Тайга

4

Акима такая холодность соседа несколько даже оскорбила. Он ещё долго стоял на крыльце дома и размышлял, что могло послужить поводом для такого пренебрежительного общения Ефрема и решил, что тот всё же вспомнил про одолженный когда-то Акимом спиннинг, который тот уже было записал в список своих вещей.

«Надо вернуть», – подумал Аким и почувствовал заочную горечь от утраты такой хорошей, пускай и не его собственной, вещи.

«Нет, наверное, он с женой поссорился. А я тут причём?» – снова возмутился Аким и поднялся в свою квартиру.

В квартире Акима царил болезненный полумрак, полупустота и затхлость запущенного жилища. Съехавшая четыре года назад от него жена – учительница начальных классов – вывезла половину своей мебели, оставив в маленькой двушке протёртый диван, советскую стенку-приданое и старый кухонный стол с двумя стульями, на который Аким позже поставил компьютер с пожелтевшим от времени пластиком корпуса.

В пустых стенах спаленки с обшарпанными обоями на полу стояла большая плошка с давно засохшим фикусом. По углам стопки ученических тетрадей и дидактических материалов жены, которые за годы успели обрасти толстым слоем пыли. Аким их не трогал и вообще старался не заходить в эту комнату, чтобы не столкнуться с былым болезненным прошлым. Выкинуть весь хлам и ненужные оставленные вещи жены у него никак не доходили руки, поэтому вся его немногочисленная одежда ютилась в стенке по соседству со старыми женскими халатами, туфлями, платьями, полотенчиками и сервизами, которые Аким не знал как применить, и решил тоже оставить на всякий случай.

Попытки найти новую спутницу в своей жизни он на время отложил – сейчас было лень кого-то намеренно искать и делать усилия над собой во благо другого человека, в необходимости которых он не сомневался. Наученный горьким опытом, он решил больше не сталкиваться с новыми скандалами, притеснениями и лишениями, с которыми он столкнулся в брачной жизни. Пока. Для этого ещё будет время – все эти смены гардеробов, пустая трата денег, может быть горы перелапаченной литературы по психологии отношений, и что там ещё любят женщины… А пока хотелось плыть по течению и наслаждаться отведенным временем так, как хотелось именно ему, безо всякого влияния посторонних людей. В то же время такой ход собственных мыслей Акима крайне возмущал, и он даже объяснял сам себе, что уже вышел из того возраста, когда ему была интересна романтика и химия новых чувств, а растрачивание своих сил на подобные вещи дело пустое и неблагодарное. В подобной борьбе с самим собой и летели тихие годы Акима.

Чтобы с головой не окунуться в грязное болото собственной прокрастинации и тоски, Аким предпочитал заниматься делами своих соседей и коллег по работе в сервисном центре.

В ночь убийства Аким вернулся с работы пьяным и уставшим – у его коллеги родился сын, и он счёл просто непозволительным невежеством не обмыть это дело с виновником торжества в ближайшем шинке.

Приполз домой он поздно, после чего завалился на диван, включил телевизор и уже очень скоро бороздил бескрайние просторы своих непостижимых алкогольных снов. Шум в соседней квартире ненадолго вывел его из глубокой спячки. Аким сначала не понимал, происходил этот шум в реальности или же звучал из динамиков телевизора. Впрочем, он давно уже привык к ссорам и скандалам соседей и не придавал им особого значения. Где-то в перерывах между сном и реальностью, тонкую грань между которыми Аким чувствовал с трудом, он услышал какой-то невнятный стук на лестничной площадке, и сначала не понял даже в чём дело, пока не постучали снова. В какой-то момент он даже всерьёз призадумался, что стучат действительно к нему. Даже если это действительно было так, то никому открывать посреди ночи он уж точно не собирался. Гостей он не ждал, всякие социальные и коммунальные службы не ходят по домам в столь поздний час, а значит, неизвестный стук в дверь можно было спокойно проигнорировать.

Уже ближе к утру Акима разбудила подкатившая к горлу тошнота, и он пошёл в туалет. Несовершенная система старых сообщающихся труб деревянных бараков имела свои минусы. При смыве нечистот в унитаз, смытую воду из бачка, бегущую по канализационным трубам, иногда частично засасывало в канализационную систему соседней квартиры, поэтому Аким очень удивился, когда увидел, что вода в его туалете немного потемнела, окрасившись в бурый цвет. Времени на размышления не было. Аким опустошил свой желудок, смыл унитаз и пошёл на кухню выпить рассола. В окне ярко светили пластиковые плафоны, а на порожках противоположного здания одиноко курил дежуривший на участке суточник в синей фуражке. Всё ещё затуманенный разум Акима какое-то время выдавливал из себя клубок разрозненных мыслей, связанных с ночным шумом в соседней квартире, стуком в дверь неизвестных гостей и красноватой жидкостью в его унитазе. Впрочем, эти мысли позабылись им скоро.

Только ближе к вечеру, когда Аким уже полностью отошёл от мучавшего его похмелья, он вышел покурить и встретился с Ефремом, который рассказал ему, что привёз из деревни забитую свинью. В этот момент для него всё сразу встало на свои места.

«Точно. Ефрем стучался ночью, чтобы ливер мне предложить. А я не открыл… И почему я сейчас у него не спросил?»

Заварив чай на кухне, Аким встал у окна и подумал о жене Ефрема. Всё-таки, для Акима было в Женьке что-то свободное и независимое. Быть может, даже блядское, что вызывало в нём неподдельный интерес. Конечно же, интерес чисто околонаучный, психологический.

Аким вспоминал, как шесть лет назад, при его активнейшем участии, счастливые молодожёны заселились в это пусть и скромное, но зато своё, купленное в ипотеку, жильё. Аким тогда уговорил Ефрема, чтобы тот специально выбирал жилплощадь подешевле и постарее – через пару лет их дом планировали включить в программу расселения ветхого жилья, а они сами должны были обустроиться в новой панельной пятиэтажке в центре города, куда переселили бы жильцов с полуразваленных окраин.

На следующий год после покупки Ефремом квартиры, мэра города посадили за махинации и попил бюджета на строительстве. На память о посаженном градоначальнике и его жилищной программе в центре города остались только серые бетонные стены недостроенного дома, а новый глава города ограничился лишь тем, что перекрыл крыши нескольких старых бараков и поменял двери в подъездах.

Тогда Акиму тоже показалось, что отношения между ним и Ефремом несколько охладели, и ему стоило немалых усилий вернуть свою утраченную репутацию в глазах старого приятеля.

Пока Аким пытался восстановить эти самые подорванные отношения, романтика и большие надежды недавно заселившихся молодожён развеялись. Ушла короткая пора благополучной жизни. За соседскими стенами всё чаще вспыхивали ссоры и скандалы. Вскоре и жена Акима поняла, что личная жизнь соседей увлекает его куда больше, чем своя собственная. Какое-то недолгое время Аким погоревал об уходе жены, но потом спокойно вздохнул и даже порадовался тому, что его больше никто не пилит по всякой ерунде, и он может быть диким волком, одиноким странником среди этих сложных переплетений людских жизней. В некотором роде, подобный альтруизм наполнил жизнь Акима каким-то новым смыслом, и он даже было подумал, что наконец нашёл в нём себя.

Нет. Определённо, к Женьке его тянула не какая-то внутренняя животная натура, а исключительное желание посочувствовать её тяжкой доле, подставить под её голову своё крепкое мужское плечо, потому что Ефрем, хоть несомненно и был хорошим мужиком, но на роль примерного семьянина никак не годился.

А Аким, будь он подлым мерзавцем, наверняка бы мог составить реальную конкуренцию её мужу. Уж точно Женька позавидовала бы тонкой душевной организации Акима, когда б увидала на его комоде бережно хранимую свадебную фотографию, подаренную ему фотографом по случаю женитьбы Женьки и Ефрема. Аким признавал, что с этой очаровательной улыбкой, в этом белом, тонком – по фигуре – платье Женька была особенно хороша. Дабы ухмыляющаяся физиономия жениха не смущала его, Аким во время мастурбации заклеивал лицо Ефрема двумя кусочками синей изоленты.

Конечно же, онанизмом Аким занимался лишь исключительно для того, чтобы поскорее сбросить постыдную похотливую листву, которая неизменно должна возникать у любого здорового мужчины к любой красивой девушке. Только после подобных процедур его разум освобождался от дурных мыслей, и он мог и дальше непредвзято изучать психологические и поведенческие особенности своей подопытной.

5

После очередного похода в магазин, Ефрем всё же решил купить собственную коллекцию ножовок и приступил к более серьёзным действиям. Весь оставшийся в его тазике ливер почти растворила едкая жидкость, и получившееся желе он порция за порцией смывал унитаз. Унитаз принимал Женькины потроха неохотно, часто давился и забивался, поэтому Ефрем решил, что растворённый ливер будет последней Женькиной частью, которую он спустит в унитаз.

Пилить останки уже не было тяжело, но на всё это уходила уйма времени и сил. Нужно было соскоблить с костей как можно больше мяса и сухожилий, аккуратно разрезать ножом все суставные связки и разобрать тело на отдельные составляющие. Пилить кости было делом очень долгим и неудобным, поэтому Ефрем решил пока оставить эту затею и разбирать тело по суставам при помощи острого ножа. Все освобождённые от мяса кости он скидывал обратно в ванну, которую залил кислотой и добавил отбеливателя, чтобы кость выглядела более эстетично.

Страшнее и непонятнее всего обстояли дела с головой. Мёртвое лицо жены с приоткрытыми губами и левым глазом выглядели пугающе. Он видел в них укор и начинал чувствовать свою вину за содеянное. Отделенный от головы ножовкой череп Ефрем побрил наголо и залил волосы кислотой. Снимать с черепа мясо он начал от шеи. Ножом он выскоблил ошмётки из нижней челюсти и вырвал длинный язык, пока не добрался до большого затылочного отверстия, через которое спинной мозг соединялся с головным. Однажды по телевизору Ефрем видел передачу о культуре древнего Египта. В ней жрицы после смерти знатного вельможи бальзамировали его тело – вынимали сердце и печень, аккуратно закладывали в отдельные сосуды, а головной мозг вынимали специальными крючками через ноздри. Такие методы казались Ефрему слишком садистскими и очень муторными. Из кухни он принёс длинную чайную ложку. Крепко зажав лысый череп между ног, Ефрем просунул ложку в спинномозговое отверстие и начал размешивать содержимое черепной коробки. Через пару минут он развернул череп шеей вниз, и, ударяя по затылку, стал вытряхивать перемешанное серое вещество снова в унитаз. Подобные манипуляции с ложкой и вытряхиванием он повторил ещё несколько раз. Приложив голову к своему уху, как большую морскую раковину, он её потряс и прислушался. Теперь вроде бы пусто.

К самому лицу на черепе он прикоснуться не смог – сковал необоснованный страх и отвращение. Бритый череп жены был правильной формы и выглядел очень привлекательно. На какое-то мгновение Ефрем задумался даже, что его можно было бы заспиртовать в банке и поставить на полку как интересный экспонат, но делать этого не стал, а просто кинул голову в ванну к пузырящимся и пенящимся в едкой жидкости костям в надежде, что его разъест и так.

Даже после смерти жена не давала Ефрему покоя. Эта ненависть к возне с Женькиным трупом только подкрепила в нём желание продолжать, как бы морально тяжело и неправильно это ни было. С удивлением Ефрем заметил, что разделка человеческой туши не вызывала у него каких-то глубоких моральных терзаний и противоречий. Возможно, сказался накопленный стресс от жизни с нелюбимым человеком и эмоциональное выгорание. Странно, но даже возможность быть кем-то замеченным или навести на себя подозрение не так сильно пугала его, как он себе это представлял. Единственное, что сейчас его подталкивало к решительным действиям, это желание поскорее закончить эту рутинную работу.

Спать Ефрем лёг очень поздно. Он сомкнул глаза часа на три, а после встал и решил заниматься варкой холодца. Четыре больших алюминиевых кастрюли, которые он принёс из гаража, как раз вместили всю порезанную плоть. Чтобы заглушить неприятный запах человеческого мяса, в кастрюлю он засыпал побольше лаврового листа и чёрного перца. Уже после обеда варево было готово. Готовый продукт поместился в пятнадцати банках. Таким образом Ефрем собирался пронести на городскую свалку части трупа, не вызывая сильных подозрений.

С костями кислота справилась хорошо. Белые фрагменты ребер, рук, ног, таза и позвоночника сияли своим блеском, воняли едким химозным запашком и бальзамическим ароматом прелого мяса, как в мастерской таксидермиста. Страшно выглядело не разъевшееся до конца лицо изуродованного черепа. Череп уже перестал представлять хоть какое-то подобие Женькиного лица. У него впал нос, вытекли глаза, а кожа вспучилась, покрылась струпьями и слезала с кости как детский сопливый лизун. Ефрем снова взял длинную чайную ложку и начал соскребать отставшее от лица мясо в отдельную банку. Когда он это делал, вместе с отскобленными щеками на пол ванной упала Женькина челюсть, узкая и облезлая. Ефрем поднял её и долго всматривался в ровный забор белых зубов, тупые крючки венечных отростков. Большим пальцем он провёл по тыльной стороне нижнего ряда зубов. На пальце осталась отвисшая гармошка побелевших от химии дёсен. Страх исчез, осталось только отвращение. Чтобы хоть как-то его перебороть, Ефрем подставил отпавшую челюсть к черепу и начал шевелить, приговаривая:

– Мари-и-ин, я щас в новый бутик зашла, там такие скидки, у меня прям челюсть отпала!

Потом он развернул череп в противоположную сторону и стал отвечать воображаемому собеседнику:

– Да, Женька, я там такое бра классное купила, просто отвал башки!

Осознав, что только что поставленная сцена никакой радости у него не вызывает, Ефрем с силой кинул облезлый череп в таз и снова залил его кислотой. Накопленная усталость не давала вырываться наружу почти никаким чувствам и переживаниям.

Пока закрученные банки с холодцом остывали, Ефрем выложил из ванны и протёр все белые кости.

«Отбелить ещё разок не помешает», – подумал про себя Ефрем. Весь белый скелет он как конструктор выложил на клеенке в зале. Ефрему лень было собирать в кучу маленькие кубики костяшек и фаланг пальцев, поэтому он просто высыпал их рядом и сел в кресло перед скелетом на полу.

Маленькие косточки ещё можно было раскидать по лесам и рекам, часть незаметно вынести на свалку или просто выкинуть в урну. Что делать с большими костями он понятия не имел, но с наслаждением подумал, насколько теперь освободится его жизненное пространство, когда он соберёт всю эту гору Женькиных шмоток, клубков, пялец и стопок журналов для сраного вязания, которым она никогда не занималась, обольёт это бензином за гаражом и спалит к чертовой матери, чтобы захламленная всяким говном квартира стала хоть немного попросторнее.

Вся эта долгая возня окончательно вбила в голову Ефрема чувство бесконечной тоски и апатии. Он уже было подумал, не лучше ли будет убежать от всего этого куда-то подальше, в дикие дебри тайги, выкопать землянку и жить в ней до конца дней своих, под толстым слоем зелёного мха, стрелять в лесу диких зверей и ловить рыбу. Потом он понял, что все эти мысли нужно поскорее выбросить из своей головы. Депрессия навевается от усталости и долгого отсутствия нормального сна. Ефрем взял себя в руки и снова вернулся к насущному вопросу избавления от тела. Все его остатки нужно было вынести, причём вынести так, чтобы никто, особенно назойливый сосед, даже не видел, что он что-то выносит.

Ефрем почти был уверен, что Аким всегда наблюдает за его семьёй, слишком часто суёт нос не в свои дела, подслушивает их с Женькой разговоры, а может и прямо сейчас стоит у своей стены и пытается понять, что за возня происходит на кухне и в ванной соседа. Вместе с усталостью в голову начала пролезать паранойя.

«Вдруг он что-то слышал той ночью? Тогда почему не позвонил в полицию? Не пошёл в участок, не высказал всем свои подозрения… Может, потому что у него нет весомых на то оснований? И где он был вообще в момент убийства?»

Пока Ефрем размышлял, его взгляд остановился на статуэтке Пеликена, которая была притащена женой неизвестно откуда и стояла за стеклом серванта с самого дня их заселения.

Ефрем встал с кресла, перешагнул через кости и достал из серванта это мифическое пузатое божество кремового цвета, повертел его в руках. На постаменте статуэтки имелась наклейка с надписью: «Уэленская косторезная мастерская».

«Значит, кость, – подумал Ефрем. – Интересно, чем вырезают эти фигурки из кости?»

Ефрем посмотрел на скелет жены и взял в руки плечевую кость. Она была ещё сырой, пористой у оснований, но в центре крепкой и гладкой, сияя своей белизной. Ефрем достал нож и стал скрести по кости кончиком лезвия, нацарапав на нём слово «хуй».

«Нет, очень долго и сложно, – подумал он. – Может, позвонить в эту мастерскую и спросить, не закупают ли они кости для своих поделок? И что, если послать им по почте ящик костей и на всякий случай указать другой адресат отправителя?». Поразмыслив над этим, Ефрем понял, что и такой вариант не пройдёт – на почте необходимо оставлять свои паспортные данные.

6

Послеобеденный полдень выдался на редкость тёплым для этой ранней весны. На улице уже чирикали первые весенние птицы, яркое солнце не морозило, а слегка согревало, подтапливая свисшие с крыши снежные шапки.

Аким сидел на порожках дома, смоктал губами сигарету и вдумчиво смотрел на сараи внутреннего двора, такие же покосившиеся и прогнившие как и сам дом, в котором он проживал. Звук хлопнувшей двери подъезда его испугал. Он подскочил от испуга и уставился на выходящего на улицу Ефрема с большим походным рюкзаком за спиной.

– Здорово, сосед! – протянул Аким руку Ефрему, как-то хитро сощурил глаза и покосился на большой рюкзак за спиной. – Не рановато ли для похода?

– Привет, – нехотя отозвался сосед. – В самый раз. Погода хорошая.

– И всё же, куда путь держишь? – не унимался Аким.

– А ты чего не на работе?

– Так у меня отпуск, уже два дня как… Ну так это, куда путь держишь?

– Да на лыжах пойду, – стараясь сохранять непринуждённость, отвечал Ефрем.

– А рюкзак такой большой зачем?

– Рюкзак? Ааа, этот рюкзак… Это так… балласт. Просидишь зиму в четырёх стенах, а потом стариком себя ощущаешь. А рюкзак с грузом надел, совершил марш-бросок по лесам и снова школьные годы почувствовал.

– Вот это ты здорово придумал! – потёр руками Аким. – А напрошусь-ка я с тобою вместе-то, на лыжи!

– Сиди дома, Аким, я далеко еду. Быть может, даже с ночёвкой останусь.

– Так ты палатку взял? И молчишь?

– Что мне говорить?

– Как это «что»? – удивился Аким. – Бери палатку, старый друг, встаём на лыжи и айда в лес за приключениями!

Не дожидаясь ответа соседа, Аким кинулся к своему гаражу и стал откидывать ногами снег от покосившихся заметённых ворот. Его душу переполняла эйфория и восторженность от такой замечательной возможности вновь наладить теплые отношения со старым товарищем.

Ефрем сильно насторожился от такой активности соседа. Он вообще не понимал, почему Аким проявляет к нему такой интерес и снова начал что-то подозревать. Хотелось послать куда подальше эту назойливую муху и молча убежать, но такое поведение, скорее всего, вызовет у Акима ещё больше подозрений.

Растерявшись от подобного внезапного поворота событий, Ефрем выругался про себя и пошёл открывать свой гараж. Пока Аким копался у себя, Ефрем поставил на пол рюкзак, протиснулся между машиной и захламленными стенами своего гаража, добрался до антресолей старого серванта, сдул пыль с коробки своих лыжных ботинок и вытащил деревянные лыжи и палки из перекладин прохудившейся крыши наверху. Вспомнив про рюкзак, Ефрем уж хотел незаметно вытащить из него банки с маринованным салом и действительно положить на их место палатку, но крик готового к поездке соседа вспугнул его, и он оставил эту затею. Раздраженный Ефрем выкинул с гаража лыжи с палками, неохотно переобулся, снова закинул за плечи свой тяжёлый рюкзак и закрыл ворота.

Пока мужчины покидали черту города и вышли на лыжню, ведущую в сторону сплошной зеленой стены таёжного леса, Ефрем уже успел десять раз пожалеть, что не дал в Акиму в морду. Тяжеленный рюкзак с каждым шагом всё сильнее придавливал его к земле. Он не рассчитывал на такую тёплую погоду сегодня, и обильно потел под толстыми слоями термобелья, свитера и зимней куртки. От усталости приходилось останавливаться всё чаще, делая долгие перекуры и перевалы на отдых.

– Что, сосед, хватку совсем потерял, а? – ещё только больше раздражал резкий Аким. – Обленился за зиму, мышцы совсем расслабились?

– Ага, – напряженно выдохнул Ефрем.

– Ты кирпичей в свой рюкзак наложил, что ли? Смотрю я, совсем он у тебя нелёгкий, идёшь тяжело.

– Есть такое, – сказал уклончиво Ефрем, скинул рюкзак в сугроб и сел на ближайший пенёк отдохнуть.

– Эх, надо было домой сходить, воды хотя бы взять. Без неё совсем беда… – сказал Аким. – Ты хоть поесть чего в дорогу взял?

– Ну, так…

– Слушай что! Я по осени с моим токарем Андрюхой на охоту в эту сторону ехал. Тут километрах в пятнадцати сторожка же охотничья есть, помнишь? Можно будет воды в ведре натопить, приготовить чего из запасов твоих, переночевать. Если поднажмём, то ещё засветло там будем, заодно и переночуем! Как тебе?

– Аким, да ты ебанулся! – не выдержал Ефрем. – Я не попрусь в тайгу за двадцать километров, у меня уже спина рассыпается! Сейчас отдыхаем и обратно.

– Это несерьёзно, – весело покачал головою Аким. – Только к лесу – и сразу назад? Может, присыпем пока рюкзак с твоей палаткой здесь, за деревом, а утром вернемся и его заберем? А еду ко мне переложим. А то дома сидеть уже сил никаких нет! Хочется ведь тоже развеяться, так сказать, вырваться из города, воздухом подышать.

– Ну а мне совсем не хочется. Мне на работу завтра.

– А как же ты тогда с ночёвкой ехать собрался? Что-то ты темнишь, дружище!

– Ничего я не темню. Палатку на всякий случай взял. Мало ли, вдруг форсмажор какой. Всегда предусматриваю.

– Ну, хочешь, я твой рюкзак понесу? – вызвался Аким. – Проеду половину пути, ты отдохнёшь пока, воздухом подышишь.

Ефрему уже ничего не хотелось. Он устал и выдохся. Он и сам успел уже подумать об охотничьей сторожке. Она стояла в лесной глуши на берегу реки, в которой можно было бы вырубить прорубь и утопить банки, но идею ехать туда он отбросил, потому что решил, что с таким грузом он до неё не дотянет.

– Кстати, чего ты один в лес пошёл, а Женьку и не взял? – просил мимоходом Аким.

Ефрем уже был готов к такому вопросу.

– Нет у меня больше жены. Собрала свои вещички и уехала… К родственникам, в общем, в другой город.

– Вон оно как… – произнёс Аким и на секунду приуныл, как бы выражая этим своё соболезнование. – Куда-то в деревню глухую?

– В город же, говорю.

– Она же сирота. Какие у неё родственники, и в каком городе?

– А тебя это так сильно волнует?

– Да так… – оправдывался Аким. – Просто подметил.

– Мне плевать. Понял? Просто похуй. Уехала, ну и пусть катится себе, и не возвращается вообще.

– И что, думаешь, окончательно всё? – неуверенно спросил Аким.

– И бесповоротно, – смотрел куда-то вдаль Ефрем, стараясь не поворачивать голову к Акиму.

– Вообще никаких чувств?

– Да, вообще.

Возникла небольшая пауза. Аким решил, что раз уж пошёл такой расклад событий, то можно было бы расспросить об их былых отношениях подробней.

– Слушай, а как она была вообще? Ну, в постели…

– Заебись, – бодро, но резко отрезал Ефрем.

Это подогрело интерес Акима и разожгло его желание расспрашивать дальше.

– А она же рожала, да? У вас ведь ребёнок был… Долго он прожил-то, бедняга?

– Неделю, – угрюмо произнёс Ефрем.

– Горевали?

Ефрем от злости снова сжал кулаки, но сдержался и промолчал.

– Кесарево делали, наверное, чтобы вытащить?

– Сама родила, – отвечал Ефрем, не понимая, почему он вообще это обсуждает с Акимом.

– И как она, поменялась после этого?

– В каком плане?

– Ну, сиськи обвисли, наверное… – вкрадчиво спрашивал Аким, теперь уже и сам стесняясь смотреть Ефрему в глаза.

– Нет… Не заметил как-то.

– А вагина растянулась?

– Не знаю, – подкатил глаза Ефрем, скрипя зубами.

– Хуй не проваливался? Нормально ебать было? Мышцы хорошо вагинальные работали?

– Да нормально у неё всё, чего ты доебался!?

– А у самого хуй нормально стоит?

Ефрем поднял голову и с кипящей ненавистью глянул на Акима.

– Я не пойму, чё тебе надо от меня?

– Да так… – потупил Аким свой взгляд. – Мне вот интересно, есть ли какие-то отличия во время секса с женщиной до рождения ребёнка и после? Ну и психологическая сторона интересна. Ты вот как себя чувствовал после того, как она родила? Нормально ли было туда же ебать, откуда ребёнок вылез? Чувствовал какой-то дискомфорт?

– Что ты несёшь вообще? – скривил Ефрем лицо. – Я вообще об этом не думал.

Потом он подумал ещё немного, и добавил:

– Так-то да, после рождения секс уже не тот. Хотя… Не из-за родов, скорее. Оно же там затягивается всё со временем.

– Ну знаешь… Как бы, это самое… дерево уже принесло свой плод и всё такое… Наверное, уже не так интересно после этого ебать, вот и хуй не стоит.

– Да нормально у меня хуй стоит, отъебись!

– Да ладно, ты не подумай, я не пидор какой, просто узнать было интересно… А то соседи с тобой, общаемся за всякие мужицкие дела, а личной жизни никогда и не обсуждали.

– На то она и личная жизнь, чтобы её не касались остальные.

– Это тоже верно. Но всё равно, странно это. Живём рядом уже сколько, а я так мало о жизни вашей знаю… А потом вы так вот разбежались, и всё тут…

Ефрем вскочил на ноги:

– Слушай, я не хочу это обсуждать, ясно? Не интересно мне, и если я не хотел посвящать тебя в свою личную жизнь, то значит, что не надо влезать, понял?

– Да понял, понял… – примирительно и спокойно ответил Аким. – Ты не бодайся со мной, Ефрем, я ж по-дружески. Просто хотел узнать, как дела у вас, чем живёте, всё-таки не чужие же люди.

Последние слова Акима каким-то странным образом немного успокоили Ефрема. Он снова сел и выдохнул. После небольшого отдыха путь к охотничьей сторожке уже не казался ему таким уж страшным и непреодолимым. Стоило только переждать когда уснёт Аким, отнести банки к реке, а вместо них напихать в рюкзак дров.

– Ладно, забыли, – сказал он. – Это от расставания стресс в последнее время вылез. Надо бы мне и вправду немного проветриться. Чёрт с ними, с делами.

– Вот, и я ж о чём! – Оживился Аким. – Надо, это точно надо! А то такой угрюмый ходишь, что и смотреть на тебя страшно. Отдыхать нужно иногда.

Ефрем снова поднялся, отряхнулся и взвалил на тебя тяжелый рюкзак.

– Ты бы мне часть груза переложил, ехалось бы легче.

– Нет уж, – ответил Ефрем. – Если хочешь повезти, то вези всё сразу.

– Давай половину пути я повезу, а потом опять ты?

На том и сошлись.

Высокие сугробы снежной тайги ослепительно ярко сияли от клонящегося к горизонту солнца, которое стало стремительно тонуть в пришедших с севера тучах. Последние желтые лучи контрастно разрезались широкими стволами вековых лиственниц, между которыми петляла накатанная дорожка туристической лыжни. Ветер шумел в верхушках деревьев, а хвойные стволы тяжело скрипели под его напором. За время пути Ефрем даже немного отдохнул и расслабился, полной грудью вдыхая приятный хвойный запах бескрайнего леса.

Вскоре тучи окончательно заслонили солнце, и холодный северный ветер всё крепчал. Погода портилась. К этому моменту последняя лыжня леса оборвалась и повернула обратно, и лыжники стали пробиваться прямо через сугробы в густую тень сумеречного леса. Когда на улице уже вовсю бушевала метель, Аким и Ефрем добрались до старого зимовья охотников. Это был самодельный вагончик на огромных железных санях из труб с маленьким окошком на торце, обитый толем по стенам и листами железа на крыше. У одной из стен зимовья валялось несколько чурбанов распиленной листвянки и ржавый воткнутый топор. Пятачок у двери вагончика был наскоро очищен от снега. Вокруг имелось несколько следов уже почти заметенных человеческих ног, а от самого порога куда-то вглубь тайги шли трудноразличимые широкие борозды охотничьих лыж.

В сторожке никого не было. Видимо, давний её путник – случайный охотник – совершал глубокий рейд в тайгу, чтобы хорошенько поохотиться. Он переночевал в жилище и двинулся дальше, на поиски дичи. Если он не явился сюда в непогоду на ночёвку, значит, он уже давно вернулся в город другим путём.

Ефрем посветил тусклым брелоком-фонариком по углам сторожки. Комната маленького зимовья была грязной и захламленной, с кучей мусора на полу. На двух самодельных нарах у стен лежали замусоленные лохмотья, которые, видимо, когда-то были матрасами. Между двумя нарами под окном стоял небольшой обеденный столик с тумбочкой. На столике блестели высохшие и давно немытые алюминиевые миски, эмалированные кружки, лежало пару вилок. У входа прибита вешалка с забытым кем-то давно армейским брезентовым дождевиком и черной кепкой. Под вешалкой валялось несколько обломанных сухих сучьев и стояло железное ведро, полное чёрных перьев общипанного тетерева с засохшими каплями крови. С другой стороны от входа была пузатая чугунная буржуйка с поднимающейся к потолку трубой. На буржуйке стоял чайник и керосиновая лампа, которую Ефрем зажёг и повесил посреди комнаты на прибитый к потолку крючок. Комнату осветило тусклым тёплым светом. Ефрем устало скинул с плеч свой рюкзак и опустился на нару. Аким начал копаться в тумбочке, достал жёлтую пачку рассыпного чая, банку со слежавшимся в камень сахаром, пакетик с лавровым листом, закопчённую кастрюльку, железную банку из-под кофе, на четверть заполненную перловой крупой.

– Тоже мне, туристы… – с тоскою вздохнул Аким. – В тайгу поехали, даже воды бутылку не взяли! У тебя там в рюкзаке есть что-то съестное?

– Ничего нет.

– Как нет?! Что же мы есть будем?

– Ничего не будем, – ответил Ефрем. – За двое суток, поди, с голоду не умрём. Если жрать так сильно охота – свари себе перловки в кастрюле.

После этих слов Ефрем взял чайник, с порога плотно набил его свежевыпавшим снегом и поставил на печку:

– Чайку на ночь попьём и спать. Надо сил набраться, завтра ещё назад идти весь день. Пособирай здесь щепки с мусором, растопи печь, а я пошёл на улицу, дров на ночь нарублю.

На улице разыгралась серьёзная метель, будто и не было совсем никакой весны. Сильный ветер надувал за шиворот колючий снег, кружил белую позёмку и напористо гудел. Ефрем первым делом решил обойти округу и посмотреть, в каком месте здесь можно выкинуть банки. Он снова достал свой маленький фонарик, сориентировался и вышел к реке, лёд которой сейчас был заметён белым полотном. Уже через пару недель, когда вода талого снега заполонит эти леса и долины, бурные речные потоки смоют оставленные на льду банки и навеки сотрут всякую память о них.