История о страшном злодеянии евреев в земле Бранденбург: Немецкие антисемитские сказки и легенды

Составление, перевод (кроме отмеченных в оглавлении *), вступительная статья и комментарии

В. Б. Байкеля

© В. Б. Байкель, составление, вступ. статья, перевод на русск. язык, комментарии, 2018

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2018

Введение
Антисемитизм и фольклор: немецкие сказки и легенды

В немецкое литературоведение сравнительно недавно введено понятие литературного антисемитизма, которое подразумевает под собой отражение в литературных (письменных) текстах антисемитской тенденции. Было определено, что литературный антисемитизм в сравнении с другими науками, изучающими антисемитизм (психология, психоанализ, история, теология и др.), обладает свойственными ему принципами и приемами исследования¹. Например, Мартин Губзер определял шесть критериев литературного антисемитизма: 1. Использование образов-клише (или стереотипов), которые кристаллизовались в истории антисемитизма и которые понятны среднеобразованному читателю. 2. Использование особенностей языка еврейского персонажа (jiddeln). 3. Изображение еврейского персонажа особыми поэтическими средствами как «чужого». 4. Изображение евреев как носителей злого начала и наделение положительных персонажей, неевреев, положительными качествами. 5. Возбуждение неприятия читателем еврейских образов через комментарий повествователя. 6. Недостаточная «вненаходимость» (как бы мы сказали, следуя М. Бахтину) автора при изображении антисемитских мотивов и еврейских образов, свидетельствующая об антисемитской тенденции в его творчестве².

Что касается фольклора и его письменных жанров, то они представляют собой тексты, в эстетическом плане избегающие индивидуализации персонажей, и в определенной части которых воплотились клише и стереотипы евреев, уходящие вглубь национальной фольклорной традиции. В ней отразились также языковые, стилистические и образные характеристики евреев с определенной функциональной заданностью: снижение образа еврейского персонажа, что позволяет говорить о чертах литературного антисемитизма в фольклоре.

Удивительно, что изучение немецкого фольклора в 19 и 20 веках, вплоть до 60-х годов не обращало внимание на образы евреев. Если еврей случайно попадал в фокус фольклористики, то вне его реальной жизненной ситуации, но как антисемитская карикатура, воплотившаяся в народных песнях и повествовательных жанрах³. И это было естественно, так как в устной традиции еврей выступал как образ ужасного, как образ кочевника, обманщика, ритуального убийцы и отравителя, недочеловека, противостоящего благопристойному немцу, католику или протестанту, полевому или заводскому рабочему, в итоге превратившемуся в арийца, благородного сверхчеловека⁴.

* * *

Литературный антисемитизм в культуре Германии тесно связан с усилением националистической традиции конца 18 – первой трети 19 века, а именно с эпохой романтизма. Немецкий романтизм – уникальное явление, ознаменовавшее собой коренной перелом в культурно-историческом, эстетическом и жанровом развитии искусства и литературы, преодоление «старой» риторической традиции и открытие новых форм мышления и художественного творчества. Одним из важных художественных открытий романтической эстетики в Германии была категория «народности», «национальности» искусства и литературы. На первое место в художественной культуре романтизм второго этапа выдвинул фольклорные жанры. Если Гердер в 1772 году жаловался на малочисленность источников собственно отечественной литературы, то на волне романтизма братья Гримм указали на «гений» немецкой поэзии, на народ, как на носитель истинно национальной мифологии и фольклорной поэзии. Гриммы стали утверждать, что сокровища народной поэзии огромны, поэтому гердеровской идее о неразвитости немецкой литературы противостоит тот ее пласт, который, по их мнению, компенсирует эту отсталость. Ни эпос, ни драма стоят на вершине художественных ценностей, но малые народно-поэтические жанры. Они принадлежат собственно национальной поэзии и живут в сознании народа уже века. Из всех этих жанров, согласно Гриммам, сказки и легенды воплощают в себе высшую форму художественности. Так в начале века начинается в немецкой культуре лихорадочное собирание и записывание народных сказок и легенд, которое, питаемое в известной степени установками Гриммов, а также в какой-то степени с ними расходящееся, получает выражение у Бехштайна, Грессе, Прёле, Мейера, Мюллендорфа и др.

Понятия «народ», «нация», «национальная идея» в истории культуры иногда могут выступать в резкой националистической интерпретации. В истории литературной культуры Германии известное место занимает националистическая традиция, получившая выражение в наличии в этой культуре антисемитского компонента. Заявившая о себе еще в Средневековье и воплощающаяся в различных письменных и устных жанрах (шванки, легенды, сказки, средневековая драма и литургия, мессы, исторические и судебные хроники), она ясно обозначилась как одна из тенденций литературной культуры романтической эпохи и определила также отношение к собиранию и записи сказок и легенд. Так возникли антисемитские сказки и легенды, песни, пословицы и поговорки, тематически строящиеся на восходящих к Средневековью антисемитских мифах и клише: Вечный жид, еврей – осквернитель гостии, отравитель колодцев, источник заразы, ритуальный убийца, подлый торговец-ростовщик, мошенник и т. д.⁵ Особенно актуальным в фольклорных жанрах звучало обвинение еврейства в ростовщичестве, в том, что на протяжении своей истории оно выступало лишь в качестве заимодавцев. Игнорировался в фольклоре в силу его жанровой специфики тот исторический факт, что еврейство было отстранено от «благородных» профессий, не допускалось в христианские цеха и гильдии и было обречено заниматься с точки зрения христианства приравненными к кровосмешению и нарушению супружеской верности презренными занятиями, то есть жить торговлей и ростовщичеством. Следует отметить также, что интерес сказочников к подобным сюжетам, бытующим в народном сознании, был вызван поворотом от универсализма Просвещения к романтической культуре, к так называемому романтическому антисемитизму⁶.

Расцвет немецкой народной сказки связан с именами Якоба и Вильгельма Гриммов. Первое издание сказок осуществилось в 1812–1815 годах, но рукописный вариант был ими создан уже в 1810. Спустя год в Берлине создается «Христианско-немецкое застольное общество», идея образования которого принадлежала Ахиму фон Арниму. В предложении по созданию «Застольного общества» Арним указывал, что членом его может стать человек «высокой чести и принадлежащий к христианской религии»⁷. В него вошли представители родового дворянства, прусского юнкерства и бюргерской аристократии – ученые, поэты, служащие. Кроме Арнима, автора знаменитого антисемитского трактата «Об отличительных признаках еврейства» («Über die Kennzeichen des Judentums», 1812) в него вступили Брентано, создатель антисемитской сатиры «Филистер до истории, в истории и после нее» («Der Philister vor, in und nach der Geschichte», 1811), Эйхендорф, Клейст, Шамиссо, Фихте, Шлейермахер, Иффланд, Савиньи, принц Радзивилл и др. Братья Гримм, живущие в это время в Касселе, не были прямыми участниками общества. Но, как известно, их связывала тесная творческая дружба с Арнимом и они могли разделять многие его взгляды, не только художественные, но и идеологические. Согласно главной установке общества, его членами не могли быть евреи, женщины и… французы. Отказ французам от участии в обществе объяснялся не только господством в нем национальной идеи и романтико-патриотическим противостоянием французской экспансии и французской культуре⁸. Он был вызван также негативным отношением «Застольного общества» к тем практическим результатам французской революции, которые давали гражданские права евреям и ставили вопрос о женской эмансипации.

Философской основой антисемитизма «Застольного общества» послужили работы Канта и особенно Фихте. Кант на закате Просвещения в «Метафизике нравов», в «Антропологии» философски обосновал свое отношение к еврейству. Главные положения Канта, которые во многих основаниях восходили к антисемитским клише, сводились к следующему: в евреях исторически со дня их бегства, изгнания и диаспоры, преобладает дух ростовщичества; наименование евреев как обманщиков небезосновательно; евреи не могут унаследовать гражданскую честь не потому, что окружающий мир отказывает им в этом, но в силу того, что они сами этой цели не преследуют; государство, в котором они живут, признает их религию, но еврейство остается неблагодарным; евреи обманывают не только чужих, но и своих, ибо обман – характерный признак их нации, ставший максимой их природы, которая определяет каждого индивида этой нации; еврейская религия содержит положения, разрешающие обман; еврейство лишено моральных компонентов; отсутствие трансцендентальности, морали и универсальности свидетельствуют о том, что у евреев нет какой-либо религии; христианство не могло, поэтому, иметь своим источником иудаизм, но тесно связано с «греческой мудростью»⁹.

Особое значение для романтиков имела фихтевская модель «Наукоучения» с ее категориями «Я» и «не-Я». Философское «противостояние» этих категорий рефлектировал ось романтиками порою социологически, адаптировалось с целью критики еврейства. Речь шла здесь уже не о метафизических категориях, не только о «Я» и «не-Я», но о немцах и не немцах, о «Мы», которое противопоставлялось «не-Мы». В подобной рефлексии таилась опасность противостояния всему «чужому», всему «не немецкому».

Фихте, развивая морально-философские установки Канта, стал «индикатором антииудаизма на общественном уровне»¹⁰. Еще в 1792 году, отмечая распространенность «враждебного племени» по всему свету, Фихте не признавал духовной автономии еврейства и выступал против уравнения его в гражданских правах, которое провозгласила французская революция. Позволим себе длинную цитату: «Почти через все страны Европы простирается могучее, враждебное и беспринципное государство, которое находится с другими в постоянной войне, и которое ужасно тяжело давит на граждан – это еврейство… Это государство построено на ненависти целого человеческого рода. Самый последний из них чтит своих предков выше, чем мы тех, кто обозначен в нашей истории; народ, изгонявший другие из своего любимого отечества, проклятый своим слабеющим телом и духом, убивающий любое благородное чувство своей мелочной торговлей… Народ, который через связующее начало – религию – выключен из нашего образа приема пищи, радости, обмена веселым нравом от сердца к сердцу, что коренным образом отличает его от нас в обязанностях, правах, в душе. Что можно ожидать от этого государства? Где первый еврей, которому доставит удовольствие ограбить меня? Все это видите вы сами и не можете лгать, но говорите сладкие слова о терпимости и правах человека тогда, когда они это чувство прав человека оскорбляют в нас самих. Можете ли вы проявить любовное терпение к тем, кто не верит в Иисуса Христа, несмотря на звания, чествования, которые вы им воздаете, к тем, кто открыто поносит его, к тем, кто отнимает вашу бюргерскую честь и с достоинством добытый хлеб. Нет ли у вас мысли, что евреи без вас граждан являются государством, которое крепче и могущественнее, чем все ваши. Если вы дадите им еще гражданские права, то лишь для того, чтобы они других граждан попирали ногами…»¹¹. «Чужое» в культуре следует превратить в «свое», но что касается евреев, процесс этот невозможен, кроме метафорически выраженного Фихте средства «отрезать им ночью головы и приставить другие, в которых нет ни одной еврейской идеи»¹².

Размышления Фихте о языке, имеющие антисемитскую подоплеку, также импонировали романтикам. Фихте отмечал, что немецкий язык с точки зрения его научной выразительности, способности к абстракции – самый совершенный из всех имеющихся. Если понятие или категория, родившаяся в недрах немецкого языка, попадает вдруг в другие, «лишенные кровообращения жизни»¹³, то она до неузнаваемости искажается, опрощается и теряет свой «естественный» смысл. Противоположность между немцами и другими народами заключается в том, что язык немцев сохранил свою природность и естественность. Если христианская церковь во времена Августина признавала три священных языка: иврит, латынь и греческий, а Гердер в свое время считал пра-языком древнееврейский, возводя «народ книги» к пра-народу (Urvolk), то Фихте «замещает» еврейский на немецкий, возвышает отечественный язык над языком рассеянных его носителей и на место евреев как «пра-народа» ставит народ немецкий. «Прививка», сделанная Фихте немецким романтикам, убедила последних в своей духовной избранности, в том, что они и есть «Urvolk», избранная нация с точки зрения языка и культуры. Эта линия в немецкой культуре стала актуальной на протяжении всего века. Что касается немецкого еврейства с его западной формой идиша, романтическая элита отводила ему самое низкое место в культурном развитии, считала их язык пародией на верхне-немецкий, и в качестве пародии использовала элементы языка в литературном творчестве, а также в фольклоре – народных сказках и легендах – чтобы усилить комическое значение «семитского» персонажа¹⁴.

Описание культурной атмосферы, сложившейся на романтическом этапе с доминированием в нем национальной идеи, было бы не полным без анализа рефлексии «еврейского вопроса» в недрах самого «Застольного общества», которая тоже в известной степени повлияла на особый интерес собирателей к антисемитским сказкам и легендам на протяжении всего 19 века. Имеется в виду трактат Брентано «Филистер до истории, в истории и после нее» (1811)^[1], а также работа Арнима «Отличительные признаки еврейства» (1812). В трактате Брентано еврей отождествляется с филистером, понятием ключевым в немецком романтизме. Автор создает повествование, в котором выступает пародийно перелицованная история филистеров как библейского народа, по поводу которого «проклятия писания стали действительностью и которые сами стали доказательством своей гибели, своей злостной вины, не растворяющейся как кровавое пятно»¹⁵ После описания «библейских» событий Брентано иронически представляет современность еврея-филистера: они «распространены по всей земле… их пепел развеян по ветру… Эти припозднившиеся дети смерти, они не находятся более в доме жизни… Они хотят устраивать дела так, как это было с манной, которая падала им с неба три тысячи лет назад и без всякого с их стороны усердия»¹⁶. В претендующих на афористичность высказываниях проявляется позиция автора: «У евреев благородство ассоциируется с мерзостью (Ekel), у филистеров – с ослом (Esel)»; «Филистер не может быть веревочным танцором, но может стать пожирателем камней»¹⁷. Работа Арнима, появившаяся как ответ на сатиру Брентано, делала еврейство предметом комического осмеяния, включая в себя ряд антисемитских клише. Что делает еврея евреем? Особое отношение к деньгам, внешний вид, платье и их запах. Ни равноправие, ни крещение не могут устранить различий между евреем и христианином, тем более высокорожденным, ибо дворянство должно поступать благородно, а еврей-филистер по-ростовщически («Adel soll adeln, Philister – wuchern»).

Выступления и публикации Арнима и Брентано вызывали огромный интерес в «Застольном обществе» и за его пределами. Необычайным успехом пользовалась сатира Брентано. Несмотря на то, что многие члены общества были участниками еврейских берлинских салонов Генриетты Герц и Рашель Варнгаген, Брентано не подвергся никакой критике. «Общество при прослушивании сатиры… что называется вышло из себя, скандировало и кричало от удовольствия… Все члены общества окружили Брентано и выражали ему свой восторг. Это был великий триумф Брентано: он, что говорится, был «потоплен» в успехе»¹⁸.

В художественном творчестве немецкие романтики часто прибегали к изображению евреев (Арним, Брентано, Гауф, Братья Гримм и др.). В новеллах и сказках они использовали средневековые стереотипы и клише, которые определяли их эстетическое мышление^[2]. Литературные приемы изображения персонажей-евреев не выходили за границы гротеска, карикатуры, пародии. Причем гротескная образность в этом случае лишалась «карнавальности», что прокламировал еще Юстус Мёзер (1720–1794) на просветительском этапе немецкой литературы в работе 1761 года «Арлекин или Защита гротескной комики»^[3]. Гротеск вырождался в карикатуру, теряя свой «амбивалентный» (М. Бахтин) характер.

Во второй половине века антисемитизм вступает в новую фазу, становится антисемитизмом политическим. Политический антисемитизм отличается от прежних форм юдофобии, обретая светский характер, становясь неотъемлемой частью политических партий, политических движений, проповедующих радикальный антисемитизм. Он проникает в общее политическое мышление, обретая качество его важного идеологического компонента. Антисемитизм уже менее основывается на древних предрассудках и клише, но получает «научно-теоретический» характер»¹⁹. Даже теологическая рефлексия «еврейского вопроса» «политизируется» и отражает современные аспекты научного знания. Например, немецкий теолог Пауль Антон де Лагарде (1827–1891), отношение которого к еврейству близко фихтеанскому, радикально усиливал биологический взгляд на «народ книги». В статье «Германство и еврейство» он, например, отмечал, что великие немецкие философы, писатели, музыканты имели разные этнические корни. У Лейбница и Лессинга он находил славянское начало, у Генделя – кельтское, писал, что отец Канта был шотландцем и т. д. Но вместе с тем, они, по его мнению, отражали немецкую сущность в мышлении и в образе жизни. Однако «евреи как евреи означают для каждого европейского народа страшное несчастье. Евреи в связи с их религией и нравами неспособны ни к какой ассимиляции по сравнению с германцами и являются разрушителями немецкого духа.

Следствием этого для Германии является то, что евреи должны либо выехать из страны, либо стать немцами. Но последнее, как отмечено, невозможно!»²⁰.

Таким образом, собирание и записывание фольклора в течение 19 века, в том числе сказок и легенд, происходило во время утверждения в немецкой культуре национализма, как важнейшей ее составляющей. Национализм, получивший свое яркое воплощение в различных формах антисемитизма, который был свойствен обществу на разных его сословных ярусах: от крестьян и ремесленников до дворянства, от ученых интеллектуалов до служащих, оказал воздействие на подходы к фольклорным жанрам, на их выбор, а также на интерес к антисемитской тематике, существующей уже столетия. Любопытно, что почти единственный из сказителей и собирателей легенд Людвиг Бехштайн писал об ограничении в выборе фольклорных жанров с антисемитским содержанием, предупреждал фольклористов о том, чтобы они не переполняли свои издания антисемитскими сюжетами и, в частности, легендами о осквернении гостии евреями, которые получили на территории немецкого языкового пространства, в отличие, например, от Франции, гигантское распространение. В предисловии к сборнику легенд он отмечал, что сознательно не включил многочисленные антисемитские легенды о похищении евреями гостии, об убиении христианских детей и др. «Если они и не пробуждают старую ненависть, – писал он, – все же они оскорбляют и оспаривают христианский и этический принципы»²¹. К сожалению, не все собиратели сказок и легенд шли по пути предложенному Бехштайном.

* * *

Отмечая внутрижанровые разновидности сказки, В.Я.Пропп выделял волшебные, легендарные, новеллистические, сказки о животных и растениях. Четкую границу, писал он, провести между жанрами нельзя²². Еврей как сказочный персонаж появляется в трех жанровых разновидностях немецкой сказки: в волшебной, легендарной и новеллистической, причем функция героя обусловливается доминирующей жанровой основой сказочного повествования. В волшебной сказке он «возвышается» до демонического героя, колдуна, владеющего магией и другими колдовскими приемами. В легендарных текстах его образ «обмирщается», включается в легендарное время-пространство, которое иногда уснащается этнографическими, историческими деталями, христианской символикой. В сказках новеллистических еврей предстает как представитель определенного этноса – еврейства, наделяется антисемитскими характеристиками-клише. Несмотря на жанровые различия сказок, еврей выступает и в них, и в текстах легенд как персонаж с отрицательным знаком, как антагонист, противостоящий главному герою: королю, принцу, рыцарю, крестьянину и т. д. В «христологических» сказках он изображается губителем Христа и врагом христианства, в легендах – осквернителем христианских святынь. В связи с отмеченным выше, опираясь на содержательный аспект малых повествовательных жанров мы и выделяет антисемитскую сказку и легенду. Это предполагает, что главным (или второстепенным) героем, вобравшим в себя сказочную функцию антагониста, является еврей, образ которого восходит к средневековым мифам и клише.

У истоков немецкой народной сказки и легенды стоит И.Музеус. В предисловии к своему сборнику, Музеус писал, что он «занялся обработкой народных сказок, на которые еще до сих пор не обратил внимания ни один немецкий писатель». Он отмечал также, что все эти сказки отечественного происхождения, ибо передавались из уст в уста от прадедов к внукам и их потомкам. Его задача свелась лишь к «переработке этой сырой массы, ибо в совершенно неизмененном виде они выглядели бы хуже»²³. Однако понятие народной сказки лишь условно применимо к произведениям Музеуса. Наполненные авторской иронией и юмором, комментариями и отступлениями, сказка Музеуса сближается с авторской, романтической сказкой. В сказках Музеуса появляется образ еврея (придворный врач в «Рихильде», еврей-лекарь в «Мелексале»). Элементы критики еврейства получают выражение в историях Музеуса на уровне случайных мотивов: мотив отравления колодцев, упоминание о ростовщичестве евреев и др.²⁴ Но в отличие от поздней негативной трансформации образа еврей Музеуса тесно связан с просветительской традицией, у истоков которой стоял Лессинг. Придворный врач Самбул в «Рихильде» – не Натан Мудрый, но в границах сказочного повествования умный, человеколюбивый персонаж. В сказке, построенной на мотиве «чудесного зеркальца», он по приказу злой мачехи, королевы Рихильды, впрыскивает яд в гранатовое яблоко, готовит отравленное душистое мыло и отравленное письмо для ее падчерицы Бианки. Но будучи набожным иудеем, не имеющим никакой склонности к мошенничеству, «если не считать его пристрастия к благородному металлу, ради которого его совесть становилась податливой», Самбул проводит за нос мачеху, щедро вознаграждается Бианкой и ее возлюбленным. В «Мелексале» еврей-лекарь Адиллам помогает дочери султана, мусульманке Мелексале и рыцарю-христианину Глейхену, бежать в христианский мир, пакует беглецов в тюки и грузит на корабль, отправляющийся в Александрию. «Лессинговская» линия сказочного изображения «семитского» героя выступила у Музеуса в результате его связи с просветительской традицией, но практически прекратила свое существование в начале 19 века. Исключение здесь составляют несколько сказочных опытов писательницы и воспитательницы Каролины Шталь (1776–1837), появившиеся в сборнике «Басни, сказки и рассказы для детей» (1816) на позднем этапе романтизма. В сказке «Любимец-горбун», сюжетно тесно связанной со сказками «1001 ночи», невинный еврей-меняла, подозреваемый в смерти любимчика султана, освобождается от наказания. В бытовой сказке «Нельзя ни над кем смеяться, или благородный еврей» дети поначалу смеются над очень бедно одетым евреем, обезъянничают, подражают его речи. Но когда дети и их семьи впадают в глубокую нищету, к ним на помощь приходит тот же самый еврей, «говорящий на жаргоне», и вызволяет их из бедственного положения, чем заслуживает уважение и детскую любовь. Просветительские сказки писательницы были сознательно рассчитаны на детей младшего возраста и выполняли просветительскую функцию. Однако, как мы уже отмечали, подобные сюжеты и герои очень редки в немецкой сказочной традиции: они не перевешивают то негативное значение, которое имели образцы сказки с антисемитским содержанием.

Итак, сказка Музеуса, стоящая практически у истоков народной сказки, в силу преобладания авторской фантазии, языка и стиля не попадает под определение «народной». Понятие народной сказки, получившей письменное закрепление в 19 веке у Гриммов, Бехштайна, и др. в известной степени тоже условно. Гриммы в «Предисловии» писали о своих сказках, что они опубликованы без изменений, звучат по-гессенски, имеют древнее происхождение и их источник «крестьянско-деревенский» («bäuerlich-dörflich»). Полемика между ними и Арнимом о том, принадлежат ли их сказки индивидуальному литературному творчеству или «естественной» поэзии (Naturpoesie) ни к чему не привела. Лишь позднее жанры народной и литературной сказки были разведены, причем определялось, что сказки Гриммов больше тяготеют к литературной. Сказочные тексты Гриммов, несмотря на стремление авторов сохранить народную поэтику сказки, испытали значительную художественную трансформацию как и у их предшественников (Страпарола, Базиле, Музеус) в области мотивов, образных деталей и языка. Современные исследователи отмечают, что создание сказок братьев Гримм на основе их народной передачи есть фикция. Персоны, которые устно доводили до них сказку, вовсе не принадлежали к кругу «простых» людей, а устная форма передачи сказки вовсе не означала ее прикрепленности к традиции устного повествования. Часто проявлялись случаи, когда темы и сюжеты сказок коренились в литературной традиции²⁵. Несмотря на то, что сказка Гриммов ограничена одним действием, что в ней преобладает сказочное время и пространство, фигуры одномерны, детали всеобщи, психология отсутствует, воздействие редактора сказок на их переработку ощутима в большой степени²⁶. Это означает, что антисемитская тематика сказок – результат «личного» участия автора, итог его художественного замысла. С этой точки зрения обратим внимание на центральную антисемитскую сказку Гриммов «Еврей в терновнике» (2,3).

В качестве источников сказки исследователи называют стихотворную комедию Альбрехта Дитриха (?-?) 1593 года «История о крестьянском слуге и монахе, которого он заставил танцевать в терновнике», а также английскую народную сказку из собрания Уильяма Хэзлитта (1778–1830) «Монах и юноша». Источники сюжетно близки. Английская сказка повествует о следующем: один из старцев выполняет три желания героя Джека за то, что тот дал ему поесть, и наделяет его тремя вещами: луком, флейтой и особым даром. Если он направит свой взгляд на мачеху, то она сразу же перестанет ругать шалуна Джека. Мачеха обращается к монаху, чтобы тот повлиял на Джека. Джек, владея волшебным луком, обещает монаху птицу, но та после выстрела падает в терновник. Монах отправляется в терновник, а Джек начинает играть на волшебной флейте. Монах танцует, платье его разорвано, тело исколото иглами. Он умоляет Джека прекратить игру. Наполовину голый и окровавленный, он выбирается из терновника, объявляет мачехе, что только черт может справиться с Джеком. Вечером отец и мачеха хотят послушать флейту Джека. Монах просит его привязать, сбегаются все соседи, наполовину голые, поднявшиеся прямо с постели. Все бесконечно танцуют. Монах подает в суд на Джека. Судья обвиняет героя в черной магии и колдовстве и приговаривает к смерти. Исполняя последнее желание Джека, судья разрешает ему сыграть на флейте. Все начинают танцевать, и судья затем милует Джека. Все заканчивается лучшим образом.

Несомненно, что средневековый антиклерикальный сюжет в переработке Гриммов, воплощенный в «Еврее в терновнике», превратился в антисемитский²⁷. В сказке «добрый слуга» противостоит клишированному образу еврея – мошенника и плута, жадного до денег. Авторы реанимируют в сказке типический образ еврея как «чужого» за счет отдельных деталей. Почти каждое высказывание еврея начинается со слов «Au weih», или «Gott bewahr!» (Боже упаси!)» Вплоть до инверсии члена предложения в высказывании и до самой структуры высказывания имитируется «Jüdeln», т. е. идиш, выступивший в немецкоязычном культурном пространстве 19 века как средство пародии над его носителями: «Au weih geschrien, rief der Jude… geh ich doch dem Herrn was er verlangt»²⁸. В области лексики типичные еврейские выражения «Nu» или «Au weih» давали понять, каков родной язык у говорящего. Подобный метод Гриммов – показать через язык этническую принадлежность персонажа к еврейству, отражается в записи многих сказок и легенд 19 века.

Еще ярче проявляется антисемитская тенденция в обращениях и оценочных значениях, в которых еврей выступает как мошенник (Spitzbube) и как подлец (Schuft), а слуга «добрым малым», а также на уровне мотивов. Когда слуга говорит судье, что еврей сам предложил ему деньги, судья отвечает: «Плохое ты нашел себе оправдание. Так не сделает ни один еврей». Антиеврейская направленность выражена на уровне мотивов и в других сказках. «Козлобородые» (ziegenbärtige) евреи являются исключительно носителями зла. В «Удачной торговле» крестьянин говорит: «Ах! Что ни скажет еврей, это всегда ложь; с его рта не срывается ни слова правды». Во фрагменте «Чудесный холст» мошенник еврей превращается в собаку, которую до смерти доводят две девушки. В сказке Гриммов еврей выступает также как жертва («Die klare Sonne bringt an den Tag»). Здесь он небогат, становится объектом жадности христианина, который затем платит своей жизнью за убийство еврея.

Эволюция сказки в 19 веке связана с установками Гриммов, создавших «образец» народной сказки. В отличие от Гриммов, народная сказка которых восходит к литературным источникам и слабо связана с «народной» передачей сюжета, сказочники идут по стопам Гриммов, руководствуясь их теоретическими положениями. Они опираются на устную передачу сказок и легенд, процветающих в разных областях Германии: Баварии, Швабии, Саксонии и других, стремясь сохранить оригинальные сюжетные и языковые особенности устной передачи. Это касается сказок и легенд, записанных на том или ином диалекте, или на литературном верхне-немецком языке. Однако собиратели позволяют себе «редактирование» непонятных языковых мест текста для читателя, используют литературный язык, «поправляют» сюжеты и образы. Последнее означает, что в сказках, определяемых нами как антисемитские, звучит не только «голос народа», но проявляется также позиция собирателя и толкователя, отражается уже не «коллективный» антисемитизм, но его индивидуальная рефлексия.