000
ОтложитьЧитал
Ладно…В общем, страдал он. В конце своей замечательной жизни – но не от неразделённой любви. От того, что не смог вычистить космос до нуля. Хотел его полностью опустошить, чтобы никаким там чайковским и челентано не осталось. Хотел что-то неземное создать, вопреки законам. Но в то же время хоть и глух был парнишка, да не глуп. Понимал – не сможет он по-неземному сочинять. Как ни крути – человек-то воспитан по-человечьи, полжизни по готовым лекалам существует. Для неземной музыки-то, поди, неземной кто-то и нужен.
Движимый этой навязчивой идеей, идеалист и глухарь Людвиг Ван посылает на хер свою боевую подругу Терезу и влипает в семейный скандал. Уводит жену брата, совершенно невзрачную женщину с изрытым оспинами лицом и надсадным, гортанным скрипом вместо голоса. Благо, последний факт Бетховена не особо беспокоил. Единственный – и далеко не очевидный – плюс – она была гениальнейшей виолончелисткой того времени. У них рождается сын. Брат в курсе, но, страдая, переволновался и умер. Эксперимент, придуманный Бетховеном, нужно было хранить в тайне, и родившийся от их тайной связи незаконнорожденный Седрик объявлен племянником композитора. Мать Седрика узнала о том, что задумал ее гениальный любовник уже на его смертном одре. Людвиг ван ткнул на кружевную подушку, заставил распороть подкладку и извлечь на свет секретное завещание. Она кивнула в ответ и едва её тайный супруг отошёл, послала за Седриком. С того самого дня у Седрика больше не было нянек.
У незаконнорожденного сына Бетховена и гениальной виолончелистки не было отбоя в поклонницах. Был даже один поклонник, всадил один раз, и на этом дело закончилось. Тем не менее, предназначение исполнилось. Седрик Бетховен женился на дочери Йоганна Гуммеля, в то время дико талантливой пианистке. Впрочем, о том, чтобы переплюнуть свого папеньку, не было и речи. Из женщин в то время редко вырастали персонажи помасштабнее салонных игруний, да и сын Людвига Вана карьерой жёнушки не интересовался. Что действительно представляло интерес, так это хорошая наследственность. И широкие бёдра.
Из этих бёдер – каждый в своё время – выползли восемь отпрысков, и вот здесь уже началась полномасштабная селекция. Вначале – под руководством бабушки, позже, она сыграла в ящик, за культивацию правильного потомства взялся ответственный сынок. Из восьми детёнышей трое отпали сразу. На дочерей в эпоху махрового патриархата и абсолютного неверия в связь женщины с источником вечного вдохновения не было решительно никакой надежды. Прочие обладатели мужских гениталий получили блестящее музыкальное образование. Людвиг Ван в своё время посчитал, что образование предков – ключ к музыкальному совершенству грядущих поколений.
Бетховен Изначальный вообще много всего считал. Можно сказать, он предвидел открытие гена на рубеже девятнадцатого-двадцатого и на простом основании своего неизбывного гения был уверен, что музыка, скрещиваясь с музыкой до бесконечности, в заоблачной будущности даст сверхрезультат, сверхмузыку. Искомый Идеал.
Бетховен допускал наступление этого момента спустя десять-пятнадцать поколений. О том, что же делать с сыном пятнадцатого по счёту мужа, рекомендации были весьма туманны. Лишь один абзац – самый важный, отчёркнутый красными чернилами – давал его потомкам пищу для ума.
Последний сын, вершина развития не должен был услышать в своей жизни ни одной ноты, ни одной мелодии, насвистываемой беспечным прохожим, ни одного звука, который мог бы приоткрыть для него уже существующие правила гармонии. Он должен был изобрести свою собственную.
– Наверное, мой вопрос покажется неуместным. Но… почему…откуда предки Бетховена знали точно, когда этот идеал родится? Десятое-пятнадцатое поколение – весьма расплывчатое указание. Можно было промахнуться лет на сто двадцать. Вдобавок каждому ведь хотелось стать родителями гения. Неужели никто не пробовал, скажем так, поторопить события?
– Несколько поколений назад – пытались. Кое-кто пытался заигрывать с высшими силами, называя своего отпрыска не иначе, как Людвигом. Кое-кто зашёл намного дальше. Но эти кое-кто не смогли полностью изолировать своего мальчика. Спустя пять лет выяснилось, что мать тайком от главы семейства навещала сына в его изгнании. Видимо, именно тогда гениальная задумка Людвига Вана дала сбой. Не первый, но вполне решающий. Мальчик, которого они в итоге выписали из глухой деревни, так и не смог за всю свою жизнь издать ни одной членораздельной ноты. На тот момент его родителям было уже за 40. Мать, ведомая неизбывным чувством вины, старалась до последнего оправдаться перед предком её мужа. Родила в сорок шесть – из последних сил. Наследника назвали Гусом. Это прадедушка Гая. Болезненный и хилый отрок, на которого теперь возлагались все надежды. Понятно, что изолировать своего второго – и наверняка последнего – ребёнка родители не стали. Гус стал превосходным пианистом, но весьма специфической личностью. Говорили, что он был неравнодушен к мальчикам, и то, что на нём род Людвига не прервался – заслуга его к тому моменту уже престарелых родителей. Они подложили под него виолончелистку с мировым именем. История повторилась – проект был спасён. Гусовы родители прожили достаточно долго для того, чтобы передать все свои тайные знания внуку.
– Дедушке Гая.
Мой собеседник улыбнулся каким-то своим мыслям.
– Именно.
Его взгляд неожиданно стал жёстким.
– Впрочем, пора кончать с генеалогией. Главное в этой истории другое.
Людвиг Ван был умный мужик, и время он своё опередил однозначно. В одном лишь ошибся – и ошибся фатально, окончательно и неоспоримо. Он думал, что кровосмешение мУзык идёт в вечность. А получилось…
Вырождение.
Фонарь на корме разгорался медленно и по лицу моего друга плясали прихотливые тени.
Мы сложили вёсла и перешли на электродвигатель. Какое-то время мы дрейфовали без особой цели, но теперь лодка будто одумалась, встрепенулась, и подгоняемая сгущавшимся сумраком, ползла в направлении, не отличимом от любого другого. Берег скрылся за горизонтом ещё раньше, чем солнце.
Друг набросил на голову непромокаемый капюшон, словно советуя и мне сделать то же самое.
Нужно будет напомнить ему о матче. Было бы неплохо успеть к началу.
– Спустя двадцать лет, плюс-минус неделя, родители вернулись на остров, чтобы забрать своего гения, плод трехвекового эксперимента. Отца мучил запущенный артрит лучезапястного, он уже давно не концертировал, а мать послушно сидела дома над стареющей глыбой, которую боялась, но не могла без неё жить.
Они взбирались на островной холм, за которым пряталось жилище их сына. Отца поддерживал под руку слуга, мать держалась в тени и сознательно смеряла свой шаг. Крайняя плоть холма отошла, обнажив покатую крышу – в лицо пахнуло ветром. Жизнь закончилась.
Стерильный ветер.
Навстречу им бежал обезумевший старик. Он упал с криком, но всё ещё тянул к ним подёрнутые белесым ужасом глаза.
Обуглившиеся деревья, обступавшие беседку, напоминали крючковатые пальцы великанов, погребённых заживо. Сама беседка исчезла, послужив, по всей видимости, дровами для разведения костра.
Огонь не смог уничтожить всё. Ножки рояля, почти не обгоревшие, расползлись в разные стороны под тяжестью просевшего грузного корпуса. Разрубленная какой-то нечеловеческой силой напополам, крышка инструмента сползла, привалилась к почерневшей траве. Из его чрева тянулись нити. Пересекаясь под немыслимыми углами, они цеплялись за великаньи пальцы, будто растягивая, распиная то, что когда-то было единым целым. Вырванные с мясом клавиши, молоточки валялись беспорядочно. Один зацепился за провисшую струну и издавал слабый скулящий звук.
Гая нашли внутри. Плоть на нём прогорела до костей.
Последний образ, возникший в голове его матери: пылает огонь, трещит, лопаясь, чёрный лак. Её сын стоит на ещё целой крышке рояля, сверху и касаясь натянутых в воздухе струн, поёт, тонким ещё не повзрослевшим голосом. Детское лицо, такое, какое она запомнила, обросло жёсткой чёрной бородой. Теперь это было лицо уродца, с голубыми, как смерть, глазами. Лицо её сына, маленькое, словно пришитое к бледному худощавому юношескому телу. Оно притягивало, подёрнутое каким-то колдовским потусторонним свечением.
Но ещё больше притягивала музыка.
От которой останавливается сердце.
– Она умерла?
– Спустя четыре дня в больнице. Старик, который был его Учителем, скончался там, на острове. В бреду он успел поведать отцу о сумасшествии, которое постигло Гая. И его самого. Гай освоил музыкальную грамоту в шесть лет – точнее, не освоил – создал свою собственную. Как и предполагалось. Не подвластную никаким придуманным гармониям. В полной кромешной тьме, не прерываемый ни единой посторонней нотой. Из звуков ему достались только шум волн, крики пролётных чаек и голос Учителя, но все они, в конце концов, уступили звукам, теснившимся в его голове. Он садился за рояль, он перебирал его внутренности, пытаясь понять устройство звука и механизм звукоизвлечения. После чего понял, что инструмент, созданный для воспроизведения чужих гармоний, не подходит для того, чтобы служить его собственной. Идеальной. Он попытался создать свой инструмент, подстроить его под себя. Переделать. Выпустить кишки. А когда понял, что не способен сыграть того, что теснит его сознание, на лучшем рояле из когда либо созданных…
Дальше сбивчивый рассказ старика окончательно растворился в бульканье, и конец истории пришлось домысливать.
То ли Гай совершил суицид от заворота ума. То ли Гай сочинил нечто невообразимое, и Учитель, съехав с катушек, сжёг его вместе с его неземным инструментом.
Несколько минут мы сидели молча. Представленная мне головоломка состояла из откровенной фантазии и невыносимой правды. И, как обычно, мне предстояло отделить одно от другого.
С тех самых пор, как мы встретились, мой друг то и дело подбрасывал мне такие интеллектуальные тесты. «Чтобы твой мозжечок не заржавел», – смеясь, заявлял он всякий раз, когда голова ещё не кружилась от выпитого, а новые темы для разговора решительно не торопились объявиться. В последнее время он не баловал меня такими головоломками. Да и эту он не представил, как следует.
Я сидел, пытаясь припомнить все детали.
Первое, что мне предстояло сделать, это оценить историю с точки зрения рассказчика. Новый метод. Мой друг наверняка будет приятно удивлён.
– Тебе просто неоткуда знать эту историю, – сказал я, медленно выговаривая каждое слово, – если она, конечно, действительно произошла. Ни один из её участников не был заинтересован в том, чтобы её рассказывать. Мать умерла, отец… не думаю, что он, убитый горем, намного её пережил. Хотя… там был ещё слуга.