, нет ничего соблазнительнее отношений. Причём отношений любых – лишь бы что-то менялось и страдало окрест. И Учитель показал ему кое-что. Говоря простым языком, он просто соблазнил Гая, и обучение жизни, входившее в его обязанности, вышло далеко за предписанные ему рамки.
В конце концов, музыка уже не имела для Гая никакого значения. Он был влюблён и привязан к своему Учителю. Представляешь, что с ним сталось, когда на исходе их островного бытия, он стал рассказывать ему об Опыте. О родителях. О том, что навсегда исчезнет из его жизни. Уедет на Аляску. Будет жить на полном пансионе до конца своих дней. Что-то придумал, что-то приукрасил. Возможно, он рассказал и о том, что в начале его жизни родители, точнее отец, всерьёз рассматривал вариант помещения своего чада в звукоизолированную камеру, куб три на три метра. С доступом кислорода и еды в подвале собственного дома. Лишь слёзы матери смогли убедить изувера, и он решился на «последнюю милость», компромисс с «отсутствием совести» – остров в двух часах хода от индийского побережья.