Гаргантюа и Пантагрюэль

ГЛАВА XXI. Как Панург получает совет от одного старого французского поэта, которого звали Раминагробнс

– Я никогда не думал встретить, – сказал Пантагрюэль, – такого упрямого в своих заблуждениях человека, какого вижу в вас. Все-таки, чтобы рассеять ваши сомнения, я готов сдвинуть скалу. Выслушайте мое предложение!

«Лебеди – птицы, посвященные Аполлону, – никогда не поют, кроме как только перед смертью, даже на реке Меандер во Фригии. (Я говорю это потому, что Элиан и Александр Миндий пишут, что видели там много умирающих лебедей, и ни один из них не пел.). Таким образом, пение лебедя служит верным предзнаменованием его близкой смерти, и он не умирает, не пропев предварительно.

«Точно так же и поэты, находящиеся под покровительством Аполлона, приближаясь к смерти, делаются пророками и, по внушению Аполлона, прорицают о грядущем.

«Кроме того я часто слышал, что любой старик, одряхлев и приближаясь к смерти, легко предугадывает будущее. Мне вспоминается, что Аристофан в какой-то комедии называет стариков «сивиллами»…

Пантагрюэль приводит несколько примеров из древности, теорию платоников о роли «добрых демонов» при приближении людей к «спасительной и надежной гавани» – смерти; встречая их приветствиями, демоны даруют им искусство прорицания. После чего Пантагрюэль переходит к делу.

«Близ Вильомера живет старик-поэт Раминагробис, вторым браком женатый на великой Гуорре, от которой у него родилась дочь, прекрасная Базош. Я слышал, что старик накануне смерти. Отправляйтесь к нему и послушайте его лебединую песнь. Быть может, вы получите от него, что вам нужно, и его устами Аполлон разрешит ваши сомнения».

– Хорошо, – отвечал Панург, – пойдем, Эпистемон, к нему поскорей, чтобы нас не опередила смерть. А ты, брат Жан, пойдешь?

– Пойду, – отвечал брат Жан, – очень охотно, из любви к тебе… – потому что я люблю тебя всей печенкой.

Тотчас они отправились и, придя к поэтическому жилью, нашли доброго старика уже в агонии; однако вид у него был веселый, лицо открытое, а взгляд ясный. Поклонившись, Панург надел ему на средний палец левой руки, в виде дара от чистого сердца, золотой перстень с великолепным громадным восточным сапфиром. Затем, подражая Сократу, он подарил ему прекрасного белого петуха, который тотчас же взгромоздился на его кровать, поднял весело голову, отряхнулся, после чего очень громко запел.

Сделав подарки, Панург вежливо попросил старика сказать свое мнение насчет предпринимаемой женитьбы. Добрый старик велел принести ему чернил, бумаги и перо. Все было тотчас принесено, и он написал следующие строки:

 
Хотите – берите ее, не хотите – не надо.
Возьмете ее – превосходное дело;
А если ее не возьмете – другая отрада
И с первой сравняется смело.
Скачите галопом, исполненным тихого лада,
Назад уходите, входите несмело…
Берите, иль нет, – ваше дело.
Поститься приятно, и дважды обедать – услада.
Разрушить все то, что осталося цело,
И вновь воссоздать, что разрушено, – славное дело.
Желайте ей жизни, желайте ей смерти и ада…
Берите, иль нет, – ваше дело.
 

Старик вложил написанное им в руку и сказал:

– Теперь, дети, идите, храни вас бог небесный, – и больше не беспокойте меня ни этим ни каким другим делом. В этот день, который есть и последний день мая и мой последний, я уже выгнал из дому – с большим трудом и утомлением – целую кучу негодяев, грязных и зловонных животных, черных, пестрых, бурых, белых, серых и пегих. Эти твари не хотели мне дать спокойно умереть. Тайными уколами, точно гарпии, глупыми придирками, выкованными в кузнице не знаю, чьей жадности и ненасытности, они меня отвлекали от сладостного размышления, в котором я успокоился, созерцая, смотря и уже касаясь и вкушая то блаженство и счастье, которое добрый господь уготовал своим верным и избранным в другой, бессмертной жизни.

«Сойдите с их пути, не уподобляйтесь этим тварям, не утруждайте меня больше и оставьте меня, умоляю вас, в тишине».

ГЛАВА XXII. Как Панург покровительствует ордену нищенствующих монахов

Выйдя из комнаты Раминагробиса, Панург воскликнул в ужасе:

– Я уверен, клянусь богом, что это еретик, или черт меня возьми! Он злословит добрых отцов нищенствующих францисканцев и якобинцев, которые представляют два полушария христианства и благодаря круговращательному движению которых, как некоих небесных противове сов, римская церковь, потрясенная и готовая впасть в ошибку или ересь, снова приходит в устойчивое равновесие, держась только ими одними.

«Но что они сделали ему, эти бедные черти, черт возьми, капуцины и францисканцы? Не довольно ли вообще мучают их? Не довольно ли они продымились и пропахли горем и бедой, эти бедняги, взятые из Ихтиофагии. А что, брат Жан, как ты думаешь: спасется его душа? Ей-богу, он, как змей, будет отдан тридцати тысячам корзин чертей! Как, поносить таких добрых и могучих столпов церкви! Вы называете это поэтической вольностью? Я с этим никогда не соглашусь! Он низкий грешник, надругающийся над религией. Я возмущен этим».

– Меня это ничуть не волнует, – сказал брат Жан. – Эти монахи злословят весь свет, и если их все злословят, мне это все равно. Посмотрим, что он написал.

Панург внимательно перечел писание доброго старика и сказал:

– Он бредит, несчастный пьяница. Но я прощаю его. Я думаю, ему скоро конец. Напишем ему эпитафию. От его ответа я стал мудр, как никогда.

«Послушай, Эпистемон, пузан мой! Как тебе кажется, ответил он что-нибудь определенное? Он, ей-богу, лукавый, вздорный и наивный софист. Бьюсь об заклад, что он из мавров! Ах, скотина, как он остерегается, чтобы не ошибиться в словах! Он отвечает только двусмысленностями! Он не может не сказать верно, потому что для этого довольно, чтобы один из двух смыслов оказался верным».

– Так поступал, – сказал Эпистемон, – великий прорицатель Тирезий, начиная свои откровения и прямо говоря тем, кто обращался к нему за советом: «То, что я скажу, либо сбудется, либо не сбудется». Таков стиль благоразумных прорицателей.

– И все-таки Юнона выцарапала ему оба глаза, – сказал Панург.

– Да, – отвечал Эпистемон, – с досады, что он лучше ее разрешил сомнение, выраженное Юпитером.

– Но что за дьявол, – сказал Панург, – что за черт вселился в этого мэтра Раминагробиса, что он без всякого основания, без всякого повода честит бедных блаженных отцов якобинцев, францисканцев и капуцинов? Я крайне возмущен этим, уверяю вас, и не могу молчать. Он тяжко согрешил. Душа его отправится в преисподнюю к чертям.

– Я вас совсем не понимаю, – отвечал Эпистемон. – Вы сами меня крайне поражаете, превратно толкуя, будто наш добрый поэт разумел под черными, бурыми и пегими тварями братьев нищенствующих? По моему мнению, он вовсе не это понимает под такой софистической и фантастической аллегорией. Он говорит именно и только о блохах, клопах, клещах, мухах, мошках и других насекомых, из которых одни черные, другие рыжие, некоторые серые, некоторые пестрые, все несносные, мучительные и зловредные – и не только для больных, но и для людей сильных и здоровых.

«Возможно, что у него в теле водятся глисты и солитеры и черви. А может статься, он страдает (в Египте и в прилегающих к Эритрейскому морю краях это вещь самая обыкновенная) от укусов отвратительных паразитов, по-арабски называемых «мэден».

«Вы плохо делаете, иначе толкуя его слова, вы обижаете доброго поэта и названных братьев клеветой, приписывая им такое зло. Надо стараться все перетолковывать в хорошую сторону.»

– Учите меня различать мух в молоке! – сказал Панург. – Клянусь богом, он – еретик. Законченный еретик, закоренелый, закоснелый, достойный сожжения, как маленькие часы. Душа его пойдет в преисподнюю к чертям. Знаете, куда? Прямехонько под подкладной стул Прозерпины, в адский ретирад, где она отправляет естественные потребности, слева от большого котла, в трех шагах от Люциферовых когтей, по направлению к черной камере Демиурга. О негодяй!

ГЛАВА XXIII. Как Панург ведет речь о том, чтобы вернуться к Раминагробису

Панург убеждает своих друзей вернуться к старому поэту, чтобы спасти его душу. Он предлагает также в возмещение за оскорбление монахов со стороны поэта раздать по всем монастырям богатую милостыню и установить, чтобы в годовщину смерти Раминагробиса монахи повсюду на вечные времена получали по двойной порции пищи и вина.

– Таким образом, – говорит Панург, – он может получить прощение.

Ох, хо-хо! Я заврался, запутался в своих речах! Дьявол меня побери, если я туда пойду! Ведь комната-то его уже полна чертей. Я уж издали слышу, как они по-чертовски спорят и дерутся за то, кому высосать Раминагробидическую душу и с пылу горячую принести господину Люциферу. Нет, прочь! Я туда не пойду! Дьявол меня побери, если я туда пойду. Кто знает, вдруг произойдет qui pro quo, и вместо Раминагробиса они схватят беднягу Панурга? Ведь он теперь чист от долгов. Вот когда он был в долгу как в шелку, им это не удавалось. Теперь другое дело. Убирайтесь-ка по-добру, по-здорову. Нет, я туда не пойду! Ей-богу, я умираю уже сейчас от бешеного страха. Очутиться среди голодных чертей! Среди чертей на карауле! Среди чертей на деле! Нет, прочь отсюда! Бьюсь об заклад что по таким же причинам к нему на похороны не пойдут и эти самые якобинцы, францисканцы, кармелиты, капуцины, смиреннейшие братья! Они умны! К тому же он ничего им не оставил по завещанию. Дьявол меня побери, если я туда пойду! Если он попадет в ад, туда ему и дорога. Зачем он поносил монахов, святых отцов? Зачем он выгонял их из комнаты в тот час, когда особенно нуждался в их помощи, в их благочестивых молитвах, в их святых напутствиях? Зачем он не отказал им в завещании хоть несколько крох, каких-нибудь остатков, чтобы заморить червячка, этим бедным людям, у которых во всем мире ничего, кроме самой жизни, нет? Пусть идет туда, кто хочет и дьявол меня побери, если я туда пойду! Если я туда пойду, дьявол меня и поберет. Нет, нет. Прочь отсюда!

«Брат Жан, хочешь ты, чтобы тридцать тысяч дьявольских фургонов тебя увезли? Не хочешь – так сделай три вещи: отдай мне свой кошелек – это первое. Крест противодействует чарам. И с тобой случится то, что недавно произошло с Жаном Додэном, сборщиком податей в Кудрэ, что близ брода де-Вед, где солдаты разломали мостки. Он встретил на берегу брата Адама Кускойля, францисканца из монастыря Мирбо, и пообещал ему рясу при условии, что тот его перенесет через реку на плечах. Это был дюжий малый.

«Договор был заключен. Брат Кускойль поднимает рясу выше ляжек и сажает названного Додэна к себе на спину, как некий блаженный маленький святой Христофор^[196]. Он весело понес его, как Эней нес своего отца Анхиза из Трои во время пожара. Монах распевал: «Здравствуй, звезда морей!»

«Когда они дошли до самого глубокого места брода, повыше мельничного колеса, Кускойль спросил у Додэна, нет ли у него на себе денег. Додэн отвечал, что полный кошелек, и чтобы он не сомневался относительно обещанной новой рясы.

«– Как, – сказал брат Кускойль, – ты хорошо знаешь, что в силу особой статьи нашего устава нам строжайше запрещается носить при себе деньги. Несчастный ты человек, что заставил меня погрешить против устава! Зачем ты не оставил кошелька мельнику? Ты будешь сейчас же, непременно, за это наказан. Если когда-либо я увижу тебя у нас в капитуле, в Мирбо, – ты получишь хорошее «Мизерере»^[197].

«И он внезапно освобождается от своего груза и бросает Додэна в воду вниз головой.

«По этому примеру, брат Жан, друг мой любезный, – чтобы дьяволы тебя стащили поудобнее, – дай-ка мне свой кошелек: не носи на себе никакого креста. Опасность очевидна. Если у тебя будут деньги, если ты будешь носить крест, они сбросят тебя на какой-нибудь утес, как орлы сбрасывают черепаху, чтобы разбить ее: плешивая голова поэта Эсхила этому свидетель. И тебе будет больно, друг мой, и я буду очень огорчен. Или они уронят тебя в море, и ты упадешь неизвестно где, очень далеко, как упал Икар.

«Во-вторых, расквитайся с долгами. Черти очень любят тех, кто чист от долгов; я по себе это превосходно знаю. Эти плуты не перестают подлизываться и ухаживать за мной, чего, когда я был в долгах, не делали. Душа того, кто в долгах, вся сухоточна и измождена; это не еда для дьяволов.

«В-третьих, возвращайся к Раминагробису в рясе и власянице. И если тебя в таком виде дьяволовы тридцать тысяч лодок не захватят с собой, – я плачу за угощенье. А если ты для безопасности захочешь иметь спутника, – то меня не ищи, – о нет! Предупреждаю тебя. Прочь отсюда! Я туда не пойду. Дьявол меня побери, если я туда пойду».

В дальнейшей части своей речи Панург рассказывает, что черти боятся блеска меча, а поэтому у дверей рая стоит херувим с блестящим мечом в руках. «Демонология» утверждает, что черти хотя и бессмертны, но подвержены «перерыву» в бытии. Когда идет сражение между двумя армиями, то главный шум получается не от человеческих воплей, не от стука оружия, грохота пушек или звука труб и барабанного боя – но от воя чертей, которые от неожиданных ударов шпаги претерпевают перерыв в своем бытии, – в роде того, как если бы повар хватил палкой по пальцам поварят, ворующих сало с вертела.

Панург советует отчистить от ржавчины кортик, принадлежащий брату Жану, перед тем как тот пойдет в хижину умирающего поэта. Сам же еще раз говорит: «Дьявол меня побери, если я туда пойду!»

ГЛАВА XXIV. Панург спрашивает совета у Эпистемона

Панург обратился за советом, жениться ли ему, к Эпистемону, сказав ему, что он, Панург, дал обет святому Франциску младшему (основавшему в Плесси-ле-Тур орден, к членам которого влечет местных уроженок, за что они особенно почитают этого святого) – дал обет этому Франциску носить очки на шляпе и не надевать гульфика, пока не освободится от сомнений в брачном вопросе.

Эпистемон посмеялся над его обетом, припомнив несколько других подобных обетов из истории. Указав, что все оракулы, существовавшие когда-то, теперь стали немы, как рыбы, да и прежде частенько обманывали людей, – Эпистемон отказался ехать с Панургом на Огийские острова, где, будто бы, на золотом ложе лежит скованный золотыми цепями Сатурн, питается божественными нектаром и амврозией, приносимыми к нему ежедневно в клювах «неизвестно какого рода птицами», и предсказывает всем судьбу.

ГЛАВА XXV. Как Панург советуется с Гер-Триппой

– Вот что все-таки сделайте, – сказал Эпистемон, – прежде чем вернуться к королю, если вы мне доверяете. Здесь, близ острова Бушара, проживает Гер-Триппа^[198]; вы знаете, что, будучи искусен в астрологии, геомантии, хиромантии, метопомантии^[199] и в прочем из такого же теста, – он предсказывает все грядущие события. Побеседуем с ним о вашем деле.

– Об этом я ничего не знаю, – отвечал Панург. – Хорошо знаю только, что пока он однажды как-то разговаривал с великим королем^[200] о небесных и потусторонних вещах, придворные лакеи на лестнице между дверями приударили за его довольно хорошенькой женой. Он, видевший без очков все происходящее в эфире и на земле, толкующий о всех прошедших и настоящих событиях, предсказывающий грядущее, – не видел только проделок своей жены, да и никогда не узнал об этом. Хорошо, сходим к нему, пожалуй, раз вы этого хотите; поучиться никогда не лишне.

На другой день они пришли к Гер-Триппе. Панург подарил ему плащ из волчьей шкуры, огромную позолоченную шпагу в бархатных ножнах и пятьдесят хорошеньких «ангелотов»^[201]. Потом откровенно изложил ему свое дело.

Гер-Триппа сразу же, взглянув ему в лицо, сказал:

– У тебя метопоскопия^[202] и физиономия рогоносца. Я говорю, – оскандаленного и опозоренного рогоносца.

Потом, осмотрев со всех сторон правую руку Панурга, Гер-Триппа продолжал:

– Вот эта ложная линия, что проходит здесь повыше холма Юпитера, бывает только на руках рогоносцев.

Затем поспешно поставил иглой несколько точек, соединил их по законам геомантии и сказал:

– Вернее истины, что ты будешь рогоносцем вскоре после того, как женишься.

Затем он спросил у Панурга его гороскоп, составленный при рождении, и, получив его, немедленно построил ему его небесный дом во всех частях, и рассматривая расположение и тройственные аспекты^[203], глубоко вздохнул и сказал:

– Я уже ясно предсказал, что ты будешь рогат; от этого тебе не уйти. А вот здесь я получаю еще новую уверенность и утверждаю, что ты будешь рогат. Кроме того жена будет тебя бить и оберет, потому что седьмой дом имеет все дурные аспекты, – в нем сошлись созвездия, все рогатые: Овен, Телец, Козерог и прочие. В четвертом доме я вижу ущерб Юпитера и Сатурнов четырехугольник в соседстве с Меркурием. Ты будешь горемыкою, милый человек!

– Буду, – отвечал Панург, – твоей лихорадкой, старый дурак и глупый шутник. Когда соберутся все рогоносцы, – ты понесешь знамя! Но откуда у меня такая бородавка здесь между двумя пальцами?

И с этими словами он прямо протянул Гер-Триппе два первых пальца, наподобие рогов, сложив в кулак остальные. И сказал

Эпистемону:

– Вы видите здесь настоящего Оллуса из Марциала, который все свое старание отдавал наблюдению и изучению горестей и бед своих ближних; а в это время жена его пошаливала^[204]. Этот человек беднее самого Ируса^[205] и вместе с тем – самонадеян, хвастлив и несносен больше, чем семнадцать дьяволов вместе.

Пойдем! Оставим этого бесноватого бредить досыта со своими чертями и бесенятами. Я готов верить, что дьявол на службе у такого разбойника.

Он незнаком с первым параграфом философии: «Познай себя», – и, хвастаясь, видит соломинку в чужом глазу и не видит бревна в собственных глазах. Он – в роде Полипрагмона, которого описывает Плутарх^[206], это другая Ламия^[207], которая в чужих домах, на народе, видела лучше рыси, в собственном же доме была слепа как крот: у себя ничего не видела, потому что, вернувшись с улицы к себе домой, она снимала глаза с головы, как очки, и прятала их в башмак, привязанный за дверью ее дома.

При этих словах Панурга Гер-Триппа взял в руку ветвь тамаринда^[208].

– Он правильно делает. Никандр^[209] называет это дерево вещим, – сказал Эпистемон.

– Не хотите ли вы, – сказал Гер-Триппа, – узнать обстоятельнее всю правду посредством пиромантии, аэромантии, прославленной Аристофаном^[210], в его «Облаках», посредством гидромантии, леканомантии, хорошо известной ассирийцам и испытанной Гермолаем-Варваром^[211]? Я покажу тебе в тазу с водой твою будущую жену, как она будет развлекаться с двумя мужланами.

– Когда ты будешь совать свой нос, – сказал Панург, – ко мне пониже спины, не забудь снять свои очки.

– Путем катоптромантии, – продолжал Гер-Триппа, – Юлиан, римский император, предвидел все, что должно было с ним случиться, и очки тебе для этого не будут нужны. Ты увидишь ее как бы в зеркале – столь же ясно, как если бы я показал тебе ее в источнике храма Минервы, что близ Патраса. Путем коскиномантии, к которой весьма благоговейно относились римляне во время своих религиозных обрядов, ты, с ножницами и ситом в руках, увидишь своих чертей. Альфиномантия, которую Феокрит описал в своих идиллиях, алеуромантия, для которой надо смешивать пшеницу и муку, астраголомантия – для которой нужны костяшки, и они у меня есть, тиромантия – у меня как раз с собой бремонтский сыр^[212].

«А то вот – гиромантия: я заставлю тебя описывать круги, – и уверяю тебя, все они упадут налево, или стерномантия, – только для нее, чорт возьми, ты неважного сложения, грудь не вышла. Или либаномантия. Для нее надо немного ладана. Гастромантия – этим гаданием в Ферраре долго пробавлялась некая дама, Якоба Родиджина, чревовещательница. Не хочешь ли кефалеономантии, германского способа гадания? Тут надо жарить ослиную голову на горящих углях. Хочешь керомантии? Тут надо лить расплавленный воск в воду, – и ты увидишь жену свою и двух ее компаньонов. Капномантия требует горячих углей, зерен мака и сезама^[213] и больше ничего: превосходное дело. Хочешь аксоино– мантии? – запасись только топором и камнем агатом, который положишь на угли. О, как славно Гомер этим способом узнал истину относительно женихов Пенелопы! Онихомантия? – возьми прованского масла и воску. Тефрамантия? – ты увидишь, как пепел образует в воздухе фигуру твоей жены в великолепной позе. Ботаномантия? – у меня для нее есть листья шалфея. Сикомантия? – божественное искусство гадания по фиговым листочкам^[214]. Ихтиомантия? – когда-то ее очень уважали Тирезий и Полидам^[215] и ликийцы пользовались ею во рву посвященной Аполлону рощи. Коромантия? – возьми, пересмотри поросят, – найдешь какой надо пузырь. Клеромантия? – в крещенский вечер запекают боб в пироге и ищут. Антропомантия? – Гелиогабал^[216], император римский, пользовался ею. Неприятное дело! Но ты вынесешь: судьба тебе быть рогоносцем! А не хочешь ли сивиллиной стихомантий или ономатомантии?

«А что ты скажешь об алектриомантии? Я сделаю правильный круг, разделю его на твоих глазах на двадцать четыре равные части. На каждой изображу по букве алфавита, на каждую букву положу зерно пшеницы, потом выпущу молодого девственника-петуха. И вы увидите – уверяю вас! – как он съест все те зерна, которые будут лежать на буквах: «Будешь рогатым». Предсказание сбудется точно так же, как в Риме, когда император Валенций беспокоился о том, как бы узнать имя своего преемника, и выпустил вещего петуха, который проглотил зерна с таких букв: Ф, Э, О, Д^[217]. А может, вы хотите узнать свою судьбу посредством гаруспиций? или экстиспиций? по полету птиц? по пению вещунов? по солистиму уток?^[218]

Гер-Триппа продолжал:

– Некромантия? Я вам сумел бы воскресить кого-нибудь из бывших мертвецов, как Аполлоний Тианский – Ахилла, или как Фитонисса, которая показала свое искусство Саулу. Мертвец предскажет вам все, ни больше ни меньше, как вызванный сивиллой Эрихто покойник предсказал Помпею весь ход и результат фарсальского сражения. Или – если вы боитесь мертвецов, как это свойственно рогоносцам вообще, – я прибегну только к сциомантии»^[219].

– Ступай к чорту, дурак сумасшедший! – отвечал Панург. – Свети своим фонарем какому-нибудь идиоту в остроконечной шапке! Дьявол, почему ты мне еще не посоветуешь подложить изумруд или камень гиэны под язык или собирать языки удавов или зеленых лягушек? Или съесть печень и сердце дракона, чтобы учиться по крику и пению лебедей и других птиц узнавать свою судьбу, как делали в древнее время месопотамские арабы? Пошел ты ко всем чертям, рогоносец, колдун, дьявольский сосуд, антихристов чародей! Вернемся к нашему королю: я уверен, что он не будет доволен нами, когда узнает, что мы входили в логово этого суемудрого чорта. Я раскаиваюсь, что туда ходил, и отдал бы сто нобилей^[220] и четырнадцать простолюдинов, чтобы кто-нибудь плюнул ему в усы. Боже правый, как он меня надушил всей этой дрянью, чертовщиной, колдовством и ведовством! Дьявол его побери! Скажите аминь, и выпьем! А обедать мне после этого не захочется дня два, если не четыре!