Именинница

С днем рожденья тебя

Anders Roslund

JAMÅHONLEVA

Copyright © 2019 by Anders Roslund

Published by agreement with Salomonsson Agency

© Боченкова О., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Ранее

Итак, мне пять лет.

Или почти.

Я знаю – пять лет и еще несколько дней и ночей.

Еще совсем недавно я сидела за столом на кухне между папой и мамой, напротив Элиота и Юлии, и задувала свечи на торте. Ровно пять штук – и все такие красные. Разве только чуть синеватые внизу, если присмотреться внимательней.

С тех пор прошло всего несколько дней и ночей.

Я прокашливаюсь и начинаю петь. Я счастлива, как и всегда, когда пою. «С днем рождения тебя…» – мой звонкий голос отскакивает от потолка и стен и возвращается ко мне – остается поймать его и сжать в объятиях.

 
С днем рожденья тебя-я-я…
С днем рожденья тебя-я-я…
 

Эта песня заглушает даже телевизор. Детский канал – я смотрела его весь день. И вчера тоже, и позавчера. Такого никогда не бывало раньше.

Я поднимаюсь. Трудно сидеть на полу, когда ноги хотят двигаться, что случается с ними все чаще. Я передвигаюсь прыжками. Гостиная велика, и здесь мне следует быть особенно осторожной, потому что диван почти новый, а стол стеклянный. Стоит на секунду забыться – и на нем появляются пятна, похожие на отпечатки моих пальцев.

Я покидаю гостиную и оказываюсь в комнате Элиота, где он сидит за настоящим письменным столом перед включенной лампой и делает вид, что читает. Я-то знаю, что это не так. Он просто смотрит в открытую книгу.

Но читать Элиот умеет, он ведь учится во втором классе. Он стал таким хорошим в последнее время. Наверное, потому что у меня день рождения. Мне больше не четыре года, я совсем большая. И Элиот разрешает мне играть со своим автобаном, который обычно ставил высоко в шкаф, чтобы я не могла достать. Даже позволил мне поиграть два раза с голубым автомобилем с желтой полосой на крыше. Раньше такого не бывало.

Я прыгаю только на одной ноге. А если вторая тоже нечаянно коснется земли, возвращаюсь на прежнее место и начинаю сначала. Я сама придумала такие правила.

В комнате Юлии есть кукольный домик. Он старинный, и мне не дают с ним играть. Стоит мне только взять его в руки – и Юлия устремляется в мою комнату, хватает меня и начинает изо всех сил трясти. Но сейчас моя старшая сестра спит. На животе, отвернув лицо в сторону. Поэтому она не видит, что несколько игрушечных стульев переместились с верхнего этажа домика на нижний.

Теперь прыгать опасно. Вдруг она услышит? Самым правильным будет улизнуть как можно скорее. Даже подумать страшно, что будет, если Юлия проснется и увидит меня возле ее кукольного домика. Она будет кричать, может, даже пустит в ход кулаки.

Мама сидит на кухне и смеется. Не так, чтобы было всем слышно, но я вижу, как она радуется, глядя на мои прыжки. Это здорово, когда у мамы хорошее настроение. Можно пить апельсиновый сок прямо из прямоугольной упаковки и не бояться, что несколько капель стечет по подбородку на пол. А можно насыпать на стол немного коричневого сахара и муки и попробовать замесить тесто.

Я взбираюсь маме на колени, уцепившись за край стола. Теперь с ней так легко разговаривать. Стоит только приложить ухо к животу или груди мамы, и можно услышать ее голос, еще до того, как она успеет что-нибудь сказать.

Посидев у мамы на коленях, я, все так же прыгая на одной ноге, пробираюсь в прихожую, к папе, который читает газету в плетеном кресле. Я не должна ему мешать, поэтому стараюсь передвигаться как можно тише среди старых зонтиков, ваз и множества обуви. Тссс – я замираю. Но кресло широкое, в нем хватит места и для меня тоже. Я знаю, что папе нравится, когда я сажусь рядом с ним. Главное, чтобы я не мешала ему перелистывать огромные газетные страницы, которые так громко шелестят.

Элиот и Юлия, мама и папа. Теперь я люблю их даже больше, чем раньше. Потому что могу говорить, сколько хочу, а они меня слушают.

Как все-таки хорошо, что мне исполнилось пять лет и еще несколько дней и ночей.

Я снова пою. С днем рожденья те-ебя-я… Так громко, что не слышу, как в дверь звонят. Но звонок повторяется, и я замолкаю. Спрыгиваю с папиных колен и во весь дух бегу к входной двери. Теперь я могу дотянуться до замка, стоит только встать на цыпочки и, может, совсем чуть-чуть подпрыгнуть.

Я должна повернуть эту блестящую штуку. Это мама научила меня управляться с ней, когда говорила, что нужно запирать за собой дверь.

И еще мама говорила, что эта штука должна быть похожа на улыбку, а не на нос.

Я хватаю ее пальцами… Еще и еще раз.

Красивая дверь

Массивное, темное дерево – начало двадцатого века. И звонок не резкий, а как будто чуть приглушенный, эхом отдается от стен с обоями в цветочек. Эти обои не производят впечатление наклеенных и словно прорастают сквозь стены, по мере того как поднимаешься по чуть закругленной лестнице. Дом в центре Стокгольма. Эверт Гренс окидывает взглядом высокий, благородный потолок и в третий раз нажимает кнопку звонка.

– Там кто-то есть, точно… Я слышу это весь день, сквозь пол в гостиной, прихожей и даже в туалете. И так громко, будто поют совсем рядом. Представляете, как надо кричать?

Противный писклявый голос сзади приближается к Эверту Гренсу со спины.

Тот не поворачивается, не отвечает, звонит в дверь в четвертый раз.

– Это кто-то из детей, точно. У них их трое. И телевизор, который не выключается вот уже которые сутки. Он работает даже ночью, представляете? Вот я и решил сообщить в полицию… Моя квартира этажом выше.

Наконец комиссар поворачивается.

Мужчина чуть за сорок сложил руки на груди. Эверт Гренс терпеть не может таких типов и сам не знает почему. Наверное, потому что они так любят подглядывать за соседями в замочную скважину.

– С днем рожденья те-ебя-я…

– Что? – переспрашивает Эверт.

– Ребенок, – мужчина кивает на дверь. – Поет…

«Это тот человек, который сообщил о подозрительных звуках, – догадывается Гренс. – И позвонил еще раз, когда к звукам добавились не менее подозрительные запахи».

– Могу я попросить вас вернуться в свою квартиру?

– Да, но это ведь я…

– Вы все сделали правильно, – перебивает мужчину комиссар, – и теперь мне хотелось бы, чтобы вы поднялись к себе. Я разберусь с этим один.

Гренс ждет, пока мужчина удалится, и снова нажимает звонок, на этот раз чуть дольше удерживая на нем палец. Никто не открывает. Гренс пытается приподнять крышку почтовой щели – ничего не получается. И тут по ту сторону двери раздаются характерные щелчки.

Кто-то упорно возится с замком и мягко стучит в пол.

– Полиция.

И снова приглушенный звук, словно кто-то прыгает.

– Полиция, откройте.

Похоже, с замком все получилось. Теперь в движение приходит дверная ручка.

Эверт Гренс терпеть не может оружие, но сейчас он вытаскивает пистолет из наплечной кобуры и отступает в сторону на полшага.

У нее довольно длинные волосы. Комиссар мало что понимает в детях, но дает ей четыре – самое большее пять – лет.

– Здравствуйте.

На ней красное платье, с жирными пятнами на груди и животе.

Она улыбается. На лице пятен еще больше, похоже на последствия неаккуратного приема пищи.

– Привет. Мама и папа дома?

Девочка кивает.

– Отлично. Можешь позвать их?

– Нет.

– Нет?

– Они не могут ходить.

– Не могут?

Час от часу ситуация становится все более странной.

И этот запах, такой узнаваемый. Комиссар почувствовал его еще у роскошной лестницы, и он просто шибанул в нос, когда девочка открыла дверь. Эверт Гренс понял его происхождение, лишь когда углубился на несколько шагов в прихожую и оказался перед мужчиной, который сидел, откинувшись в плетеном кресле, между шляпной полкой и шкафчиком для обуви.

– Вот мой папа.

Огромное пулевое отверстие во лбу, чуть справа. Стреляли в упор, с близкого расстояния. Похоже, револьвер, пули с мягким наконечником – наполовину свинец, наполовину титан.

– Я же говорила…

Еще одно, меньшее, чуть ниже левого виска, под косым углом.

– …что они не могут ходить.

Прежде чем комиссар успевает отреагировать, девочка запрыгивает папе на колени. Отводит в сторону негнущиеся руки, устраивается в кресле справа от мертвеца.

– Иди сюда, – зовет ее комиссар.

– Мне надо поговорить с папой.

– Иди сюда.

Гренс никогда не брал на руки ребенка такого возраста. Девочка оказывается тяжелее, чем он предполагал, когда он осторожно поднимает ее за плечи.

– Еще кто-нибудь здесь есть?

– Кто-нибудь? – повторяет она.

– Только ты и папа?

– Все здесь.

Мама сидит на кухне. Она как будто улыбается, но лицо окаменело, и губы словно смерзлись. Два пулевых отверстия, как у папы, – во лбу и пониже виска. На столе, полу и платье – мука и сахар. Подошвы ботинок липнут к полу, когда Гренс приближается к женщине. Но взгляд приковывает торт, все еще не разрезанный, с пятью потушенными свечами и ломтиками зеленого марци- пана.

– Это мой торт.

– Очень красивый.

– Я сама потушила свечи.

Еще двое обнаруживаются там, куда указывает девочка. Сестра лежит на кровати в своей комнате, входное пулевое отверстие в затылке. Брат за письменным столом – дыра в виске, чуть под углом сверху.

И этот чертов звук на полную громкость. Детский канал.

Эверт Гренс выключает телевизор и словно освобождает место для проклятого запаха.

Огромная гостиная сразу кажется пустой.

Гренс опускается на черный кожаный диван, длинный и блестящий, девочку сажает на кресло. Комиссар смотрит на нее. Похоже, малышка совсем не боится, что-то напевает себе под нос.

– У тебя красивый голос.

– С днем рожденья те-ебя-я…

– Очень хорошо поешь. У тебя день рождения?

– Да.

– Пять лет? Сколько свечей на торте?

– И еще несколько дней.

– Несколько дней?

– И ночей.

Эверт Гренс озирается, старается дышать медленнее, ритмичнее.

Несколько дней и ночей – столько она живет с этим запахом.

Сейчас

Часть первая

Он никогда не любил лето.

Это неприятное ощущение, как будто что-то постоянно липнет к коже, с которым он одно время боролся, но безуспешно.

Жара.

Жизнь останавливается. Люди гуляют в шортах и слишком громко смеются.

Комиссар Эверт Гренс лежал на вельветовом диване, – давно уже однотонно коричневом, без полос, – положив голову на слишком высокий подлокотник и утопая спиной в просиженной набивке. Из динамиков, втиснутых на полке между папками с материалами расследований, лились ласкающие слух шлягеры шестидесятых, которые Сив Мальмквист пела сегодня только для него.

Оба окна в комнате нараспашку. Двадцать семь градусов снаружи, столько же внутри – и это утром. Эверт Гренс прекратил сопротивляться, когда понял, что не одинок. Это лето изменило многих, и те, кто не проклинал погоду, обращали ненависть против людей. Чертова жара въелась им в мозг. Заключенные бунтовали, задыхаясь в камерах. Но и вне тюремных стен все тряслось как в лихорадке. Сердца работали быстрее, нагнетая ток крови в жилах, и люди чаще, чем обычно, истязали и убивали друг друга.

Гренс расследовал убийства всю свою сознательную жизнь и работал в основном ночами, которые в это время года никогда не бывали совсем темными. А отдыхать предпочитал поздней осенью или зимой. Гренс не мог припомнить случая, когда проводил отпуск без снега.

Из полудремы его вывел стук в дверь.

Так просто это не закончится.

Шея затекла, нога, как обычно, болела.

На сегодняшний день он старейший в этом участке, если не во всей полиции округа «Сити». Не пройдет и полугода, и Гренс канет в бездонную черную дыру, из которой не возвращаются. Она пугает его куда больше, чем постель дома. Он ни в коем случае не должен этого делать, но почему-то думает только об этом.

Он снова стучит. Настойчивый… Черт.

Больше сорока лет, боже мой… Гренс был таким молодым, когда впервые переступил порог этого здания, но уже тогда понял, что оказался на своем месте.

Тогда ему и в голову не приходило, что когда-нибудь это закончится. И не потому, что он сам того захочет, а потому, что так решило за него общество, в котором Гренс жил и которое не выбирал.

– Эверт?

Это Хермансон, и она больше не стучит. Теперь она зовет его через замочную скважину.

– Я же знаю, что ты там… Я вхожу. Думай обо мне что хочешь.

Когда дверь открылась, Эверт все еще лежал на вельветовом диване. Коротко взглянув на него, она направилась к магнитофону и щелкнула кнопкой. Сив смолкла – песня из той эпохи, когда все было намного проще.

Марианна Хермансон – единственная в этом участке, кто никогда не склонял перед ним головы. Совсем напротив, она нередко спорила и не подозревала о том, какую гордую улыбку вызывало на лице шефа ее дерзкое поведение.

– Взлом квартиры, Эверт.

Именно ее комната располагалась в самом конце коридора. Стажерки, принятой на время летних отпусков, которую Гренс пробил через все бюрократические препоны, отстранив множество куда более квалифицированных кандидатов.

Он полюбил ее как дочь, которой у комиссара никогда не было. Иногда Хермансон решительно накрывала его руку своей и, глядя в глаза, начинала задавать вопросы, которых Гренс предпочел бы никогда не слышать. Или высмеивала его, заставляя усомниться в том, в чем он единственно был уверен.

– Я хотела бы, чтобы ты взглянул на это.

Гренс сел на диване, зевнул, потянулся и кивнул на стопку бумаг на письменном столе.

– Я не занимаюсь взломами, потому что в последнее время в этом городе гибнет слишком много людей. И мне, как ты понимаешь, этого вполне хватает.

Но Хермансон никогда так просто не сдавалась.

– Далагатан, 74.

– Что?

– Третий этаж.

– И что?

– Номер квартиры 1301.

Она протянула ему конверт, который держала в руке. Гренс медлил.

– У тебя такая же жара, Хермансон? Кондиционеры, похоже, не справляются.

Она опустилась с ним рядом, и продавленный диван угрожающе осел почти до пола.

– Взлом квартиры, Эверт, и при этом ничего не пропало. Поэтому я отложила это заявление в долгий ящик… У меня ведь тоже нет времени.

Хермансон кивнула на кипы бумаг на столе. Гренс хорошо помнил, как выглядел ее стол. Там кипы намного выше. И еще более высокие громоздятся на полу.

– В общем, я поступила как всегда в таких случаях. Хорошенько присмотрелась к бумаге, прежде чем положить ее на самый верх такой кучи. А потом открыла РЗ на предмет других преступлений в этом доме и окрестностях за последние несколько лет.

Эверт Гренс снова потянулся, но на этот раз не зевнул. Вспомнил всю сцену с самого начала – вторжение Хермансон и песню, которая оборвалась, и потом этот голос, сразу завладевший его вниманием. Теперь комиссар улыбался, возможно, сам того не осознавая.

РЗ – Разумные Заявления. Это он научил ее.

– И?

Гренс все еще не понимал, к чему она клонит.

– Там все выглядело как обычно. Множество краж. Нанесений телесных повреждений даже больше, чем обычно за роскошными фасадами. Наркотики… куда же без них. Ну и пара-тройка убийств. – Она наклонилась вперед, прижала к груди Гренса то, что держала в руке. Комиссар нехотя взял конверт. – И при этом никакой привязки к этому взлому… Ни малейшего намека на то, зачем среди бела дня кто-то проник в квартиру в центре города, обошел ее, огляделся и ушел, так ничего и не взяв…

– Что, если я открою дверь в коридор? – перебил коллегу комиссар. – Ведь если у кого-то еще в кабинете открыты окна, получится сквозняк… А так… Двадцать семь градусов снаружи, сейчас, думаю, даже градусов на пять побольше. Что ты об этом думаешь?

Но Хермансон тряхнула головой.

– Я уже собиралась выйти из системы. Отложить это дело в долгий ящик, к пятидесяти шести тысячам не раскрытых в нашем округе преступлений… Вильсон велел бы списать его через пару месяцев.

Гренс прикрыл глаза и помахал конвертом, словно веером, – лицо обдало прохладным ветерком. Но Хермансон вырвала конверт, достала одну из бумаг, выложила на шаткий ночной столик и нетерпеливо разгладила пальцами.

– Я уже собиралась выйти из системы, – повторила она, – когда увидела это… Значок в самом конце списка. Красный флажок, – она ткнула в бумажку пальцем, – это значит, что есть еще одно дело, как-то связанное с этим адресом, и оно хранится в архиве и только в бумажной форме. Расследование семнадцатилетней давности – тот же дом, тот же этаж и та же квартира. И вел его ты… Убийство.

Теперь Гренс ее слушал, но все равно пока ничего не понимал.

– Красный флажок…

В случае расследования по адресу Далагатан, 74

независимо от вида преступления

немедленно связаться с комиссаром Эвертом Гренсом

– Это ведь ты оставил, Эверт. Узнаешь подпись?

Наконец комиссар взглянул на листок, по которому Хермансон все еще водила пальцем, показывая нужные места.

– Семнадцать лет назад? – переспросил он.

– Да.

– Убийство?

– Да. Или, вернее, четыре убийства. Мать. Отец. Сын. Дочь.

И все-таки странно работает человеческая память. Нечто вдруг всплывшее на ее поверхность успевает за какие-нибудь пару минут набрать такую силу, что занимает все мысли, стремительно вытесняя из головы остальное.

Все мысли.

Потому что теперь Эверт Гренс вспомнил.

Он выглянул из открытого окна.

Внутренний двор полицейского участка Крунуберг был полон коллегами. Одни нежились на скамейках, подставляя солнцу носы и щеки, другие в тени низких деревьев попивали кофе из коричневых пластиковых чашек.

Он опять разнервничался, черт…

Или это жара нагнетает в теле беспокойство? Во всяком случае, то, что струится вдоль усталой спины, точ- но пот.

Или это все девочка с грязными щеками и подбородком, которая прыгала по комнатам, где стоял этот чудовищный запах? В самом страшном месте преступления, какие только повидал Эверт Гренс за свою долгую карьеру. В комнатах, где лежала ее мертвая семья.

Эверт Гренс любил гулять по городу. С тех самых пор, когда делал это в компании Анны, которая крепко держала его за руку. По утрам движение на улицах особенно суетливо, а он взбегает на зеленый холм в Крунубергском парке, глядит на свое отражение в воде с моста Святого Эрика и пересекает беспокойную площадь Оденплан в направлении погруженных в молчание домов Далагатан.

Ему шестьдесят шесть с половиной. Еще каких-нибудь полгода – и Эверт Гренс передаст ключи от своего кабинета другому, более молодому инспектору. Чтобы тот поселился там вместо него и открывал дверь, когда в нее будут стучаться. Совсем как сам Гренс, когда-то много лет назад сменивший старого коллегу, имени которого не помнит теперь ни он, ни кто-либо другой в участке.

Жизнь скоротечна. Мы были только что – и вот нас уже нет.

А ведь говорят, что пенсионный договор в полицейском управлении один из самых выгодных на рынке труда. И многие коллеги только и мечтают о том, чтобы как можно скорее навсегда закрыть за собой неуклюжую железную дверь на Бергсгатан.

Уйти, не оглядываясь.

Разом лишиться всего.

Стать никем.

Эверт Гренс никогда ничего не боялся, – просто потому, что однажды принял такое решение, убедившись в бессмысленности и отвратительности страха. Но с некоторых пор и он подолгу метался ночами без сна на продавленном вельветовом диване. И все потому, что не знал ничего, кроме полицейского участка. Не умел делать ничего другого, кроме того, что делал, ни к чему больше не стремился и ни с кем, кроме полицейских, не находил общего языка.

Еще пара минут по раскаленному асфальту Васастана, мимо строгих особняков, наблюдающих за ним глазами огромных окон, – и вот он у ворот с номером 74, куда впервые вошел семнадцать лет назад.

Все те же закругленные ступени лестницы, высокие потолки, обои в цветочек.

И на третьем этаже поджидает та самая массивная дверь, – теперь, правда, со следами взлома. Отметины совсем свежие, и стружка вокруг дверной ручки еще не успела потемнеть.

Гренс прикрыл глаза, пытаясь поймать ритм дыхания, так напоминающий прыжки маленьких детских ног по липкому полу.

– Да?

Ему открыла женщина чуть за сорок. Ростом почти с него, светлые волосы.

– Эверт Гренс, комиссар криминальной полиции округа Сити. Я по поводу взлома.

Ее взгляд стал пристальным, почти враждебным.

– Но я же объяснила по телефону…

– Все так, но я…

– Женщина, моложе вас – я сужу по голосу – она задавала мне вопросы, я отвечала. Не понимаю, честно говоря… Ко мне вламывались и раньше, не сюда, в летний дом… и тогда никто не приехал, хотя унесли все, и я так плакалась, звонила несколько раз. А теперь… Вы объявились уже дважды, хотя ничего не пропало.

– Инспектор Марианна Хермансон разговаривала с вами по телефону, а мне хотелось бы взглянуть, как все это выглядит.

Ее глаза настороженно сузились.

– В таком случае мне хотелось бы видеть ваше удостоверение.

Черная кожаная книжечка во внутреннем кармане – идентификационная карта, полицейский жетон. Для верности Гренс присовокупил к этому и визитку с номером телефона и электронным адресом, который сам едва помнил.

– Комиссар?

– Да.

– В таком случае я понимаю еще меньше. Комиссар полиции расследует взлом, и при том, что…

Она пожала плечами, отошла в сторону, делая жест загорелой рукой вглубь квартиры.

– Они перевернули все вверх дном… Тем не менее ничего не пропало.

И снова память, которая требовала места.

В прихожей стоял старинный комод и зеркало в золоченой раме, но вместо этого Гренс видел плетеное кресло и мужчину с пулевыми отверстиями в голове.

В гостиной вместо обеденного стола из соснового дерева ему померещился включенный телевизор с детской программой. А кухня, сверкающая и просторная, показалась липкой от размазанных по столу и полу остатков еды. Вот и девочка, которая забирается на колени к мертвой матери…

Эверт Гренс смотрел на женщину, так неохотно впустившую его в квартиру. Следил за движением ее губ, пока она отвечала на вопросы. И помада на этих губах делала их похожими на красные именинные свечи и напоминала о торте, который так и остался неразрезанным.

Она не сообщила ему ничего нового. Обо всем этом Хермансон уже писала в рапорте. Злоумышленник вломился в квартиру в будний день, между восьмью тридцатью и одиннадцатью часами утра. На наружной стороне входной двери отчетливые следы инструмента из твердого металла. Содержимое гардеробов, шкафов и выдвижных ящиков брошено на пол. При этом шкатулки с драгоценностями, дорогие украшения, бумажник со значительной суммой в купюрах, новые компьютеры и картины именитых художников, которые развешены здесь по всем стенам, – все это осталось на месте. На покрытых пылью подрамниках нет даже отпечатков пальцев.

Злоумышленник ничего не тронул, кроме небольшого участка пола.

Женщина указала в сторону одной из детских комнат.

Тогда, во всяком случае, здесь была детская.

– Это комната для гостей, – пояснила хозяйка. – Когда-то здесь жил ребенок – мы поняли это сразу, как только въехали. Мы думали… С тех пор прошло шестнадцать с половиной лет, и мы тоже хотели устроить здесь детскую, но вот…

Гренс поймал ее взгляд – женщины, оплакивающей так и не родившегося ребенка. Он знал, что это такое. Слишком часто жизнь перечеркивает наши планы.

– Вот здесь, комиссар. Единственное место, которое… За стулом, видите? Там он немного разобрал пол.

На этом месте стояла кровать, на которой лежала, отвернув лицо в сторону, старшая девочка. Теперь здесь было раскладное кресло в голубую и белую полоску. Гренс подавил в себе желание присесть, продолжить прерванный отдых на вельветовом диване.

– Вот, видите?

Она оттолкнула кресло и маленький журнальный столик. Отогнула край тканого ковра.

Эверт Гренс сразу выпрямился, потом опустился на одно колено. Морщась от боли в ноге, плашмя лег на отполированный деревянный пол. Одна из досок разрезана на три части. Острые сколы. Ниже квадратное углубление, – в бетонном полу, который кому-то служит потолком.

Комиссар измерил углубление пальцами – примерно четыре на четыре сантиметра.

Тайник, из которого вынули содержимое.

То, что пролежало в нем семнадцать лет.

Чертова жара.

Эверт Гренс толкнул дверь самого красивого из когда-либо виденных им подъездов и словно проскользнул в уплотнившийся от жары воздух, который ощущался на коже склизкой влагой. Тут верные двадцать восемь градусов, если не выше. Комиссар снял пиджак, расстегнул воротник рубашки и медленно побрел по вымершей Далагатан.

Однажды он уже шел этой дорогой – тогда, с ребенком на руках.

Гренс погрузился в воспоминания. Сглотнул, ощущая, что горло пересохло. Он смотрел на квадрат четыре на четыре сантиметра, который не заметили ни он, ни криминалисты, работавшие на месте преступления. И вот теперь эта самая коробочка вжалась ему в живот, заставляя в полной мере ощутить пустоту, в которой так долго лежало нечто, чего больше там нет.

В тот раз было прохладнее – поздняя осень, и на Эверте был другой серый пиджак. Буквально через пару шагов девочка склонила голову к его плечу и прикрыла глаза. Их сопровождала патрульная машина, которую вел один из вызванных на место преступления ассистентов. Где-то возле Васапарка парень подъехал ближе, остановился и пригласил комиссара сесть. Эверт пробормотал что-то невнятное и пошел дальше – Оденгатан, Санкт-Эрикгатан, Флемминггатан. Пятилетняя малышка дремала, доверившись ему, – так, по крайней мере, понимал это Гренс. Ему казалось, что именно так оно и должно выглядеть – доверие.

В тот день, как и сегодня, он вошел в участок со стороны Кунгсхольсгатан, и женщина в стеклянной вахтерской будке приветливо кивнула комиссару, который так часто засиживался в кабинете, когда в остальном здании давно уже не горел свет. Гренс привык ночевать под тонким пледом на вельветовом диване, избегая лишний раз переступать порог квартиры на Свеавеген, которую арендовал через подставное лицо.

Чашка черного кофе из автомата, втиснутого между старым факсом и новой копировальной машиной. Еще семь шагов – и он в своей комнате. Привычным движением включает музыку – Сив Мильмквист, «Тонкие кусочки», альбом «Оригинальные песни», 1960.

Он долго ерзал за письменным столом, нащупывая более-менее удобное положение. А потом так же долго не мог устроиться на диване и крутился с боку на бок.

И во всем виновата жара.

Или это Гренс лежит в пустой коробочке четыре на четыре сантиметра?

Он быстро поднялся, вышел из комнаты в коридор.

В воздухе завеса пыли – плотнее обычного.

Гренс нацедил в пластиковую чашку кофе – черного, как всегда, – и направился к лифту, мимо ее кабинета.

– Эверт?

– У меня нет времени.

Он не остановился.

Но Марианна бежала, окликнула Гренса, пока тот искал глазами красную кнопку со стрелочкой вверх.

– У меня тоже.

Она приблизилась.

– И все-таки я хотела бы знать.

– Ты обо всем узнаешь, но позже. Ты и Свен.

– Взлом, да? И ничего не пропало? Но я ведь вижу, как ты…

– Марианна Хермансон…

– Да?

– Позже, наберись терпения.

Он снова повернулся к лифту, который уже подъехал.

– Это те четыре убийства, да?

Она не сдавалась. Эверт вошел в лифт.

– Та же квартира и тот же следователь. Я же вижу, как ты… Разволновался. Я не могу подобрать другого слова.

Они смотрели друг на друга – он в лифте, она снаружи.

– Эверт, поговори со мной.

– Я думал, что совершил только одну ошибку, но, похоже, нет.

– Ошибку?

– Я знал, что упустил убийцу. Но я и не заметил маленького тайника в полу.

– Я ничего не понимаю.

– А я ведь страшно этого не люблю, Хермансон, оставлять открытые концы.

– Эверт, о чем ты?

– О том, что пока касается только меня.

Три этажа вниз – подвал, сырость, пыль, как и везде. Из лифта Гренс направился к двери, более тоскливой и массивной, чем все остальные в этом здании. Здесь был архив – полки, коробки, папки и четыре десятилетия его жизни в криминальном Стокгольме. Здесь преступники и жертвы – один момент их встречи друг с другом меняет мир раз и навсегда. И среди всего этого была одна полка, на которую Гренс никогда не смотрел – просто отворачивался в сторону, когда проходил мимо. Там хранились материалы одного расследования – смерти женщины, которая была для Гренса всем и исчезла навсегда, после того как полицейская машина, за рулем которой сидел он, раскрошила ей голову.

Но сегодня комиссар не только взглянул на эту полку, но и даже остановился возле нее. Это все равно как решиться навестить могилу той женщины на Северном кладбище, где он воздвиг белый крест и памятник с выгравированным именем. Время от времени Гренс снимал лейку, висевшую на ручке ржавого крана, и поливал высокий куст с розовыми цветами, который посадил сам. Уж очень понравилось название – трава любви^[1]. И там, в могиле, лежала она. Там и здесь, в коричневом архивном ящике с надписью «Анни Гренс» на боку. Эверт провел пальцами по чернильным буквам, повторяя их изгибы, и пошел дальше, мимо бесконечных полок, к другой Анни.

В глубине зала была комнатка, отгороженная стеклянной стенкой. И стойка с перегородкой, которая приподнялась на несколько сантиметров. Мужчина – примерно ровесник Гренса – смотел на него сквозь круглые очки.

– Мне нужны бумаги по защите свидетелей.

Документ, к которому имели доступ лишь немногие. Нужно было писать запрос, заполнять формуляры, оформлять множество бумаг, чтобы получить возможность с ним работать. И хранился он в особом помещении, защищенном инструкциями Интерпола и СЭПО.

– Эверт Гренс? Давненько…

Архивариус не особенно ему обрадовался. Они никогда не нравились друг другу.

– Программа защиты свидетелей, – повторил Гренс. – И еще одно дело, которое так и не было завершено. Я хочу на него взглянуть.

Он взял вскрытый конверт из мусорной коробки, подхватил болтавшуюся на шнуре авторучку, написал номер дела на обратной стороне конверта и просунул в окошко мужчине.

– Хммм…

– Проблемы?

– Почерк… Не так-то просто разобрать.

– Там написано…

– Я вижу, что здесь написано, Гренс.

Пальцы архивариуса забегали по клавиатуре.

– Вот оно… – Еще щелчок. – Да, похоже, здесь…

– Отлично. В таком случае…

– Только после того, как предоставишь удостоверение. Ты ведь знаешь правила.

Гренс знал. Одно и то же каждый раз.

Очевидно, в этот момент архивариус ожидал возмущенного окрика, красных пятен, проступивших на щеках и шее, и пульсирующей у левого виска жилки. Но только не сегодня. Вместо этого Эверт Гренс успокоил дыхание и положил удостоверение и полицейский жетон на стеклянное блюдце перед архивариусом, который знал его вот уже без малого тридцать пять лет.

Мужчина за стойкой смутился, будто разочарованный так и не состоявшимся конфликтом. Он поправил очки и исчез за секретной дверью, в задней комнате с мигающей лампочкой без окон, чтобы тут же появиться снова с двумя папками, зеленой и синей, которые просунул комиссару в окошко.

– Ты знаешь правила, Гренс.

– Я знаю правила.

– Ты знаешь…

– Да, конечно, все как в прошлый раз. Я все копирую, отсылаю как минимум в «Экспрессен» и «Афтонбладет», и только после этого занимаюсь бумагами.