Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

Театральный роман

Кроме любви друг к другу, у Блока и его молодой жены была еще одна большая любовь – сцена.

Мария Бекетова вспоминает, как молодой Блок и его друзья «увлекались Московским Художественным театром, до хрипоты вызывали артистов, бегали за извозчиком, на котором уезжал из театра Станиславский, и т. д. Первые гастроли Московского Художественного театра являлись настоящим событием для всех нас. На последние деньги брались билеты, у кассы выстаивали по суткам. Представление чеховских „Трех сестер“ было апофеозом того, что давал нам в то время этот театр. И самая пьеса, и постановка, и исполнение производили впечатление верха искусства, переходившего даже его границы. Нам провиделись неведомые дали, просветы грядущего освобождения. Глумление „Нового Времени“ еще больше разжигало ревность к театру и боевой пыл его приверженцев».

Но МХАТ, Станиславский и Чехов – это подчеркнутый реализм. Блок же пока не хочет «приземлять» свои фантазии, погружая их в реальность, пусть даже на сцене. Ему нужен иной, новый театр – театр символов, театр идей. И он находит его… в балаганных представлениях.

Летом 1905 года Блок пишет стихотворение «Балаганчик»:

 
Вот открыт балаганчик
Для веселых и славных детей,
Смотрят девочка и мальчик
На дам, королей и чертей.
И звучит эта адская музыка,
Завывает унылый смычок.
Страшный черт ухватил карапузика,
И стекает клюквенный сок.
 

В «Автобиографии» Блок пишет: «Лишь около 15 лет родились первые определенные мечтания о любви, и рядом – приступы отчаянья и иронии, которые нашли себе исход через много лет – в первом моем драматическом опыте („Балаганчик“, лирические сцены)».

В конце года один из его приятелей – Г.А. Чулков, просит его переделать это стихотворение в пьесу, не для постановки, а для публикации в альманахе «Факелы». (Сначала Чулков предполагал создать театр с таким названием, но денег собрать не удалось, и тогда решено было издать альманах.) Блок соглашается.

Получилась странная пьеса, о «деве из дальней страны», которую все ждут и которая должна воплотить в себе смерть. Но она оказывается Коломбиной, невестой Пьеро. Коломбина, как ей и положено, обманывает Пьеро и уходит с Арлекином.

А по сцене мечется Автор, уверяя: «Милостивые государи и государыни! Я глубоко извиняюсь перед вами, но снимаю с себя всякую ответственность! Надо мной издеваются! Я писал реальнейшую пьесу, сущность которой считаю долгом изложить перед вами в немногих словах: дело идет о взаимной любви двух юных душ! Им преграждает путь третье лицо; но преграды наконец падают, и любящие навеки соединяются законным браком! Я никогда не рядил моих героев в шутовское платье! Они без моего ведома разыгрывают какую-то старую легенду! Я не признаю никаких легенд, никаких мифов и прочих пошлостей! Тем более – аллегорической игры словами: неприлично называть косой смерти женскую косу! Это порочит дамское сословие!».

Зимой 1906 года вышел «Балаганчик», Мария Бекетова вспоминает: «Андрей Белый и Пяст [друг А. Блока В.А. Пестовский. – Е. П.] смотрели на это произведение как на поворот в творчестве Блока и, как видно из их воспоминаний, оба были неприятно поражены, но впечатление у обоих было сильное». Летом 1906 года написан «Король на площади» – мистическая драма, переосмысляющая события революции 1905 года. Осенью того же года Блок создал еще одну драму – «Незнакомка», обыгрывающую мотивы знаменитого стихотворения, написанного весной того же года. Роковая красавица из дешевой пивной превращается в упавшую с неба звезду, в прямом смысле слова – «падшую звезду», небесную душу, аниму, увлекшуюся грубой материей и порабощенную ей. В финале женщина-звезда возвращается на небо, столь же чистой, непорочной, холодной и далекой.

С осени 1906 года, с постановки «Балаганчика», Блок часто бывает в театре В.Ф. Комиссаржевской на Офицерской улице. В театре уже работали Мейерхольд вдвоем с Комиссаржевской, а также с Бакстом и Сомовым они строили «театр свободного актера, театр духа, в котором все внешнее зависит от внутреннего». Блок читал в театре «Короля на площади», здесь Мейерхольд поставил его «Балаганчик». Здесь он познакомился с артисткой Натальей Николаевной Волоховой. Лидия Дмитриевна и Наталья Николаевна входили в театральный кружок Комиссаржевской. Члены кружка не раз гостили в квартире Блоков. Волохова обладала очень выигрышной для актрисы внешностью: высокая стройная, бледное лицо с тонкими чертами, черные волосы, большие темные глаза, загадочная улыбка, к которой поклонникам чудилось что-то демоническое.

Рожденная в Крыму, она довольно рано осталась без родителей, росла у тетки в Москве. Училась в московском Николаевском сиротском институте, затем – на драматических курсах Московского Художественного театра (1901–1903 гг.).

Играла в Тифлисском театре, в Товариществе новой драмы В.Э. Мейерхольда, затем по приглашению В.Ф. Комиссаржевской поступила на службу в ее театр. В «Балаганчике» Блока она играла одну из Влюбленных девушек, героинь своеобразных дивертисментов, страстных стихотворных диалогов, которыми перемежается действие. Казалось бы, это должна быть именно «демоническая» героиня, которая одновременно манит и отталкивает своего преследователя.

Н.Н. Волохова

Она:

 
Иди за мной! Настигни меня!
Я страстней и грустней невесты твоей!
Гибкой рукой обними меня!
Кубок мой темный до дна испей!
 

Он:

 
Я клялся в страстной любви – другой!
Ты мне сверкнула огненным взглядом,
Ты завела в переулок глухой,
Ты отравила смертельным ядом!
 

Она:

 
Не я манила, – плащ мой летел
Вихрем за мной – мой огненный друг!
Ты сам вступить захотел
В мой очарованный круг!
 
 
<…>
Я – вольная дева!
Путь мой – к победам!
Иди за мной, куда я веду!
О, ты пойдешь за огненным следом
И будешь со мной в бреду!
 

Внешность этих двоих, а вернее – их маски образы не раз встретятся в поэтических циклах Блока «Снежная маска» и «Фаина»: «Впереди – она в черной маске и вьющемся красном плаще. Позади – он – весь в черном, гибкий, в красной маске и черном плаще. Движения стремительны. Он гонится за ней, то настигая, то обгоняя ее. Вихрь плащей».

Но нет! Роковую красавицу играла Валентина Веригина, и она заметила: «Мейерхольд сказал, что Блок сам назначил мне роль „черной маски“. Волохова была дамой из „Третьей пары влюбленных“». Вот как описывает Блок в ремарке эту даму и ее возлюбленного: «Средневековье. Задумчиво склонившись, она следит за его движениями. – Он, весь в строгих линиях, большой и задумчивый, в картонном шлеме, – чертит перед ней на полу круг огромным деревянным мечом». У дамы из этой пары нет собственных слов, она лишь повторяет последнее слово каждой фразы своего рыцаря, «как тихое и внятное эхо».

С такими несоответствиями реальности и «реальности вымысла» мы уже встречались, они будут попадаться и дальше. Эти несоответствия, шероховатости говорят кое-что о творчестве, которое никогда не является буквальным копированием действительности, ни в реалистическом искусстве, ни тем более в искусстве фантастическом и символическом.

В апреле 1907 года вышел сборник «Снежная маска» с посвящением «Тебе, высокая женщина в черном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города». Всем было ясно, что эта женщина, уже не Прекрасная Дама, а сущность более демоническая.

Одна из ролей, которую играла Наталья Волохова в театре – Настоятельница, в пьесе Мориса Метерлинка «Сестра Беатриса», мистическая драма о том, как Дева Мария решила заменить грешную монахиню, сестру Беатрису, бежавшую из монастыря. Мария сходит не землю и принимает образ Беатрисы. В финале обманутая Беатриса возвращается, готовая услышать проклятия, но никто не заметил ее отсутствия, напротив, все говорят о ней, как об образце непорочности и добродетели, и Беатриса понимает, что прощена, что все ее грехи искуплены Девой Марией, спустившейся ради нее в дольний мир. Потрясенная Беатриса говорит о беспредельности божественной любви и доброты, очистившей ее. Настоятельница также осознает, что стала свидетельницей чуда и произносит слова: «О, помолчите, дети, я чую близость Бога». Блок писал об этой постановке: «Мы пережили на этом спектакле то волнение, которое пробуждает ветер искусства, веющий со сцены».

В «Незнакомке» Блока также есть намеки, что Дева-Звезда одновременно является Богородицей^[21]. Она говорит:

 
…В небе, средь звезд,
Не носила имени я…
Но здесь, на синей земле,
Мне нравится имя «Мария»…
«Мария» – зови меня.
 

А позже поэт перед появлением Незнакомки на вечере декламирует:

 
Уже сбегали с плит снега,
Блестели, обнажаясь, крыши,
Когда в соборе, в темной нише,
Ее блеснули жемчуга.
И от иконы в нежных розах
Медлительно сошла Она…
 

А Звездочет говорит о том, что сделал доклад в Астрономическом обществе на тему «Пала звезда Мария!».

Для того чтобы аналогия стала безусловной, нужно было чтобы Наталья Николаевна играла в спектакле не роль Настоятельницы, а роль Беатрисы и заменившей ее Девы Марии. Но распределение ролей подчиняется своим законам. Пожилую настоятельницу играла 28-летняя Волохова, а юную Беатрису – 42-летняя Комиссаржевская. Впрочем, играла она превосходно. Наталья Николаевна вспоминает: «В спектакле „Сестра Беатриса“, например, голос Веры Федоровны доносился к нам, как Эолова арфа, и мы всегда, затаив дыхание, слушали ее: – Придите все, это час любви, а любовь безгранична»… И, к счастью, такое несовпадение не повлияло на фантазию Блока, и он подарил нам чудесную пьесу.

Стоит еще добавить, что у Метерлинка Богоматерь, принявшая облик Беатрисы, остается в монастыре и ведет чистую, святую жизнь, искушениям подвергается только реальная грешная монахиня Беатриса. У Блока же Звезда-Мария превращается в женщину, с мягко говоря, подмоченной репутацией, появление которой в гостиной едва не вызывает скандал^[22], и только «широкие взгляды» хозяйки салона позволяют той принять незваную гостью. Таким образом, ее «падение» куда глубже. Кто-то, может быть, сочтет такой поворот сюжета святотатством. Но Дева-Звезда настолько чиста и безгрешна, что просто не понимает, в каком двусмысленном положении с точки зрения «приличного общества» (по иронии судьбы называющегося также «светом») она оказалась. «Незнакомка» была поставлена в 1913 году, но шла всего лишь несколько раз, как эпизодический показ работы петербургской студии В.Э. Мейерхольда.

Для Александра Блока «Незнакомка» стала настоящей петербургской пьесой. Наталья Волохова рассказывает: «Александр Александрович показывал мне все места, связанные с его пьесой „Незнакомка“: мост, на котором стоял Звездочет и где произошла его встреча с поэтом, место, где появилась Незнакомка, и аллею из фонарей, в которой она скрывалась. Мы заходили в кабачок, где развертывалось начало этой пьесы, маленький кабачок с расписными стенами. Действительность настолько переплеталась с вымыслом, с мечтой поэта, что я невольно теряла грань реального и трепетно, с восхищением входила в неведомый мне мир поэзии. У меня было такое чувство, точно я получаю в дар из рук поэта этот необыкновенный, сказочный город, сотканный из тончайших голубых и ярких золотых звезд».

Но имели ли все эти инфернальные сущности отношение к реальной Волоховой? К счастью – никакого. Ее демонизм лишь часть ее сценического имиджа, существовал в основном в воображении ее поклонников. Вне сцены это была добрая и увлеченная театром женщина, которую любовные неудачи не озлобили, не превратили в роковую Настасью Филипповну^[23], ни тем более в Звезду-Марию.

В мемуарах она рассказывала о том, как актеры в честь премьеры «Балаганчика» устроили веселый «бумажный бал», или «Вечер бумажных дам», которые «на аэростате выдумки прилетели с Луны». На балу «на всех участниках были накинуты фантастические костюмы или детали костюмов (корона, плащ, меч и т. д.) из цветной, золотой или серебряной бумаги». Валентина Инокова тоже вспоминает об этом вечере: «На Н.Н. Волоховой было длинное со шлейфом светло-лиловое бумажное платье. Голову ее украшала диадема, которую Блок назвал в стихах „трехвенечной тиарой“. Волохова в этот вечер была как-то призрачно красива, впрочем, теперь и все остальные мне кажутся чудесными призраками. Точно мерещились кому-то «дамы, прилетевшие с Луны».

Позже этот маскарад в стихах Блока превратился в вихрь вокруг Снежной маски, «Вихрей северной дочери». Волохова рассказывает: «Когда Александр Александрович принес мне первые листки из цикла „Снежная маска“ и просил позволения прочесть мне написанные за эти дни стихотворения, – я была очарована их исключительной музыкальностью, несколько смущена звучанием трагической ноты, проходящей через все стихи, и очень удивлена отдельными оборотами речи и выражениями, которые не соответствовали реальному плану. Когда Александр Александрович, прочтя строки:

 
И как, глядясь в живые струи,
Не увидать себя в венце?
Твои не вспомнить поцелуи
На запрокинутом лице? —
 

взглянул и увидел крайнее изумление на моем лице, он, несколько смутившись, с сконфуженной улыбкой, стал объяснять, что в плане поэзии дозволено некоторое преувеличение.

– Как говорят поэты: „sub specie aeternitatis“, что буквально означает, – сказал он с улыбкой, – „под соусом вечности“.

Он словно просил прощения за некоторые поэтические вольности. Пришлось простить».

Как другой пример «поэтических вольностей» Наталья Николаевна приводит историю создания стихотворения «Она пришла с мороза…». Она рассказывает, как зимой 1907/08 года в лютый мороз («до 26–28 градусов при полном отсутствии снега») они однажды вместе с Любовью Дмитриевной поехали в город «и на обратном пути так окоченели, что слезы невольно катились у нас из глаз и замерзали на щеках. К Блокам было ближе^[24], чем ко мне, и потому Любовь Дмитриевна завезла меня к себе. Она сейчас же захлопотала, как бы согреться чем-нибудь горячим, а меня проводила в кабинет к Александру Александровичу. Он сидел за столом и работал. Я почувствовала, что явилась несколько некстати. Но он очень мягко и вместе с тем решительно заявил, что прежде всего мне необходимо согреться, а потому он затопит сейчас камин, я же должна сесть с ногами на диван и укрыться пледом. Так я и сделала. Камин быстро запылал, и Александр Александрович стал читать мне вслух отрывки из „Макбета“ (одной из его любимейших трагедий). Под влиянием приятного тепла и под звуки его мелодичного голоса я слегка задремала. Это случилось как раз в тот момент, когда Александр Александрович читал о „пузырях земли“, о которых он „не может говорить без волнения“ (его слова). Потом, когда мне пришлось прочесть стихи:

 
Она пришла с мороза
Раскрасневшаяся…
 

– дочитав до конца стихотворение, я невольно вспомнила: „sub specie aeternitatis…“ – и улыбнулась».

На самом деле, стихотворение заканчивается так:

 
Впрочем, она захотела,
Чтобы я читал ей вслух «Макбета».
Едва дойдя до пузырей земли,
О которых я не могу говорить без волнения,
Я заметил, что она тоже волнуется
И внимательно смотрит в окно.
Оказалось, что большой пестрый кот
С трудом лепится по краю крыши,
Подстерегая целующихся голубей.
Я рассердился больше всего на то,
Что целовались не мы, а голуби,
И что прошли времена Паоло и Франчески.
 

Видимо, именно упоминание Паоло и Франчески, грешных влюбленных, чье грехопадение совершилось во время совместного чтения романа о Ланселоте, и показалось Наталье Николаевне неуместным, особенно когда Любовь Дмитриевна хлопотала на кухне, собираясь принести гостье горячего чаю, – обстановка никак не для Паоло и Франчески, да и едва ли голуби будут целоваться в феврале, в жгучий мороз^[25].

Наталья Николаевна четко ощущала свою несхожесть с героиней посвященных ей стихов и обсуждала ее с поэтом: «У нас бывали частые споры с Александром Александровичем. Он, как поэт, настойчиво отрывал меня от „земного плана“, награждая меня чертами „падучей звезды“, звал Марией – звездой, хотел видеть усыпанным звездами шлейф моего черного платья. Это сильно смущало и связывало меня, так как я хорошо сознавала, что вне сцены я отнюдь не обладаю этой стихийной, разрушительной силой. Но он утверждал, что эти силы живут во мне подсознательно, что я всячески стараюсь победить их своей культурой и интеллектом. Отсюда раздвоенность моей психики, трагические черты в лице и в характере, постоянное ощущение одиночества и отчужденности среди людей… Естественно, что я порой поддавалась убедительности Блоковского стиха и чувствовала себя и Фаиной, и Незнакомкой. Но моей душе и правде наших встреч с Александром Александровичем ближе всего отвечают стихи, обращенные к „Снежной Деве“. Я бы сказала, что стихи:

 
Перед этой враждующей встречей
Никогда я не брошу щита…
Никогда не откроешь ты плечи…
Но над нами – хмельная мечта! —
 

что эти стихи, как нельзя лучше, рисуют наши взаимоотношения с Александром Александровичем в ту снежную, вьюжную зиму, когда мы с ним встретились в прекрасном, сказочном городе…».

Но как Настасья Филипповна не смогла остаться с князем Мышкиным, как Фаина не могла остаться с Германом, так и Наталья Николаевна не смогла полюбить Блока, потому что уже любила другого и только что пережила мучительное расставание. По словам ее подруги Валентины Иноковой: «Она только что рассталась со своей большой, живой любовью, сердце ее истекало кровью». Впрочем, неразделенная, незавершенная любовь является отличной пищей для вдохновения. Благодаря тому, что Волохова не ответила на чувства Блока, мы имеет возможность наслаждаться стихами «Снежной маски» и «Фаины» и драмой «Песнь судьбы», которую можно прочесть не только как историю несчастливой любви поэта, и как драму «невстречи» русской души с российской интеллигенцией^[26].

А стихи сохранили нам образ актрисы, которую ее искусство наделило магией, до конца ею не осознанной:

 
Я был смущенный и веселый.
Меня дразнил твой темный шелк.
Когда твой занавес тяжелый
Раздвинулся – театр умолк.
 
 
Живым огнем разъединило
Нас рампы светлое кольцо,
И музыка преобразила
И обожгла твое лицо.
 
 
И вот – опять сияют свечи,
Душа одна, душа слепа…
Твои блистательные плечи,
Тобою пьяная толпа…
 
 
Звезда, ушедшая от мира,
Ты над равниной – вдалеке…
Дрожит серебряная лира
В твоей протянутой руке…
 

В 1909 году Наталья Волохова уходит из театра Комиссаржевской, работает в провинциальных театрах (Херсон, Николаев, Самара, Рига), затем – снова в Петербурге.

В 1910 году она вышла замуж, родила дочь и после того, как девочка умерла от скарлатины, вернулась в театр, где работала до 1926 года. В 1920 году Волохова в последний раз встретила Блока. Она была рада видеть его и пригласила на спектакль, собираясь поговорить по душам в антракте. Но Александр Александрович ушел раньше. «Мне было очень больно. Я не понимала, зачем он так поступил, – писала Наталья Николаевна. – Почему не захотел встретиться со мной? И только значительно позже, когда я прочла некоторые из неизвестных мне его стихотворений, которые как бы завершают цикл стихов, относящихся ко мне, я поняла, почему он не решился, не мог встретиться со мной. Я невольно вспомнила: „sub specie aeternitatis“, – но на этот раз не улыбнулась».

Умерла Наталья Николаевна в 1966 году в возрасте 88 лет.

Очень много любви

Валентина Веригина пишет: «Всякому, кто хорошо знал Наталью Николаевну, должно быть понятно и неудивительно общее увлечение ею в этот период. Она сочетала в себе тонкую, торжественную красоту, интересный ум и благородство характера. Разумеется, увлечение поэта не могло оставаться тайной для его жены, но отнеслась она к этому необычно. Она почувствовала, что он любит в Волоховой свою музу данного периода. Стихи о „Незнакомке“ предрекли „Прекрасной Даме“ появление соперницы, но, несмотря на естественную в данном случае ревность, она отдавала должное красоте и значительности Волоховой, к тому же, может быть, и безотчетно знала, что сама непреходяща для Блока. Действительно, близ Любови Дмитриевны он остался до самого конца. Тут была не только литература, а настоящая привязанность, большая человеческая любовь и преклонение. В разговорах с нами о ней Александр Александрович часто говорил: „Люба мудрая“. Не надо забывать, что она стала его первым увлечением – „розовой девушкой, в которой была вся его сказка“».

В то время как Блок переживал увлечение Снежной Маской, у Любови Дмитриевны были свои искушения. Старый друг их семьи Андрей Белый претендовал на то, чтобы стать больше, чем другом.

Имя Белого было на слуху у всех в Москве и в Петербурге. Цветаева вспоминает, что ее трехлетняя дочь Аля, молясь на ночь о здоровье всех родных поминала и Андрея Белого. «Белый у нас в доме не бывал. Но книгу его „Серебряный голубь“ часто называли. Серебряный голубь Андрея Белого. Какой-то Андрей, у которого есть серебряный голубь, а этот Андрей еще и белый. У кого же может быть серебряный голубь, как не у ангела, и кто же еще, кроме ангела, может называться – Белый? Все Ивановичи, Александровичи, Петровичи, а этот просто – Белый. Белый ангел с серебряным голубем на руках. За него и молилась трехлетняя девочка, помещая его, как самое любимое – или самое важное – на самый последок молитвы».

«Серебряный голубь» совсем не детская книга, это великолепный роман о еретической секте хлыстов и о сумасшедшей, неуместной, незаконной любви, вышедший в 1909 году. Другой роман Белого, заставивший говорить о себе, – «Петербург», о петербургской мистике и первой русской революции, выйдет в 1912-м.

Андрей Белый – псевдоним, настоящее имя – Борис Бугаев, сын московского профессора, математика, Николая Васильевича Бугаева, автора гимназического учебника. Псевдоним, мгновенно «приросший» к Борису и ставший вторым именем, придумал сосед и друг семьи Михаил Сергеевич Соловьев, младший брат философа Владимира Соловьева. Жена Михаила Сергеевича – Ольга Михайловна, художница и переводчица – троюродная тетка Блока. Мария Бекетова пишет: «Ольга Михайловна была в деятельной переписке с матерью поэта как раз в те годы усиленного писания стихов и время от времени эти стихи посылали в Москву. Ольга Михайловна и Михаил Сергеевич оба были люди с тонким художественным вкусом, а сын их Сережа – гимназист в то время, способный, рано развившийся юноша, – тоже писал стихи, был настроен мистически и дружил с Борей Бугаевым (Андрей Белый), который жил в том же доме и бывал у Соловьевых чуть не каждый день».

Все-таки круг поэтов, писателей, философов, художников Серебряного века очень тесен. Все они находились, если не в родстве, то в свойстве. Порой они могли люто враждовать, а могли и прирастать друг к другу сердцем так, что не разорвать. За примером, – увы! – далеко ходить не надо. В 1903 году умирает от осложнений пневмонии Михаил Сергеевич, а через несколько минут после смерти мужа Ольга Михайловна покончит с собой. В это время между Блоком и Белым завязалась переписка, но они успели обменяться только несколькими письмами и еще не стали близкими друзьями. Но узнав о смерти столь значимых для Бориса людей, Александр Александрович пишет ему: «Сегодня получил Ваше письмо. Тогда же узнал все. Обнимаю Вас. Целую. Верно, так надо. Если не трудно, напишите только несколько слов – каков Сережа [Сын Соловьевых. – Е. П.]? Милый, возлюбленный – я с Вами. Люблю Вас». Позже в мемуарах о Блоке Белый писал, что эта короткая записка глубоко его тронула, для него это «первая сердечная встреча с А. А., как с родным человеком». Борис Николаевич ответил Александру Александровичу: «Дорогой мне Александр Александрович, Все к лучшему. Все озарено и пронизано светом, и вознесено. На улицах вихрь радостей – метель снегов. Снега. С восторгом замели границу жизни и смерти. Времена исполняются и приблизились сроки. Мы все вместе и навсегда. Все к лучшему. Я за Сережу не беспокоюсь. Я знаю Сережу. Он готовился. Говорил мне – чувствует, как поднялась, налетела волна сладких снов – мессианских ожиданий. Приближение. Все к лучшему. А кругом все взывает и кружит – вихрь радостей и метель снегов. Все озарено и пронизано светом, и вознесено. Все мы вместе. Все к лучшему. Радостно целую Вас».

После этого они встретились в Москве, потом – в Петербурге. Блок познакомил Бориса Николаевича с Любовью Дмитриевной. И Белый сказал ту самую фразу, которую будут повторять в мемуарах все родные Блока и его жены: «Царевич с Царевной, вот что срывалось невольно в душе. Эта солнечная пара среди цветов полевых так запомнилась мне».

Перевоплощение в Святую Софию развлекало Любовь Дмитриевну, но, разумеется, она никогда не относилась к этому всерьез. Со временем ей начинает казаться, что Блок и остальные ее поклонники немного заигрались. Потом Блок увлекается театром и «Снежной маской», Любовь Дмитриевна чувствует себя все более одинокой. «Моя жизнь с „мужем“ (!) весной 1906 года была уже совсем расшатанной», – пишет она.

И тут она понимает, что Андрей Белый относится к ней не так, как другие. «Конечно, он был прав, говоря, что только он любит и ценит меня, живую женщину, что только он окружит эту меня тем обожанием, которого женщина ждет и хочет». Эта любовь для обоих была не только радостью, но и мукой – они сознавали вину Блока в «расшатывании» брака, но сознавали и свою вину перед Блоком, навсегда порвать с которым и для него, и для нее было немыслимым.

Андрей Белый в записках жалуется, что Любовь Дмитриевна «…призналась, что любит меня и… Блока; а – через день: не любит – меня и Блока; еще через день: она – любит его, – как сестра; а меня – „по-земному“; а через день все – наоборот; от эдакой сложности у меня ломается череп и перебалтываются мозги, наконец: она любит меня одного; если она позднее скажет обратное, я должен бороться с ней ценой жизни (ее и моей); даю клятву ей, что я разнесу все препятствия между нами иль – уничтожу себя. С этим являюсь к Блоку: „Нам надо с тобой говорить“; его губы дрогнули и открылись: по-детскому; глаза попросили: „Не надо бы“, но натягивая улыбку на боль, он бросил: – Что же – рад… Я стою перед ним в кабинете – грудь в грудь, пока еще братскую: с готовностью – будет нужно – принять и удар, направленный прямо в сердце, но не отступиться от клятвы, только что данной; я – все сказал, и я – жду; лицо его открывается мне в глаза голубыми глазами; и – слышу ли? – Я – рад… – Что ж… Силится мужественно принять катастрофу и кажется в эту минуту прекрасным: и матовым лицом, и пепельно-рыжеватыми волосами. Впоследствии не раз вспоминал его – улыбкою отражающим наносимый ему удар».

А. Белый

Отношения длились в течение года, затем в январе 1907 года Любовь Дмитриевна потеряла отца. Видимо, клятва, данная когда-то в церкви села Тараканово, что-то еще значила для нее, и что-то значила та любовь, которая была между ней и Блоком, несмотря на боль, причиненную друг другу, по молодости, по глупости, по неопытности. Они с Белым окончательно расстались. Андрей уехал из Петербурга за границу. Потом и Блоки уехали в Италию.

«Но Саша был прав по-другому, оставляя меня с собой, – пишет Любовь Дмитриевна. – А я всегда широко пользовалась правом всякого человека выбирать не легчайший путь. Я не пошла на услаждение своих „женских“ претензий, на счастливую жизнь боготворимой любовницы. Отказавшись от этого первого, серьезного „искушения“, оставшись верной настоящей и трудной моей любви, я потом легко отдавала дань всем встречавшимся влюбленностям – это был уже не вопрос, курс был взят определенный, парус направлен, и „дрейф“ в сторону не существенен».