001
ОтложитьЧитал
ГЛАВА XVI. Как Пантагрюэль советует Панургу побеседовать с панзустской Сивиллой
В этой главе Пантагрюэль рассказывает Панургу анекдот про Александра Великого. После победы над Дарием к Александру явился некий купец из города Сидона и объявил, что у него есть средство дать знать о победах Александра в Индии на родину, в Македонию, в пять дней. А сам Александр в такой же срок может узнать о том, что происходит в Египте и в Македонии. Александр не захотел выслушать нелепого изобретателя и долго после этого раскаивался.
Близ Крулэ, в Панзусте, живет весьма мудрая Сивилла, предсказывающая будущее, к которой Пантагрюэль советовал отправиться Панургу, захватив с собой Эпистемона.
Последний возразил, что вряд ли разумно советоваться со старыми женщинами в таком месте, которое пользуется дурной славой, как в древности Фессалия, где было много колдунов. Спрашивать советов у колдунов запрещено Моисеевым законом.
Но Панург заявил, что «советы женщин, и даже старых, ему всегда на пользу». Желудок его в таких случаях действует раза два в день, и притом превосходно. Древние германцы почитали советы старух наравне с советами жрецов. Он сослался также на Пифагора, Сократа и других мудрецов.
Поручив брату Жану на хранение свой гульфик, он увлек за собой Эпистемона, ворчавшего, что если вещунья будет как-нибудь колдовать перед ответом, – он оставит их у порога и дальше не пойдет.
ГЛАВА XVII. Как Панург разговаривает с панзустской Сивиллой
Их путь занял три дня. На третий день им указали на дом прорицательницы, стоявший на горе, под тенью огромного каштана.
Без труда проникли они в крытую соломой хижину, плохо построенную, плохо обставленную, всю закоптелую.
– Ба! – сказал Эпистемон. – Гераклит, великий скоттист[192] и туманный философ, не удивился, когда вошел в такой дом, объяснив своим последователям и ученикам, что боги так же хорошо уживаются здесь, как и во дворце, полном всяких услад. Думаю, что лачужка столь знаменитой Гекаты, в которой она чествовала юного Тезея[193], была в таком же роде, как и жилище Гирея и Энопиона, в которое не побрезговали войти Юпитер, Нептун и Меркурий, вместе угощались там и ночевали, а в уплату за расходы выковали Ориона.
В углу очага они нашли старуху.
– Да это настоящая Сивилла, – воскликнул Эпистемон.
Старуха была в жалком положении, плохо одета, имела изнуренный вид, беззубая, с гноящимися глазами, сгорбленная, скрюченная. Она варила зеленые щи с пожелтевшим салом и похлебку из остатков.
– Зеленое и синее! – вскричал Эпистемон. – Мы промахнулись. Никакого ответа от нее мы не получим, – ведь мы не захватили золотого жезла.
– Нет, я захватил, – ответил Панург. – У меня в сумке есть золотая палочка вместе с хорошенькими золотыми червончиками.
И, сказав это, Панург почтительно приветствовал старуху, подал ей шесть копченых бычьих языков, большой горшок с арабским варевом, плетеную флягу с питьем и мошну из бараньей кожи с только что вычеканенными золотыми. А после всего с глубоким поклоном надел ей на средний палец золотой перстень, в который был вправлен прекрасный «жабий камень».
Затем в коротких словах он изложил ей причины своего прихода и вежливо попросил ее высказать свое мнение о его предстоящем браке.
Старуха несколько мгновений хранила молчание и в раздумье жевала беззубым ртом. Затем уселась на опрокинутую меру, взяла в руки три старых веретена, повертела в пальцах на разный лад, попробовала кончики их, выбрала самое острое, зажала его в руке, а два других бросила под посудину для проса.
Затем взяла прялку, повернула ее девять раз, а на десятый стала следить за движением прялки, не касаясь ее, пока та не остановилась.
Потом я увидел, как она сняла один из своих башмаков (мы называем такие, «сабо») и покрыла себе голову передником, как попы надевают омофор перед тем, как служить обедню. Затем завязала его ветхим разноцветным лоскутом под самым горлом. Так нарядившись, отпила немалый глоток из фляги, вынула из бараньего кошелька три червонца, положила их в три ореховых скорлупы, поместив последние на дне опрокинутого горшка. Сделала три круга метлой по очагу, бросила в огонь полсвязки вереска и ветку сухого лавра. Молча смотрела, как горит; и увидела, что при горении не было ни шума, ни треска.
Тогда она в ужасе закричала, испуская сквозь зубы какие-то варварские, со странными окончаниями, слова.
Панург сказал Эпистемону:
– Ей-богу, я весь дрожу, и мне кажется, она меня околдовала. Она не говорит по-христиански. Поглядите: она, мне кажется, выросла на четыре пяди с тех пор, как покрыла себе голову передником. Что означает, что она так двигает скулами? Так поводит плечами? Для чего она издает такие звуки губами, точно обезьяна, жующая рака? У меня в ушах звенит, будто Прозерпина завывает под землей. Сейчас, должно быть, покажутся черти. О безобразные твари! Бежим! О змей-искуситель, я умираю от страха. Терпеть не могу чертей! Раздражаюсь при виде их, они отвратительны. Бежим же! Прощайте, сударыня. Большое спасибо за ваше добро. Нет уж, я не женюсь, никак нет! Раз навсегда отказываюсь от этого.
Он уже начал выбираться из комнаты, как старуха предупредила его и с веретеном в руке вышла из комнаты во двор при доме. А во дворе росла старая сикомора. Она трижды потрясла рукой дерево. Упало восемь листков, и старуха написала на них своим веретеном несколько коротких стихов. Затем бросила их по ветру и сказала:
– Ищите, если хотите; найдите, если можете: роковая судьба вашей брачной жизни на них написана.
Сказав эти слова, вернулась в свою берлогу, но на пороге двери задрала себе платье, кофту и рубашку выше ляжек и показала им зад.
Панург, увидев это, сказал Эпистемону:
– Клянусь лесовиком, вот Сивиллина дыра.
Она же неожиданно затворила за собой дверь, и больше ее не видели. Они побежали за листьями и, хотя не без больших усилий, подобрали их, так как ветер разбросал их по кустарнику в долине. Положив их в должном порядке один за другим, они прочитали такие стихи:
Вылущит временной Славы покой.
Будет беременной (Но не тобой).
Соки все высосет (Есть из чего).
Бедного выскоблит —
Но не всего.
ГЛАВА XVIII. Как по-разному толкуют стихи панзустской Сивиллы Пантагрюэль и Панург
Подобрав листки, Эпистемон и Панург вернулись ко двору Пантагрюэля, отчасти довольные, отчасти же в раздражении. Довольные тем, что вернулись; раздраженные трудной дорогой, которая была и скользкой, и каменистой, и вообще содержалась не в порядке.
Они сделали Пантагрюэлю подробный отчет о своем путешествии и о том, какова оказалась Сивилла, и затем показали ему листки сикоморы и надпись на них в стихах.
Пантагрюэль прочел все и, вздохнув, сказал Панургу:
– Ну, видите, как все сходится! Пророчество Сивиллы ясно предвещает то же, что было указано нам как гаданием на стихах Вергилия, так и вашим собственным сном. Жена ваша опозорит вас: наставит вам рога, отдавшись другому, и, забременев от другого, она порядочно оберет вас; она будет вас бить, ободрав и искалечив некоторые члены вашего тела.
– Вы столько же понимаете, – ответил Панург, – в том, что предсказывается этими стихами, сколько свинья в пряниках. Не обижайтесь на мои слова, потому что я немного раздражен. Правильно будет обратное. Выслушайте меня хорошенько!
«Старуха говорит: подобно тому как боба не видно, если его не вылущить, так и мои совершенства и добродетели никогда не прославятся, пока я не женюсь. Сколько раз я от вас слышал, что суд и служба вскрывают человека и обнаруживают то, что у него скрыто. Иначе говоря, можно узнать, каков человек и чего он стоит, когда увидишь его в деле. Пока человек в частной жизни, подобно бобу в скорлупе, нельзя наверняка узнать, каков он. Вот толкование первого двустишия. Иначе вам угодно утверждать, что честь и имя порядочного человека висят на хвосте у распутницы.
«Второе двустишие говорит: жена моя забеременеет (вы понимаете, это ведь главное счастье брачной жизни), но не мной. Черт возьми, я думаю! Прекрасным маленьким младенчиком, вот кем она будет беременна! Я уж люблю его всей душой, я уже без ума от него. Это будет мой маленький бутуз. Какая бы сильная неприятность ни охватила мой дух, все как рукой снимет, только увижу и услышу, как он лепечет на своем младенческом языке. Да будет благословенна старуха! Я хочу назначить ей из моих сальмигонденских доходов хорошую пенсию, и постоянную, как какому-нибудь профессору, а не временную стипендию, как глупым бакалаврам. А вы хотели бы, чтобы жена моя меня в своем лоне носила, меня зачала, меня родила! И чтобы говорили: Панург – второй Вакх: он родился два раза. Как Ипполит или как Протей – первый раз от Фемиды, а второй раз от матери философа Аполлония.
«Третья часть говорит: жена меня высосет[194]. Вы аллегорически объясняете это место и толкуете его как кражу и воровство. Я одобряю толкование, аллегория мне нравится, но не в вашем смысле. Может быть, искренняя симпатия ваша ко мне побуждает вас перетолковывать все это не в мою пользу, и с натяжками даже. Клерки говорят, что любовь очень пугливая вещь и нет хорошей любви без боязни. Но по моему мнению, да и вы сами отлично понимаете, в этом случае, как и у многих других латинских и античных писателей, воровство обозначает сладкий плод любви, который Венера желает, чтобы срывали потихоньку и украдкой.
«Другими словами – неужели вы хотите сказать, что она меня обберет и высосет, как высасывают устриц из раковин, и как, по свидетельству Диоскорида, киликийские женщины выбирают зерна алькермеса? О, какая ошибка!
«В конце предсказания говорится: моя жена «выскоблит, но не всего». Превосходно сказано! Вы толкуете это так, что она будет меня бить и истязать.
«Умоляю вас, поднимите немножко ваш ум от земных мыслей к возвышенному созерцанию чудес природы, и вы сами осудите себя за ошибки, совершенные вами при превратном толковании этого пророчества божественной Сивиллы. Предположим (но не допустим) такой случай, что моя жена, по внушению злого духа, захочет со мной сыграть злую шутку, опозорить меня, наставить мне рога, обобрать меня и обидеть. Но это ей никогда не удастся привести в исполнение.
«Причины, заставляющие меня так думать, вполне основательные, и я почерпнул их из недр монастырской пантеологии. Брат Артюр Кюльтан сообщил мне когда-то, – дело было в понедельник утром, и мы ели меру пирогов с начинкой из телятины; помнится, шел дождь. Пошли ему бог счастья!
«При сотворении мира, или вскоре за тем, женщины составили заговор между собой, – ободрать с живых мужчин кожу, потому что те повсеместно хотят главенствовать над ними. Они скрепили договор между собой обещанием и клятвой на святой крови.
«Но – о, тщета женских предприятий! О, как хрупки представительницы этого пола! Начали они обдирать мужчину – или, по выражению Катулла, «облуплять» его, – с самой приятной для них части.
«И вот прошло более шести тысяч лет, а они до сих пор облупили только кусочек. Иудеи сами даже, с досады, установили для мужчин обрезание, предпочитая называться обрезанными, чем быть, как другие народности, облупленными женским полом. Жена моя, не отставая в этом от других, облупит меня, если надо. Я вполне добровольно пойду на это, но, конечно, не дам облупить себя всего. Уверяю вас, добрый король!»
– А вы не отвечаете, – сказал Эпистемон, – почему, увидав нас, она пристально посмотрела и дико и страшно закричала, сунула ветку в огонь, и та сгорела без всякого шума и треска? Вы знаете, что это – печальное предзнаменование и очень страшный знак, как утверждают Проперций, Тибулл, философ Порфирий, Евстафий в своих комментариях на «Илиаду» Гомера и другие.
– И то сказать, – отвечал Панург, – вы ссылаетесь на каких-то телят. Это все сумасшедшие, как поэты, и мечтатели, как философы.
ГЛАВА XIX. Как Пантагрюэль рекомендует советоваться с немыми
Пантагрюэль, когда кончили говорить, долго молчал и казался очень задумавшимся.
А затем сказал Панургу:
– Это вас искушает злой дух. Но слушайте: я читал, что в старое время наиболее истинные и достоверные предсказания давались вовсе не в письменной и не в словесной форме. Много раз они были ошибочны, даже когда считались тонкими и умными, как по причине двусмысленности и неясности слов, так и вследствие краткости изречений. Поэтому Аполлон, бог прорицания, назывался, «Loxias»[195].
«А предсказания, которые давались посредством знаков и жестов, считались наиболее истинными и верными. Таково мнение Гераклита. Такие предсказания давал Юпитер Аммонский, так пророчествовал Аполлон у ассирийцев. На этом основании его изображали с длинной бородой и в одежде старца, умудренного опытом, а не нагим, безбородым юношей, как делали греки.
«Воспользуемся этим способом. Спросите совета у какого-нибудь немого, посредством знаков и без слов».
– Согласен, – вскричал Панург.
– Но, – сказал Пантагрюэль, – надо, чтобы немой был также и глух от рождения, и именно потому немой. Потому что нет более наивного немого, чем тот, который не слышал от рождения.
– Как понимать вас? – возразил Панург. – Если верно то, что тот человек не говорит, который никогда не слышал, как говорят другие, – я бы вас мог заставить логически вывести из этого парадоксальнейшее и несообразное заключение. Но оставим это. Вы, значит, не верите, что написано Геродотом про двух детей, по воле египетского царя Псамметиха помещенных в хижине, где их кормили и воспитывали в постоянном молчании; эти дети по прошествии некоторого срока стали произносить слово «бекус», что по-фригийски означает «хлеб».
– Отнюдь не верю этому, – отвечал Пантагрюэль. – Это обман – утверждать, что у нас есть какой-то естественный язык. Все языки произвольно и совершенно условно созданы разными народами. Звуки, как утверждают диалектики, не имеют никакого значения по природе, но приобретают его по людскому произволу.
«Я не без основания говорю вам это. Бартоль (кн. I «О значениях глаголов») рассказывает, что в его время жил в Эвгубии некий господин Нелло-де-Габриэлис, который случайно оглох. Тем не менее он понимал любого итальянца, как бы тихо тот ни говорил, глядя только на его жесты и движения губ. Кроме того, у одного ученого и изящного писателя я вычитал, что армянский царь Тиридат во времена Нерона посетил Рим, где его приняли торжественно и с пышностью, дабы удержать его вечным другом сената и, римского народа. Не было достопримечательности в городе, которая ему не была бы показана. При его отъезде император преподнес ему чрезвычайные дары и, кроме того, предложил ему выбрать то, что больше всего ему понравилось в Риме, при чем император поклялся, что не откажет ему, чего бы он ни попросил. Он попросил в дар только одного актера, которого он видел в театре и, не понимая его речи, понимал все, что тот выражал знаками и жестикуляцией. Гость ссылался на то, что под его владычеством собраны народы, говорящие на разных языках, и для того, чтобы отвечать им и говорить с ними, ему необходимо пользоваться многими переводчиками, а этот актер мог бы один Удовлетворить всех, потому что он так замечательно показывал все жестами, что казалось, будто он говорит пальцами.
«Однако вам надо отыскать глухонемого от природы, чтобы его жесты и знаки имели наивно пророческое значение, – чтобы они не были надуманными, прикрашенными, натянутыми. Остается только узнать, желаете ли вы взять глухонемого или глухонемую».
– Я бы, – ответил Панург, – охотно взял женщину, да боюсь двух вещей. Первая – это, что женщины, что бы они ни видели, что бы они «и представляли в уме, о чем бы ни думали, – всегда воображают, что дело так или иначе связано со священным фаллусом. Какие бы жесты, знаки или движения вы ни производили в их присутствии, они их будут толковать по-своему и относить к некоему известному процессу. Поэтому мы будем введены в заблуждение, так как женщина будет думать, что все наши знаки имеют отношение к Венере.
«Я вам напомню о том, что произошло в Риме через двести сорок лет по основании города. Один молодой римский дворянин, встретив на горе Целионе даму латинянку, по имени Верона, глухонемую от рождения, спросил ее – со своими италийскими жестами – не зная о ее глухоте, – кого из сенаторов встретила она, поднимаясь на гору.
«Та, не слыша его слов, вообразила, что дело идет о том, что составляло вечный предмет ее мыслей, и чего молодому человеку свойственно желать от женщины. И вот знаками (которые в любви несравненно более действенны, привлекательны и значительны, чем слова) она увлекла юношу к себе в дом и знаками дала понять, что игра ей нравится. В конце концов, без всяких слов они принялись за дело.
«А второе, чего я боюсь, – это, что они могут ничего не ответить на наши знаки, а сразу бухнуться навзничь, соглашаясь на наши молчаливые предложения. А если и ответят какими-нибудь знаками на наши вопросы, – эти знаки будут настолько смешными и глупыми, что мы сами сочтем их имеющими прямое отношение к Венере.
«Вы знаете, что в Крокиньоле, когда монашенка, сестра Фессуя, забеременела от молодого послушника Руадимета, и когда, узнав о ее беременности, аббатисса вызвала виноватую к себе и в присутствии всего капитула обвинила ее в кровосмешении, – та стала оправдываться, ссылаясь на то, что это было сделано без ее согласия и что она была изнасилована братом Руадиметом.
«Аббатисса возразила: – Негодная, ведь это происходило в спальне, – почему же ты не кричала? Мы бы все прибежали к тебе на помощь.
«Та ответила, что она не смела кричать, потому что в спальне должна царить вечная тишина.
«– Но, негодяйка, – сказала аббатисса, – почему ты хоть знаками не дала знать своим соседкам по комнате?
«– Я, – ответила Фессуя, – делала задом знаки, как могла, но никто не пришел на помощь.
«– Но, негодяйка, – продолжала аббатисса, – почему же ты сейчас же не пришла сказать мне об этом и обвинить его, как полагается по правилам? Я бы сделала так, случись это со мной, – чтобы доказать свою невинность.
«– Потому, – отвечала сестра Фессуя, – что я боялась и не хотела пребывать во грехе и быть осужденной, в случае внезапной своей смерти, в ад. Я отисповедывалась у него, раньше чем он ушел из моей кельи, он наложил на меня епитимию: не рассказывать об этом никому. А ведь открыть тайну исповеди – слишком великий грех! И слишком отвратительный перед богом и ангелами его! Могло случиться, что это было бы причиной, что огонь небесный спалил бы все наше аббатство, и все бы мы упали в преисподнюю, как Дафан и Авирон».
– Вы не рассмешите меня этим, – сказал Пантагрюэль, – мне прекрасно известно, что монахи не так боятся нарушить заповеди божьи, как нарушить в чем-либо свой устав.
«Ну, стало быть, берите мужчину. Я считаю подходящим для этого Насдекабра – он и глух и нем от рождения».
ГЛАВА XX. Как Насдекабр отвечает Панургу знаками
Послали за Насдекабром, и он явился на следующий день. Как только он пришел, Панург прежде всего подарил ему жирного теленка, половину свиной туши, два боченка вина, меру хлеба и тридцать франков мелкой монетой. Потом провел его к Пантагрюэлю и в присутствии камергеров сделал такой знак: сначала он позевал некоторое время – и, зевая, изображал пальцем правой руки, водя им у самого рта, греческую букву «тау»; Он сделал это несколько раз.
А затем возвел глаза к небу и стал вращать ими, как выкидывающая недоноска коза, а в это время кашлял и глубоко вздыхал. Сделав это, показал отсутствие гульфика.
Насдекабр с любопытством смотрел на него, а затем поднял на воздух левую руку и сжал в кулак три пальца, за исключением большого и указательного, которые приставил друг к другу ногтями.
– Понимаю, – сказал Пантагрюэль, – что обозначает он этим знаком: он обозначает брак и, кроме того, число тридцать по пифагорейскому учению. Вы будете женаты.
– Большое спасибо, – сказал Панург, обращаясь к Насдекабру, – мой маленький архитриклин, мой графчик, мой фараончик и мой альгвазильчик.
Тогда тот поднял еще выше свою левую руку с вытянутыми пальцами и растопырил их, как только мог.
– Этим он, – сказал Пантагрюэль, – пространнее объясняет нам согласно значению пятеричного числа, что вы будете женаты. И не только будете женихом и станете супругом и мужем, а и то, что вы будете жить и наслаждаться с женой. Потому что Пифагор пятерку называет числом брачным, свадебным, – числом вполне совершившегося брака, по той причине, что это число составлено из триады – первого нечетного и лишнего числа, и из диады – первого четного числа; этим обозначается соединение мужского и женского начал. Действительно, некогда в Риме в день свадьбы, зажигали пять восковых свечей, при чем не дозволялось зажигать больше, как бы ни была богата свадьба, ни меньше, как бы свадьба бедна ни была. Кроме того, в прошедшие времена язычники молились пяти богам или же одному богу приносили пять жертв за новобрачных: Юпитеру брачущему; Юноне, покровительнице свадебного пира; Венере прекрасной; Пифоне, богине убеждения и красноречия, и Диане, за помощь ее при родах.
– Ого, – закричал Панург, – ого, милейший Насдекабр! Я подарю ему мызу близ Синэ и ветряную мельницу в Мирбалэ.
Проделав вышеописанное, немой чихнул замечательно громко, вздрогнул всем телом, при чем повернулся налево.
– Фу ты, черт, – сказал Пантагрюэль, – что ж это такое? Неблагоприятный для вас знак! Это означает, что брак ваш будет несчастным и неблагополучным. Чихание – по учению Терпсиона – один из сократических демонов; чихание направо показывает, что можно смело и уверенно приступить к выполнению своего решения и что дело потечет с начала до конца успешно; чихание налево означает обратное.
– Но вы всегда, – сказал Панург, – все толкуете в худшую сторону и навыворот, как второй Давус. Я ничему этому не верю. И считаю обманщиком этого старого барана Терпсиона.
– Однако, – сказал Пантагрюэль, – Цицерон об этом говорит, не знаю что, во второй своей книге «О гадании».
Потом Панург повернулся к Насдекабру и сделал такой знак: вывернул свои веки, заворочал челюстями справа налево и высунул изо рта язык наполовину. После чего раскрыл свою левую руку (только большой палец держал перпендикулярно к ладони) и приставил ее, вместо гульфика, к штанам. Правую же руку сжал в кулак, кроме большого пальца, который просунул себе подмышку и приложил к спине, повыше ягодиц, – к тому месту, что по-арабски называется «аль-катим».
И сейчас же переменил руки, то есть правую руку сложил точно так же, как только что левую, и заменил ею ту на месте гульфика; левую же, сложив как прежде правую, положил на аль-катим. Таким образом он переменял руки девять раз. А на десятый привел веки в их естественное положение, челюсти и язык тоже, а потом бросил беглый взгляд на Насдекабра, при чем зажевал губами, как делают кролики, когда едят овес на корню.
Тогда Насдекабр поднял вверх раскрытую правую руку, а затем вложил большой палец – до первого сустава – в отверстие между третьим сочленением третьего и безымянного пальцев, прижав их вокруг большого пальца; остальные суставы этих пальцев приблизил к ладони, а указательный палец и мизинец вытянул вверх. Сложенную таким образом руку он положил на пупок Панургу, при чем, опираясь на два вытянутых пальца, как на ножки, стал нажимать на туловище Панурга большим пальцем, постепенно поднимая руку вверх и проводя последовательно по животу, по груди и шее Панурга. Дойдя до подбородка, сунул ему большой палец в рот, потер затем им же его нос и, добравшись до глаз, сделал вид, будто собирается ему их выдавить.
Панург рассердился и пытался вырваться и отскочить от немого. Но Насдекабр продолжал ему тереть большим пальцем то глаза, то лоб, то поля шляпы.
Наконец Панург закричал:
– Ей-богу, сумасшедший господин, вы будете избиты, если не оставите меня в покое. Если вы будете злить меня еще, я сделаю маску из вашей гнусной физиономии.
– Да ведь он, – сказал брат Жан, – глухой. Он не слышит, что ты ему говоришь, этакий… Объясни ему знаками, кулаком по морде.
– Какого дьявола, – сказал Панург, – хочет от меня этот Алиборон? Он мне чуть глаз не выдавил. Ей-богу, клянусь, я его угощу щелчками вперемежку с хорошими оплеухами по обеим щекам!
Немой, видя, что Панург уходит, забежал вперед, остановил его силой, при чем сделал следующий жест: опустил правую руку, вытянув ее до самого колена, и сложил пальцы в кулак, при чем большой палец просунул между третьим и указательным. Левой же рукой после этого стал тереть по правой повыше локтя, постепенно, по мере трения, поднимая в воздух эту руку до локтя и опуская ее снова. А потом опять опустил ее вниз и, наконец, стал с промежутками то поднимать, то опускать ее, показывая Панургу.
Рассердившись, Панург замахнулся на немого кулаком. Однако, из уважения к Пантагрюэлю, воздержался. Пантагрюэль сказал:
– Если уж эти знаки вас сердят, то как вас рассердит то, что они обозначают! Немой предсказывает вам, что вы женитесь, получите рога, будете биты и обобраны.
– На женитьбу, – сказал Панург, – я согласен. На остальное – нет; и прошу вас быть добрым поверить мне, что ни один человек не имел такого счастья ни на женщин, ни на лошадей, какое мне предназначено.