Олалья

Однажды, когда я сидел на своей скале, по тропинке из леса вышел высокий тощий крестьянин в темном плаще; очевидно, он был не здешний и не знал меня даже и понаслышке, а потому, вместо того, чтобы обойти меня стороной, он, напротив того, подошел ко мне и присел на камень подле меня. Вскоре между нами завязался разговор. Между прочим он сообщил мне, что раньше он был погонщиком мулов и в былые годы много исходил гор и все эти горы знает как свой двор, а впоследствии он следовал за армией со своими мулами, заработал маленький капиталец и теперь живет на покое со своей семьей.

– А вот это здание вы знаете? – спросил я, указывая ему на «ресиденсию»; дело в том, что мне быстро наскучивал всякий разговор, отвлекавший мои мысли от Олальи. Прежде чем ответить, мой собеседник посмотрел на меня мрачно и строго, а затем набожно перекрестился.

– Слишком хорошо знаю, – промолвил он. – В этом проклятом гнезде один из моих товарищей продал свою душу сатане; защити нас, Пресвятая Дева, от соблазна и искушения!.. И заплатил он, бедняга, за это дорогой ценой; теперь он, верно, горит в геенне огненной, в самом жарком адском пламени.

При этих его словах на меня вдруг напал такой страх, что я не мог сказать ни слова. Немного помолчав, бывший погонщик мулов продолжал, но таким тоном, как если бы он говорил сам с собой.

– Да, хорошо, ох, как хорошо знаю я это место. Я и сам там побывал, за порогом этого дьявольского гнезда! Стояла метель, в горах снегом проходы завалило, ветер выл, что лютый зверь, и гнал перед собой целые тучи снега, и кружил его; в эту ночь в горах была верная смерть; но там, у очага, было хуже смерти! Я схватил его за руку и силком потащил его к воротам; я молил его, упрашивал, уговаривал, заклинал всем, что у него было дорогого и любимого на земле, чтобы он шел со мной; но нет! Я упал перед ним на колени, на снег, и звал его, и я видел, что он был тронут моей мольбой и готов был, быть может, последовать за мной; но как раз в эту минуту она вышла на галерею и позвала его по имени. Он обернулся, а она стояла с шандалом в руках и улыбкой манила его к себе. Я громко взмолился к Богу и обхватил его обеими руками; держал крепко, но он оттолкнул меня и как обезумевший побежал к ней без оглядки, оставив меня одного… Выбор его был сделан! Прости ему, Господи!.. Господи, помилуй нас, грешных!.. Я бы охотно помолился за него, но какая ему от этого будет польза?.. Есть грехи, которых даже и сам папа отпустить не может.

– Ну, а после что же сталось с вашим товарищем? – спросил я.

– Что с ним сталось, одному Богу известно, – сказал крестьянин. – Но если правда то, что говорят, и что кругом слышишь, то его конец был достоин его греха!.. При одной мысли о том волосы становятся дыбом… Да, сеньор!..

– Вы хотите сказать, что его убили?..

– Ну, конечно, убили, – отозвался мой собеседник, – но как! Вот в чем весь ужас. Впрочем, есть вещи, о которых грешно даже и говорить. – Он махнул рукой и замолк.

– Ну, а те люди, что живут там… – начал было я, но он с диким порывом перебил меня:

– Люди!? – крикнул он. – Какие там люди!? Там нет людей, нет ни мужчин, ни женщин, в этом сатанинском гнезде. Там все дьявольское отродье! Как? Неужели вы прожили здесь так долго и ничего не слыхали?..

И он приблизил свой рот к самому моему уху и принялся таинственным, жутким шепотом сообщать мне самые ужасные вещи, озираясь и оглядываясь, словно боясь, чтобы птицы здесь, в горах, не услышали его и не пали мертвыми, сраженные ужасом. То, что он мне говорил, едва ли была правда. Это скорее всего была басня, вымышленная суеверными горцами, – басня даже и не оригинальная, одно из старых, как мир, преданий, изукрашенных фантазией невежественного деревенского люда, – но меня поразила в его словах не самая суть этой басни, а то заключение, которое я услышал из его уст.

– В прежние времена, – сказал он, – церковь непременно бы приказала сжечь это дьявольское гнездо и все это змеиное отродье, но теперь у церкви руки стали коротки. Даже товарищ мой, Мигуель, остался здесь, на земле, не наказанным ни людьми, ни церковью, но зато он предстал во всем своем страшном грехе перед судом прогневанного Бога. Конечно, это было очень дурно, что это так случилось, но теперь этого больше не будет. Падре уже стар, он в преклонных годах, ослаб и потому смотрит на все сквозь пальцы; мало того, говорят, что его там околдовали; но зато у его паствы теперь раскрылись глаза! Люди поняли наконец опасность такого соседства, поняли, что если они еще дольше будут терпеть это, то сами за то дадут ответ Богу, или же сами погибнут с нечестивцами – и вот не сегодня завтра… во всяком случае, скоро, от этого сатанинского гнезда останется только один пепел, а дым взовьется высоко к небу, как дым кадильницы перед алтарем.

Его слова привели меня в такой ужас, до того ошеломили и поразили меня, что я не видел, как он встал, простился со мной и ушел. Я сидел словно громом пораженный и не знал, что мне делать, что предпринять; предупредить ли предварительно патера, или отправиться с этой недоброй вестью прямо к обитателям «ресиденсии», которым грозила такая страшная участь. Но этот вопрос решила за меня сама судьба: пока я размышлял и обсуждал этот вопрос, я увидел на тропинке, ведущей на скалу, женскую фигуру под густой вуалью; но никакая вуаль не была в состоянии обмануть мою проницательность в данном случае: в каждом движении и в каждой линии этой фигуры я узнавал Олалью и, притаившись за выступом скалы с безумно бьющимся сердцем, я дал ей подойти совсем близко, подняться на самую вершину утеса. Тогда я выступил вперед; она сразу узнала меня и остановилась, но не проронила ни слова; я тоже молчал; некоторое время мы безмолвно смотрели друг на друга с выражением страсти и печали. Наконец, она заговорила первая.

– Я думала, что вы уже уехали отсюда, – сказала она. – Ведь это все, что вы могли бы сделать для меня – уехать отсюда, – и вы все-таки не уехали… Это все, о чем я просила вас, а вы еще остаетесь здесь. Но вы не знаете, что каждый лишний день навлекает все большую смертельную опасность не только на вашу голову, но и на наши. Здесь в горах прошел слух, что вы любите меня, и местное население решило не допустить этого; решило пустить в ход самые смелые средства и против нас, и против вас…

Я понял, что она была уже осведомлена о грозившей ей опасности, и был этому очень рад.

– Олалья, – сказал я. – Я готов уехать отсюда сегодня же, сейчас, сию минуту, но только не один!

Она отошла немного в сторону и опустилась на колени перед распятием; она молилась, а я стоял подле нее и смотрел то на нее, то на святое изображение Того, Кому она молилась, то на живую фигуру прекрасной молящейся женщины, то на страшный, как у привидения, намалеванный лик, на расписанные раны и выступающие ребра многострадального Христа. Кругом царила мертвая тишина, нарушаемая только жалобным криком каких-то крупных горных птиц, кружившихся словно в недоумении и тревоге над вершинами соседних гор. Но вот Олалья поднялась с колен, повернулась ко мне лицом, откинув скрывавшую ее лицо вуаль и держась одной рукой за перекладину креста, к которому она прижималась, точно ища убежища и защиты, и я увидел ее бледное, скорбное и печальное лицо.

– Вы видите, я держу руку на кресте, – сказала она, – и хотя Падре говорит, что вы не христианин, но все равно, взгляните хоть одно мгновение моими глазами на это скорбное лицо Божественного Страдальца, и вы почувствуете, что все мы так же, как и Он, унаследовали грехи всех предыдущих поколений, и все мы должны нести их и искупать, и расплачиваться за то прошлое, которое не было нашим; и в каждом из нас, да, даже и во мне, есть искра божества! И подобно Ему, все мы должны некоторое время нести свой крест, пока не взойдет для нас лучезарное утро и не принесет нам мир и успокоение, и светлую радость! Так позвольте же мне идти моим путем одной; таким образом, я все же буду менее одинока и менее несчастна, потому что моим защитником и помощником, моею крепостью и моим утешением будет Тот, Кто является другом и утешителем всех отчаявшихся и скорбящих! Он будет со мной! И в своем горе и несчастье, простившись навсегда со всеми земными радостями и добровольно приняв на себя крест, крест отречения и страданий, я буду более счастлива, чем утопая в грехе и пользуясь всеми видимыми благами жизни.

И когда она говорила, я смотрел на лик распятого Христа, и хотя я не был любителем подобных изображений и от души презирал это лубочное искусство, эту грубую мазню, подражательную и уродливую, образцом которой являлось и это распятие, все же та идея, которая была вложена здесь в это изображение, каким-то образом проникла в мой мозг. Лик Христа смотрел на меня с такой смертельной мукой и душевной скорбью и в то же время с кротостью и любовью, а лучи сияния, обрамлявшие его, напоминали о том, что жертву свою Он принес добровольно, что муки эти и смерть Он претерпел ради искупления многих. И стоит здесь этот крест на вершине скалы, как стоит он на стольких перекрестках дорог, и тщетно взывает к прохожим, уча их той высокой и скорбной истине, эмблемой которой он служит, – тому, что радости и наслаждения – не цель, а только случайность, что сильные духом, великодушные люди должны избрать своим уделом страдание и скорбь… Что лучше терпеть и страдать, чем творить зло!

И когда Олалья кончила говорить, я с трудом оторвался от лика Христа и даже не взглянув на нее, молча повернулся и стал спускаться с горы. И когда я в последний раз оглянулся назад на нее перед тем, как тропинка сворачивала в лес, я увидел Олалью все еще стоящею у креста. Так я видел ее в последний раз в моей жизни!